Фанатизм против деспотизма. Ярослав Шимов – о русских революциях

Большевистский переворот в Петрограде произошел 105 лет назад, но с его причинами и следствиями ни специалисты, ни российское общество в целом, кажется, не разобрались до сих пор, хотя, к счастью, удачных попыток сделать это немало. Две книги известных российских историков, посвященные революционной эпохе начала ХХ века, вышли недавно в Москве. Обе стали событиями интеллектуальной жизни русскоязычного пространства, рассеянного ныне по разным странам в куда большей мере, чем до 24 февраля 2022 года. И обе из-за вполне понятных обстоятельств, сложившихся после этой даты, прозвучали в самой России менее громко, чем того заслуживают. Хотя речь в них идет о многих проблемах, которые за последнее столетие разрешены не были, а некоторые только усугубились.

Цена утопии

Книга Михаила Давыдова "Цена утопии. История российской модернизации", если описывать ее в самых общих выражениях, рассказывает о том, как Российская империя в XIX и начале XX века пыталась решить проблему собственной отсталости. При этом сталкивались и боролись между собой консервативные, реформистские и революционные течения русской общественной мысли. Представители этих течений влияли на действия государственной власти или противостояли им, в стране после отмены в 1861 году крепостного права происходили серьезные социально-экономические изменения. Но в итоге огромная империя свалилась в революцию, которая завершилась установлением большевистской диктатуры, куда более жестокой, чем консервативный авторитаризм последних Романовых.

Давыдов видит причину этой трагедии в утопичности сознания как большинства тех, кто хотел преобразовать страну, так и тех, кто, выражаясь словами Константина Леонтьева, стремился "подморозить Россию, чтобы она не сгнила". С одной стороны, народники и выросшая из народнической традиции значительная часть русского революционного движения идеализировали крестьянскую общину, сохранившуюся в ходе реформ Александра II, поскольку видели в ней зародыш будущего социалистического строя. С другой – сохранение коллективистских порядков в русской деревне (недостаткам реформы 1861 года Давыдов посвящает не один десяток страниц) приветствовала и власть. Ведь община была "опорой режима, удобным административным органом, к тому же обеспечивающим помещиков дешёвой рабочей силой". В этом царские бюрократы удивительным образом смыкались с народниками, которые, как отмечает историк, "начали... яростно доказывать, что в общине можно ввести агрономические улучшения, что чересполосица – совсем не страшно, а иногда даже и выгодно, что инициатива и предприимчивость нашему крестьянину ни к чему – забалуется и, чего доброго, кулаком станет".

Было и еще одно "странное сближенье" взглядов русских социалистов и консерваторов. Те и другие были исполнены недоверия и неприязни к капиталистическому общественному устройству. "Имеется полное основание надеяться, что Россия будет избавлена от гнета капитала и буржуазии", – писал не кто-то из революционеров, а одна из их будущих жертв, министр внутренних дел империи в 1902–1904 годах Вячеслав Плеве, убитый бомбой эсеровского террориста Егора Созонова. "Кредит, промышленность, эксплуатация природных сил страны – всё это вещи сами по себе прекрасные... если они направлены ко благу непосредственно трудящихся классов. Всякому понятно, что вся публицистика, ратующая за развитие кредита... за умножение акционерных обществ в России, за развитие отечественной промышленности, – ратует за гибель и нищету русского народа", – вторил царскому сановнику видный народник Николай Михайловский.

Отсюда – презрение большинства как левых, так и правых в тогдашней России к капиталистическому, а значит, индивидуалистическому, материалистическому и "бездуховному" западному миру. Запад дружно оплёвывали все, от левых народников до упомянутого выше ультраконсервативного философа Леонтьева или обер-прокурора Константина Победоносцева. При этом специфические черты России, которые, с точки зрения внешних наблюдателей и немногочисленных русских либералов, свидетельствовали об отсталости страны, в глазах как радикальных, так и консервативных коллективистов, наоборот, представляли собой символы русской исключительности и будущего мирового лидерства России. Просто левые при этом делали упор на русский общинный коллективизм, а правые – на "веру православную, власть самодержавную". Возможно, из-за этой глубинной близости не столь уж редким был переход от одной политической крайности к другой: так, бывший участник "Народной воли" Лев Тихомиров стал убежденным монархистом и православным философом.

Петр Столыпин

Общинный строй, основанный на патернализме, который Давыдов считает главной исторической бедой России, был подорван очень поздно – только столыпинской аграрной реформой 1906–1912 годов. Эти преобразования автор "Цены утопии" оценивает восторженно – как начало "мирного, эволюционного, но притом ускоренного социального, экономического и во многом культурного переустройства Российской империи". Главным достоинством реформы историк считает "массовое внедрение в жизнь России принципа частной собственности, то есть... окончание без малого двухвековой (считая от времен Петра I, когда произошло окончательное закрепощение крестьянства и усиление государственного контроля за населением. – РС) эпохи аграрного коммунизма". При этом Давыдов хвалит Петра Столыпина за то, что он "использовал огромную силу легитимной самодержавной власти в сугубо креативных целях, подкрепив проводимые преобразования ее мощью и авторитетом".

Здесь, пожалуй, самое слабое место рассуждений автора "Цены утопии". Во-первых, после потрясений 1902–1906 годов, от массовых крестьянских волнений и убийств царских вельмож революционными террористами до злосчастной войны с Японией и вырванного у Николая II обществом манифеста 17 октября 1905 года, "мощь и авторитет" у самодержца и его правительства были уже далеко не те, что раньше. Во-вторых, экономические свободы без политических (как и наоборот) часто повисают в воздухе: даровавшая их авторитарная власть может в любой момент взять дарованное обратно, а институтов, способных защитить его интересы, у общества в этой ситуации нет. Столыпин, как и царь, не был демократом, к нарождавшемуся российскому парламентаризму в лице Думы относился с презрением, хотя там было немало людей, способных стать союзниками реформатора в его смертельной борьбе с революцией. Но глава правительства погиб, его преобразования были спущены на тормозах, через три года после выстрелов в киевском театре началась мировая война, а потом пришла революция.

Уроки Савинкова

Одной из самых ярких, трагических и загадочных фигур революционного лагеря был Борис Савинков. Ему посвящена другая привлекшая моё внимание книга – первая научная биография этого революционера, написанная Константином Морозовым, главным сегодня специалистом по истории Партии социалистов-революционеров (эсеров), к которой принадлежал Савинков. "Сильный человек волевого типа и деспотического темперамента", – характеризовала Савинкова Вера Фигнер. "Честолюбив, самолюбив, дерзок, жесток, упрям", – дополняла хорошо знавшая его Зинаида Гиппиус. Впрочем, что значит – хорошо знавшая? Толком Савинкова не знал никто, а он сам признавался в письме жене, что его характер – "мозаика", и он зачастую "сам себя не понимает".

Борис Савинков в августе 1917 года

"Мозаичной" вышла и его жизнь, с необычайной тщательностью и опорой на огромный массив документов описанная Константином Морозовым. Один из лидеров Боевой организации эсеров, осуществившей убийства министра Плеве и великого князя Сергея Александровича, Савинков написал позднее под подаренным Гиппиус псевдонимом "В. Ропшин" несколько книг, в которых весьма критически оценивал революционный террор, его политические и этические основания. С началом Первой мировой он стал государственником-оборонцем, писал в русские газеты корреспонденции с Западного фронта. Вернувшись после Февральской революции в Россию, Савинков занимал ряд видных постов во Временном правительстве и вступил в сложную политическую игру с премьер-министром Александром Керенским и генералом Лавром Корниловым. Эта комбинация, как и большинство политических действий Савинкова, закончилась неудачей. То же можно сказать и о последующем – участии в восстаниях 1918 года против большевиков, дипломатической миссии на Западе от имени правительства Александра Колчака и попытках организовать широкое русское антибольшевистское движение с помощью Польши. Наконец Савинков попал в ловушку ГПУ, которое заманило бывшего террориста в СССР, где он и погиб в мае 1925 года в московской тюрьме. (Историк Морозов считает правдивой официальную версию о самоубийстве – оставленный на минуту чекистами без присмотра, Савинков выбросился из окна.)

Эволюцию Савинкова хорошо характеризуют слова его польского сподвижника Кароля Вендзягольского, приводимые Морозовым: начиная с 1917 года "Савинков ясно понимал, что надо перевести революцию с путей, направляемых снизу патологической анархичностью народных масс на пути, контролируемые сверху разумом и волей элиты, людей зрелого ума и совершеннолетней совести". "Но не слишком ли спорный рецепт предлагал Савинков, считавший, что только воля "правильной" элиты сможет сдержать анархическую волну охлократии?" – тут же задается вопросом историк. Более того, если Савинков действительно пришел к такому выводу, то неудивительно, что в конце жизни, на советском суде, он публично заявил о своем примирении с большевиками и переходе на их сторону: "После тяжкой и долгой кровавой борьбы с вами, борьбы, в которой я сделал, может быть, больше, чем многие другие… я прихожу сюда и заявляю без принуждения, свободно, не потому, что стоят с винтовкой за спиной: я признаю безоговорочно Советскую власть и никакой другой". Ведь именно большевики преуспели в усмирении революционной стихии – за счёт того, что силой навязали России власть своей дисциплинированной и беспредельно жестокой "элиты".

Здесь, возможно, кроется важный секрет революции. Она превратилась в борьбу двух авторитарных проектов, когда деспотизму традиционной власти противостоял идеализм революционной среды. Во многих случаях, как у эсеров-боевиков, этот идеализм перерастал в фанатизм, который не останавливался перед кровью – ни чужой, ни собственной. Но противники оказались похожи: у тех и других был некий рецепт того, как следует жить стране. Те и другие стремились навязать его обществу, вне зависимости от того, была ли конечной целью консервативная "заморозка" России или революционное строительство земного рая. Большевикам удалось совместить традиции деспотизма с утопическим драйвом революции, воссоздав и переформатировав Российскую империю – уже под красным флагом. Авторитарная политическая культура, давно пустившая корни в русской почве, победила и растоптала тех немногих в России, кто пытался дать обществу возможность самостоятельного развития, будь то Столыпин на правом фланге или терпеливо работавшие с крестьянством эсеры-"массовики" на фланге левом.

За сто лет, прошедших со времен Савинкова, культура деспотизма в России только укрепилась. А вот идеализма стало меньше, но и он не исчез: примером может служить отчаянный шаг Алексея Навального, вернувшегося на родину – и в тюрьму. Однако в целом Россия проиграла исторический ХХ век, который не всегда тождествен хронологическому и, возможно, не закончился до сих пор. Подтверждением проигрыша может служить пугающая актуальность следующих слов, которые приводит в своей книге Морозов. Они были написаны накануне расстрела поэтом Леонидом Каннегисером, юнкером Михайловского артиллерийского училища, убившим 30 августа 1918 года шефа Петроградской ЧК Моисея Урицкого:

"Россия – безумно несчастная страна. Темнота её – жгучая, мучительная темнота! Она с лютым сладострастьем упивается ею, упорствует в ней
и, как черт от креста, бежит от света...

Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды, –

говорит Пушкин. И до сих пор не взошла эта звезда. Отдельные безумные сеятели выходят из густого мрака и, мелькнув над древнею окаменелою браздою, исчезают так же, как явились. Одни теряют только "время, благие мысли и труды", другие больше – жизнь. А тьма упорствует. Стоит и питается сама собою".

Ярослав Шимов – историк и журналист, обозреватель Радио Свобода

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции