Диалоги с Эйфелевой башней. Инженер культуры Иван Аксенов

Иван Аксенов: одописец Эйфелевой башни. Полное собрание стихотворений / сост., вступ. ст. и коммент. А. Фарсетти; науч. ред. А. А. Россомахин. – СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2022. + Факсимильное воспроизведение книги Ивана Аксенова и Георгия Ечеистова "Ода Выборгскому Району" (М.: Мастартчув, 1920).

Бенджемэн Джонсон даже на фоне елизаветинской эпохи, столь богатой яркими человеческими индивидуальностями, вырисовывается как личность исключительно своеобразная. Этими словами начинается статья Ивана Аксенова, предварявшая двухтомное собрание драматических произведений выдающегося английского писателя (1931–1933 гг.). Объемом и содержательностью статья больше напоминала монографию, а непринужденностью стиля выгодно отличалась от множества советских предисловий. Герой ее – Бен Джонсон – был не только крупным (также в прямом смысле) литератором, но и незаурядной личностью с богатой событиями биографией. Таким же был и автор вступительного эссе Иван Аксенов (1884–1935): военный инженер и поэт-футурист, переводчик и знаток драмы Елизаветинской эпохи и сподвижник В. Мейерхольда, преподаватель математики и истории литературы, военный комиссар и искусствовед.

Н. Харджиев назвал Аксенова человеком умопомрачительной эрудиции, а Г. Иванов – доцентом точных наук. Наиболее подробный его портрет написал С. Эйзенштейн, которому Аксенов, в свою очередь, посвятил монографию (опубликованную много позже Н. Клейманом):

У Аксенова в жизни лицо было асимметрично. В данном случае, лицо было если не зеркалом души, то аналогом мысли. То, что мне нравилось в ацтеках, Пикассо, Вебстере, – нравилось мне в Аксенове. Он был асимметричен и субъективен. Это делало его чуждым тенденции. Он был изолирован. Потому что на фоне общего движения к объективности познаваемого он культивировал манеру эссеиста. В эссе же субъективная односторонность и личное искажение оригинальностью, парадокс ценятся выше объективной истины (С. Эйзенштейн. "Эссе об эссеисте"). Я бы назвал Аксенова человеком эпохи Возрождения среди людей Серебряного века.

Пожалуй, здесь самое место отрывкам из его эссе, которые содержали неординарные суждения относительно литературы, искусства, театра и кино:

Считавшие себя продолжателями и комментаторами Врубеля скоро обнаружили всю незначительность приятных красочных сочетаний художника, видевшего в Фортуни идеал колориста, но они же своей неспособностью к углублению элементов живописи своего учителя оттенили то ценное, что в ней имелось. Это ценное – попытки живописной характеристики объемных отношений изображённых тел. ("Врубель, Врубель и без конца Врубель", 1912).

Пикассо – попытка преодолеть отживающую технику и положить основание живописи средствами какого угодно материала. ("Пикассо и окрестности", 1917).

Неубедительное для нас может явиться достаточным основанием для живущих в 2019 году. Факт исчезновения из Академии Лентулова станет, пожалуй, решительным поводом в пользу необходимости канонизации этого художника, и Св. Православная Церковь опустит над ним тот пурпурный покров, где спят по смерти боги, тем более, что любовь к красному такой же нитью проходит через всю карьеру живописца, приложившего усилье своей кисти к орнаментовке бархатного знамени, висящего над трибуной ВЦИК .("Аристарх Васильевич Лентулов", 1919).

Не теряя ничего в смысле смешного, текст раскачивает ощущения аудитории от взрыва хохота до сострадания и подавленного ужаса перед гибелью существ, которых она только что принимала за маски, но которые оказываются современниками ее, современниками, кое в чем не чуждыми и самому зрителю. ("Мандат", 1925; о постановке В. Мейерхольдом пьесы Н. Эрдмана).

Все роли ее насквозь промочены слезами, и публика, радуясь вчуже весёлости артистки на сцене, не подозревала, что ее любимица, ответив на вызовы, сняв грим и быстро пробежав каменные ступеньки служебной лестницы, побежит к трамваю, силясь удержать на морозе слезы, чтобы потерпеть хоть до дому, где можно будет выплакаться вдоволь, пока рыданья не сменятся ровным сном сильно поработавшего человека ("Мария Ивановна Бабанова", 1933).

В своих комедиях Шекспир не давал формул, определяющих с точностью правила поведения в обществе, которое строилось воображением его друзей, и не задавался целью изобразить его в практических его подробностях. Он писал своих героев с натуры в том смысле, что показывал лучшее, что проявлялось в них по тем редким мгновениям их жизни, когда им удавалось быть тем, чем они хотели бы быть всегда ("Двенадцатая ночь" в МХТ II", 1934).

Театральные постановки Эйзенштейна были попытками создать другую сцену. На ней он произвел опыты над построением современной формы театра, которая при ближайшем рассмотрении оказалась кинематографом ("Сергей Эйзенштейн. Портрет художника", 1933–1935).

Необходимость высказывания субъективных суждений Аксенов увязывал со своими понятиями о художнике и критическом его восприятии: Калека? Да. Ненормальный человек? Несомненно. Но искусство не принадлежит к нормальным функциям человеческого организма. В своей активной и материальной форме, во всяком случае… В полезности и необходимости искусства сомневаться давно не приходится (со времён троглодитов приблизительно). Значит, и ненормальность художника полезна и необходима. Жизнь его труднее жизни бухгалтера, и психическая изолированность доставляет ему столько же страданий, сколько и пожизненное одиночное заключение. Поэтому разумно, законно и справедливо то уважение, каким человечество окружает деятельность художника, разумно, законно, полезно и необходимо толковать эту работу. Критическая статья о художнике равносильна передаче ему записки с воли в камеру его заключения ("Петр Петрович Кончаловский. Человек и художник", 1933).

Обложка сборника "Елизаветинцы". 1916

Расцвет собственно литературной деятельности Аксенова пришелся на самые военно-революционные и переломные в истории России годы – 1916–1918-е, когда он опубликовал сборник стихотворений "Неуважительные основания" (1916), сборник переводов "Елизаветинцы" (1916), первую в истории искусства монографию о Пикассо ("Пикассо и окрестности", 1917) и поэтическую драму "Коринфяне" (1918). Нельзя сказать, что позднее Аксенов стал непечатным автором, но оригинальная творческая активность снизилась. Неизданными остались и второй сборник стихов "Эйфелея", и роман "Геркулесовы Столпы", не собрал Аксенов и задуманной книги-трилогии "Актер – Режиссер – Художник", хотя и написал о М. Бабановой, С. Эйзенштейне и П. Кончаловском. Посмертно были изданы еще переводы елизаветинцев и статьи о театре Шекспира, но вскоре Аксенов оказался в забвении. Дошло до того, что в 1976 г. его работу о Кончаловском опубликовали под именем Н. Пунина, – заблуждение редакторов развеял Харджиев. Любопытно, что и в современной России вспомнили об Аксенове опять-таки искусствоведы. В 2008 году вышло двухтомное собрание сочинений, составленное и подготовленное Н. Адаскиной. В него включены основные поэтические, прозаические и критические сочинения Аксенова, а также эпистолярные корпуса – письма Сергею Боброву (другу и коллеге) и Сусанне Мар (жене). Издание 2008 г. довольно исчерпывающе представило жизнь и творчество Аксенова, но проблему научной публикации его поэзии и прозы, к сожалению, не решило. Сказалось отсутствие в редколлегии филологов и литературоведов, да и сама составительница охарактеризовала двухтомник как первый шаг в научном освоении наследия литератора.

Эскиз обложки "Геркулесовых Столпов". А. Родченко

Нынешняя книга – научно комментированное издание всех обнаруженных поэтических текстов Аксенова. Речь идет о 80 текстах; впервые публикуются отдельное издание "Оды Выборгскому району" (1920), выполненное художником Георгием Ечеистовым, но так и не доведенное, сколько можно судить, до читателей, а также пять стихотворений и два фрагмента неназванной поэмы. Составитель Алессандро Фарсетти предложил свою версию поэтического портрета Аксенова и прокомментировал наиболее трудные для понимания стихотворения и места.

Дебютировал в поэзии Аксенов в 1916 г. сразу сборником "Неуважительные основания", но стремился представить себя более опытным стихотворцем: одним из эпиграфов книги было стихотворение из якобы ранней и уничтоженной книги "Кенотаф" (иных следов ее не обнаружено). Другими эпиграфами были фрагменты У. Шекспира, С. Боброва, М. Жакоба, Г. Кавальканти и Д. Уэбстера. Как заметил об этом филолог М. Гаспаров: Знающий оценит, а незнающий пусть пугается. Тираж сборника насчитывал 200 экземпляров, а оформила его художница-авангардистка А. Экстер. Выпустил "Неуважительные основания" Аксенов за свои средства в издательстве московских футуристов "Центрифуга", во главе которого стоял Сергей Бобров. Познакомились они в том же 1916 г. заочно, чему свидетельством являются опубликованные письма Аксенова, находившегося на фронте.

Основные культурные и литературные связи нашего героя завязались в конце девятисотых годов в Киеве. Там он познакомился с Экстер, Б. Лившицем, В. Эльснером, О. Форш, Н. Бердяевым. 25 апреля 1910 г. Аксенов выступил в качестве одного из шаферов на свадьбе Анны Горенко и Николая Гумилева. Впрочем, к поэзии Ахматовой он относился скептически, намеревался в 1916 г. писать уничижительную рецензию (см. письма Боброву), несколько позже писал грубые пародии (они отложились в архиве Ечеистова, впервые публикуются в настоящем издании). В 1911 г. Аксенов некоторое время состоял в редколлегии "Лукоморья", где вышли его статьи о поэзии Вяч. Иванова и покончившей с собой поэтессы Рене Вивьен.

Другим источником музы Аксенова стали парижские впечатления и знакомства. В центре мировой культуры он побывал в марте – мае 1914 г. и с помощью Экстер попал на Монпарнас. Известно о его общении с А. Архипенко, М. Жакобом, Р. Делоне и П. Пикассо. Именно там и тогда Аксенов решил подробно изложить свои мнения о каталонском гении, его методе и атмосфере вокруг. Внес Аксенов свой вклад и в копилку монпарнасских анекдотов : Сцена: мастерская Пикассо, Paris 5 rue Chelcher. Архипенко. И всё-таки напрасно Вы в Россию не поедете. Пикассо. Сдвинуться трудно. Вот так и г. Аксенов говорит, что он в Испанию не поедет, пока говорить по-испански не научится, – я то по-русски и читать не смогу. Я. Сознайтесь просто, что в белого медведя верите и боитесь. Пикассо. В какого белого медведя? – Я. А который у нас по улицам бегает будто бы. Пикассо. Нет, я знаю, что этого нет: если б его было так много, он был бы дешев, а то недавно хотел шкуру купить, так и приступу нет. Я. Ну, а насчёт бурого? – Пикассо (грустно). Та же история (оживляясь). Но это зато Вы мне уж уступите: волки-то забегают. Ну не каждый день, само собой, а время от времени? – Я. Сознаюсь. И вот в чем гадость: догоняют, проклятые, авто и прокусывают шины на полном ходу (И. Аксенов – С. Боброву, 8 июня 1916).

Можно предположить, что киевские и парижские нити авангардистских связей привели Аксенова в Москву – в "Центрифугу", вокруг которой собрались московские футуристы – С. Бобров, Б. Пастернак, Р. Ивнев, С. Вермель и другие. Надо заметить, что Аксенов финансировал не только свои издания, но участвовал и в других издательских репризах "Центрифуги", например, отчасти на его средства выпустили "Поверх барьеров".

Не приходится поэтому удивляться, что филологи и историки литературы причисляют Аксенова к русским футуристам. В. Марков, Д. Боулт и К. Ичин писали об урбанизме Аксенова (в т. ч. присутствии городской наружной рекламы в строках стихотворений), о влиянии живописного кубизма (через посредничество Экстер) на его поэзию. В качестве примера можно указать "Мюнхен":

Фрагмент стихотворения "(Мюнхен)" из "Неуважительных оснований". 1916.

А. Фарсетти придерживается отличного мнения. Он считает Аксенова одинокой фигурой в русском поэтическом пейзаже Серебряного века, указывает на его очень раннее разочарование футуризмом: Футуризм постепенно перешёл из должности поэзии будущего на амплуа поэзии настоящего ("К ликвидации футуризма. Заметки", 1921). Фарсетти называет Аксенова европейским модернистом, наследником французских символистов. Действительно, Аксенов при обсуждении с Бобровым издания "Неуважительных оснований" не один раз упоминал Малларме, а в романе "Геркулесовы Столпы" – Лотреамона. Подобно постсимволистам Аполлинеру, Элиоту, Паунду, Аксенов небезуспешно расшатывал русскую силлаботонику, переносил в литературу элементы музыкальной композиции, а саму поэзию определял как модернистский поток сознания, ритмически организованный. Близость Аксенова с европейскими модернистами можно проследить и на тематическом, и на стилистическом уровне. Например, отпускная эскапада лирического героя Аксенова напоминает одно из видений элиотовского Тиресия:

…Залюбовался ее ключицей –
Освещение? – Закат за спиной колдовал. Тишина
За стеной промышляла охрипших ступенек…
А необходимо сказать, что она целый день была чрезвычайно нежна:
Подготовлялась экстракция денег.
И подкатывался щитовидный вопрос,
Конфузом: догадался – не догадался?
Притаился в ней от каблука до плачевно сожженных волос,
До гусиной улыбки, неоценимей семнадцатилетних признаний,
Что, что?.. Король собирался на подвиги –
Снарядился он на беду:
В поход трубили о вторнике –
В среду объявился в плену.

("Диагноз" из "Неуважительных оснований", 1916)

А следующий фрагмент Аксенова можно и нужно сопоставить с миниатюрами погибшего на фронте имажиста Т. Э. Хьюма:

День свернулся в заморском облаке,
Этот злой, полосатый кот
И прорезывает гаснущие проволоки
Бархатистый, бесшумный крот,
Приносящий за собой свое логово
И невидимую зубастую пасть,
Куда (знаю схватит ловко)
Всею грудью тянет упасть

("Широко". Опубл. 1929)

В пользу гипотезы Фарсетти говорит и тот факт, что заглавной героиней второго, увы, так и не изданного сборника стихов Аксенова стала Эйфелева башня:

Поэт, пользуясь цезурой, ударяется головой о Ее пилон, производит звук, по поводу которого ходят дешевые остроты.

Одна, одна любима мной –
Железная и пламенная дева,
Дочурка Эйфеля, Парижа стержень…

Диалоги между поэтом и Эйфелевой башней, самым высоким тогда зданием в мире, составляют значительную часть 30 стихотворений книги:

Разве не стрелкой буссоли
Оды мои устремляются к решетчатой Твоей консоли?
Или не помешан я на Тебе? Разве не ты мой сумасшедший дом?
Скажи, разве не Твой фонарь служит мне отрезвляющим льдом?
Научи же меня круговому невмешательству Твоей платформы,
Научи меня железной легкости Твоей, туманами обтекаемой формы…

Парижская башня, способная уловлять телеграфные сигналы со всех континентов, становится для Аксенова центром и стержнем мировой современной революционной культуры:

Лучами стали
Из серо-аспидной коры
Твои движенья вырастали
Столбом текучей мошкары
И вертелась вокруг Тебя столица,
Вернее, Ты вертела ей…
…Воткнув последней спицей сверкающей
Красному шелку флагшток.

(из сб. "Эйфелея". 1916–1918)

Страница машинописи сборника "Эйфелея" из архива С. Боброва

Модернист Э. Паунд творчески и авангардистски перелицовывал Проперция и трубадуров. В драме Аксенова "Коринфяне" (по мотивам истории Медеи) Язон вспоминает мартовскую погоду в Париже ("жибуле") и строение карбюратора "Зенит", сквозь декорации Коринфа проступает топография Киева, персонажи едят борщ. В конце произведения есть самая оптимистическая строчка русской поэзии (мнение М. Гаспарова). Медея поубивала кого смогла, сожгла все, что горит, о чем и рапортуют вестники, и Язон начинает финальный монолог фразой:

Но не в последний раз горит Коринф!..

Также Аксенов перенимал античную строфику для создания произведений о русской революции. Такова "Ода Выборгскому Району", посвященная отрядам революционной рабочей милиции, созданным в этом заводском районе столицы:

Ветер сбил золотые кудри осени, чернилами обвел одеревенелый Летний Сад.
Статуи в неструганных будках спят,
Ветер хлещется мелкой дробью о быки моста,
Поставил рекорд жирными тучами и поднял все паруса;
К состязанию зовут надрывающиеся буксиры и шипящую Невскую Хлябь;
В самом промозглом разгаре своем захлестывается месяц октябрь.
Дрогнул, прыснул и опять, холодом своим опьянен,
Тверд в ледяной своей крепости, как Выборгский Район.

(Строфа I из "Оды Выборгскому Району". 1920)

Издание 1920 г. "Оды…" историками литературы не было найдено, и текст долгое время считался утраченным, пока несброшюрованные оттиски и машинопись не нашлись в архиве художника Г. Ечеистова его внучкой Марией. Аксенов дружил с Ечеистовым, организовавшим издательскую "Артель чувствующих – Мастерскую чувств" (МАЧ; Мастартчув), а последний создал не только живописные (графические), но и поэтические изображения Аксенова:

Так у поэта
Зоркости орлий
Взлет
Гибкость мысли
А в горле
Где голос поет
Жаргон Парижа

(Г. Ечеистов. "Стихотворение Ивану Аксенову")

Наконец, не раз и не два демонстрировал Аксенов в своих сочинениях излюбленный модернистами прием фиксации на бумаге человеческого сознания. Вот, к примеру, цепочка мыслей и ассоциаций в сознании раненого:

В Женеву малоезжий путь
Светлей пути в Дамаск
Его огней не отпугнуть
Многолеорду каск

Всего же волшебства острей
Был чуткий паровоз,
Сквознейший балерин кисей
И тени от стрекоз;

От рельса золотой росы,
За облака винтясь,
Святые осенял часы
Земленебесный князь

Припоминаю паровик,
Пожалуй потому
Что с этого в любви привык
Не верить ничему.

Всеосиянный луч косой
Застраховал меня
Неслышней поступи босой
Прозрачнее огня.

12 августа 1915 года на Буге, ночью, когда было страшно.

("Меркаба" из "Неуважительных оснований". 1916; Меркаба – божественная колесница из видения Иезекииля; Женева – имеется в виду Красный Крест и его госпитальные службы)

"Заклеенной страницей" европейского модернизма представляется и роман Аксенова "Геркулесовы Столпы", который он писал в 1918–1920 гг., но так и не сумел издать. В нем песни Мальдорора прихотливо сочетаются с живописью бубновых валетов. Местами действия оказываются Москва, Париж, германские города, Парагвай и путь к Тибету. Персонажи много и с удовольствием разъезжают поездами, потому что память подобна рельсам чугунки. Сюжетный фон: революция и угар "прекрасной эпохи", научный прогресс и любовный эгоизм.

Георгий Ечеистов. Портрет Ивана Аксенова. 1920. Государственный музей искусств Республики Каракалпакстан им. И. В. Савицкого

Как и всякий первопроходец, Аксенов решал сверхзадачу, и страницы "Столпов" излучают сверхнапряжение, но юмора (чёрного) автору было не занимать: Одному моему знакомому в годовщину смерти его матери приснился большой чёрный таракан и сказал: "я пришёл и посмотрел, а потом ещё приду, и ты умрёшь". – Он потом ещё раз пришёл и тот действительно умер. Он мне сам рассказывал. Название романа, намекающее на физические и метафизические странствия за край ойкумены, легко сравнить с названием шедевра Джойса, написанного в те же годы. Местами стилистические ухищрения Аксенова напоминают еще не написанные Набоковым строки: Подобно перьям тех белых птиц, чьи хвосты распускаются на оконных стеклах в морозные дни, заигрывая бесконечными фасетами, размножая все тот же неизменно заиндевелый луч, все грани ошеломленного покрытия зеленели вырезом однообразного зигзага: Зина, Зина. Он любил только ее, легкомысленную лыжницу, ласковую лакомку, ловкую Ленц ("Геркулесовы Столпы", 1918).

Объяснить появление любого художника, особенно, неординарного, всегда довольно затруднительно. Кажется, думал об этом и сам Аксенов. В сохранившихся фрагментах автобиографической поэмы он записывает детские и юношеские пейзажные воспоминания, дорожные впечатления и подытоживает:

Избыток жизни, солнца, слуха
С бессильем их заполнить звуком или мыслями.

Еще более важным для понимания метаморфозы Аксенова представляется короткое стихотворение из книги 1916 г.:

Не надо ни боксировать, ни фехтовать, ни плавать.
(Ах! Если бы можно было и думать, и радоваться и плакать!)
Надо смотреть на доску, на рамочника, на пламя,
Проводя на бумаге мягкие буквы, уводящие память.

(из "Неуважительных оснований", 1916)

Строки эти недвусмысленно направляют заинтересованного читателя к биографии автора. Иван Александрович Аксенов родился в Путивльском уезде в семье потомственного дворянина и военного. Отец литератора выслужился до чина штабс-ротмистра. Военной стезей пошел и Аксенов, окончив сначала 1-й Московский кадетский корпус, а потом и Николаевское военно-инженерное училище в 1905 г. Офицер-выпускник был немедленно отправлен на русско-японский фронт, но успел лишь добраться до Манчжурии, как военные действия окончились. С тех пор Аксенов преимущественно служил в саперных батальонах, расквартированных близ Киева, где жили некоторые его родные (см. письма Боброву). Кадровый офицер Иван Аксенов с первых дней воевал на Восточном фронте Великой войны в инженерных войсках.

Иван Аксенов (первый слева) на фронте. Фотография приложена к письму С. Боброву. 1916

Сергею Боброву он отправил свою фотографию со следующим комментарием: Происхождение этой группы таково: мой старший товарищ влетел ко мне во весь опор 60-ти лошадиных сил Митчеля и предложил ехать за 120 верст в один из полков, где уже есть драка и можно будет убить одного-другого немца. Но пока мы добрались, дичь наша была уже далеко: часть раненых унесли, 300 человек были заколоты, а полтинник, весьма оборванный, вели нам навстречу (пленных уже полгода, как берут только в виде вещественного доказательства, много читают московские газетки и очень ожесточены) (И. Аксенов – С. Боброву, 1 мая 1916).

Революционные события 1917 г. капитан Аксенов встретил, находясь на службе в Управлении инженеров Румынского фронта. Дворянин Аксенов отчасти разделял охватившую большинство россиян революционную эйфорию: А здесь то у нас лето летнее, но все очень злы на Совет рабочих депутатов и ругают его на чем свет стоит за уничтожение Балтийского флота и приказ 1 (пресловутый). Оно конечно, мало привлекательного, но ведь рабы не могут сразу стать свободными гражданами только потому, что с них колодки сняли, - мой оптимизм остаётся без колебаний (И. Аксенов – С. Боброву, 3 апреля 1917). Помещик Аксенов, даже если не упускать из виду ироничность его характера, выступал за сотрудничество с революционными силами: Комитеты постановили принять меры к охране всякого рода частного имущества и предоставить владельцам полную свободу пользования недвижимым имуществом, к которому принадлежит и лес. Установили они также и максимальную арендную плату (рублей 10–15 выше той, по какой я сдаю). Как видите, все хорошо. Решения земельного ждут терпеливо от Учредительного собрания. Посмотрим, надолго ли у них хватит выдержки. Вы ещё не послали товарищу Ленину привет от Центрифуги? Он, кажется, проповедовал что-то весьма анархическое, что именно, не знаю, но храброму человеку сочувствую, и Коллонтай – красивая женщина и хорошо одевается (И. Аксенов – С. Боброву, 12 апреля 1917).

Аксенов стал одним из лидеров Совета солдатских и офицерских депутатов штаба Румынского фронта. Там судьба свела его с одним из видных деятелей Коминтерна, крупным советским функционером, сподвижником Троцкого и жертвой репрессий - Х. Раковским: Вчера было празднование 1 мая, сошедшее блестяще с участием нашего нового главнокомандующего генерала Щербачева, принявшего от нас красный бант, целовавшего его как первый знак русской свободы и т.д. Проходя мимо румынской тюрьмы, экспромтом остановились и вежливо просили выпустить к нам некоего эсдека д-ра Раковского, в чем встретили полную предупредительность со стороны администрации сего заведения… Несколько таких действий ещё, и дисциплина в армии поднимется на высоту, совершенно непредставимую до революции (И. Аксенов – С. Боброву, 19 апреля 1917). Когда было объявлено перемирие, противники Советов на фронте выдали Аксенова румынской контрразведке – Сигуранце, где его продержали четыре месяца и подвергали средневековым пыткам – щипцами, крючьями и дыбой, пока не обменяли на румынских пленных офицеров. Революционные свои эмоции он подытожил такими стихами:

…Увидевший их счастлив,
Рубин твоих глаз, Революция,
Заглянул в них и остался жив.
Счастлив и сгоревший ими,
На земле, под твоей ногой,
Счастлив, потерявший имя,
В свет разнесенный тобой…

("Первое. Второе". 1924–1927)

Вернувшись в Советскую Россию в мае 1918 г., Аксенов был военным комиссаром Инженерной академии, которую прежде окончил, заседал в коллегии Бюро военкомов и ЦК по борьбе с дезертирством. С окончанием Гражданской войны Аксенов счел свою военно-политическую карьеру завершенной, механически выбыл из рядов партии, как было написано в одном из некрологов, и обратился к культурному строительству. – В 1922-1924 гг. он являлся председателем правления Союза поэтов, сотрудничал в Театре им. В. Мейерхольда в качестве переводчика, ученого секретаря; вместе с Мейерхольдом создавал ГИТИС и стал первым его ректором. В 1924 г. стал одним из идеологов конструктивизма, организаторов ЛЦК. К началу "Великого перелома" Аксенов совершенно охладел к культурному процессу. Он вышел из ЛЦК после конфликта с Сельвинским и Зелинским, расстался и с Мейерхольдом, писал о нем в частной переписке с иронией: Бебутов говорил Волькенштейну, будто Мейерхольд от показа роли Маргариты перешёл к непосредственному ее исполнению и играл настолько замечательно, что все присутствующие плакали навзрыд от восторга. Но чем лучше он играл сам, тем хуже воспроизводила его Зина. Бебутов советовал Всеволоду выступить на премьере без грима и ручался за успех. Ильинский говорит, что ничего этого не было (И. Аксенов – С. Мар, 17 марта 1934).

В 1930 г. Аксенов внезапно уехал учительствовать на Днепрострой: Читаю я здесь начертательную геометрию и физику, в день это выходит от 6 до 8 часов, в месяц – 138 часов, и должно принести свои настоящие плоды к 15-му числу, т. к. сейчас я ещё полумесяца не проработал. Делу можно было помочь авансом или подъёмными. Последние мне дали, т. к. почитают весьма великим педагогом (имею успех), а потому боятся, что переметнусь в какую-либо более приличную обстановку… А уходить есть основания и первое из них, что… квартиры надо ещё дождаться, а с комнатой (к тому же без воды и канализации) связываться нет смысла (И. Аксенов – С. Мар, 5 августа 1930, д. Лена, Кичкас).

Вернувшись в Москву, окончательно обратился к шекспировским и критическим штудиям. Друга его, Сергея Боброва, равно как и младших симпатичных товарищей из поэтической группы "Союз приблизительно равных", начали уже подвергать гонениям и репрессиям, так что Аксенов меланхолически писал: Если я куда поеду, то только на богомолье, навестить своих друзей, принявших ангельский чин и ныне спасающих души свои в монастыре, иначе говоря, на Медвежке (И. Аксенов – С. Мар, 10 марта 1934, имеется в виду место карельской ссылки Г. Оболдуева).

Сусанна Мар и Иван Аксенов

О частной жизни Аксенова сказать можно немногое. Скорее всего, он был в близких отношениях с художницами Александрой Экстер и Любовью Поповой. Трагическую смерть последней в 1924 г., – она заразилась от своего маленького сына скарлатиной, умерли оба, – он переживал достаточно тяжело. Но год спустя женился на Сусанне Мар (наст. фамилия – Чалхушьян, 1901-1965), которую оставил "ничевок" Рюрик Рок. Кажется, Аксенов и Мар благополучно прожили десять отведенных им судьбой лет. В 1934 г. советская медицина боролась с доброкачественными опухолями Аксенова: На плече у меня сидела фиброма, а на груди – кто его знает что, но по вскрытии оказалась атерома, все жильцы добропорядочные. Сделано все отлично, в Цекубу, заняло времени полчаса и, хотя местный наркоз действовал далеко не на всей площади и только половину времени, твой супруг не выл и не бунтовал (И. Аксенов – С. Мар, 26 марта 1934). Год спустя он скоропостижно скончался.

Если судить по переписке Аксенова и его елизаветинским исследованиям, то едва ли не любимым его культурным героем уже в 1916 г. стал Бен Джонсон. Строки эссе, посвященных неистовому Бену, написаны с явным восхищением. Думаю, подводя итоги жизни и творчества Джонсона в своей статье-монографии 1931 г., Аксенов имел в виду и себя: Личная одаренность привела его к необходимости разрешать вопросы, в условиях тогдашнего развития общественных отношений не разрешимые. Это составило трагедию жизни Бена Джонсона и является наглядным примером той ограниченности личных человеческих усилий, о которой он сам не уставал говорить ("Бен Джонсон. Жизнь и творчество", 1931).