Художник в ушедшей Европе. Память и драма князя Щербатова

Иван Толстой: Михаил Григорьевич, ваше предисловие к посмертной книге князя Щербатова называется "Художник в ушедшей Европе". Так что же: наступил все-таки европейский закат?

Михаил Талалай: Да, в этом названии мне кажется, что я уловил собственное самоощущение Щербатова – жителя Европы, пожалуй, даже Европы послевоенной, 1940–50-х годов, когда он и писал очерки, ставшие основой нашей новой книги, второй и последней книги Сергея Александровича. Думаю, что он так себя чувствовал. В Европе ему, трубадуру старого искусства, трубадуру Ренессанса, православной иконы и прочих традиционных ценностей, было неуютно – там, где победил абстракционизм, модернизм, нон-фигуративизм, с которыми он, уже как искусствовед, отчаянно боролся. Но все-таки давайте, Иван Никитич, поговорим о биографии нашего автора.

Иван Толстой: Конечно, а то я думаю, что не все наши слушатели знают ее назубок.

Михаил Талалай: Ее первая, российская часть достаточно хорошо известна. Наш автор – из знаменитого княжеского рода, происходящего от Рюрика. Родился в 1874 году в родовом богатейшем поместье Нара, сейчас это в черте города Наро-Фоминска, выпускник Поливановской гимназии, затем истфака Московского университета. Богач, меценат, со своими идеями, я бы сказал, народнического толка. Ему всегда был близок популяризаторский жанр, общественная деятельность. Он сам – художник, учится у Грабаря, у Пастернака-старшего. Но больше, пожалуй, все-таки он общественный деятель. Сближается со своими петербургскими коллегами, организует выставки, разного рода журналы, строит Щербатовский особняк. Это 1913 год, известное московское здание. Он задумывает этот особняк не как свой личный дом, не как городскую виллу, а как музей частных собраний. У него новаторская идея: Щербатов хотел привлечь своих состоятельных друзей, а также знакомых художников к собиранию коллекций и представлению их народу. Такая вот народническая идея.

Он, конечно, знакомится с самыми лучшими и блестящими художниками той поры, тесно с ними общается, и это общение стало основой его достаточно известной книги. Он не собирался уезжать, революцию воспринял отрицательно, но без особого трагизма и думал, что сможет ужиться с новой властью, как, к примеру, сделал его друг и учитель Игорь Грабарь. И тут – эпизод, который он описывает в своей мемуарной книге. К нему приходит Михаил Нестеров и говорит: "Вам надо срочно бежать". И настолько был высок авторитет этого художника у Щербатова, что они с супругой собрались и в одночасье уехали через Крым в Париж, затем в Италию, в Рим. Повторю, что российская часть его жизни хорошо известна и изучена.

Иван Толстой: Племянница князя Щербатова, княжна Софья Евгеньевна Трубецкая так писала о своем дяде в парижском журнале "Возрождение" в 1951 году в преамбуле к его мемуарам об "ушедшей России":

"Князь Сергей Александрович Щербатов, автор печатаемых ниже очерков о русских художниках – внук генерала, героя 1812 года, воспетого Жуковским. Отец Сергея Александровича был первым выборным всесословным и очень популярным городским головою Москвы. Сергей Александрович – коренной москвич, унаследовавший от отцов широкую западную культуру. Художественно одаренный – его с детства влекло к искусству – он, однако, лишь по окончании Московского университета поступил в Мюнхене в художественную школу живописи. Затем некоторое время учителем его был Игорь Грабарь. Но лишь впоследствии – в одинокой усиленной работе Щербатов, как художник, нашел вполне свой путь.

Выставлял Щербатов немного – раз в Москве, два раза в Париже. Думает теперь о выставке в Риме, куда его привела беженская судьба, и где скопилось больше ста его работ. Он не примкнул ни к одной художественной группировке – это не соответствовало его внутреннему укладу – к тому же он стремился служить русскому искусству вообще и в широком масштабе – служить и своим состоянием...

Щербатов был выбран и состоял членом совета Третьяковской галереи, членом совета Румянцевского музея и Училища живописи и ваяния в Москве. Как члену жюри ему оказывалось полное доверие, и он мог единолично выбирать картины для музея.

Сережа Щербатов, Москва, конец 1870-х годов (Рим, архив Володимеровых)

Другим осуществленным замыслом Щербатова был его дом в Москве на Новинском бульваре. Этот "дворец Екатерининской эпохи", но приспособленный к современным условиям, был построен по плану и указаниям Щербатова – архитектором Тамановым. Таманов получил за него золотую медаль и звание академика, а дом был премирован петербургской Академией Художеств, как "самое красивое новое здание Москвы". Дом был завещан городу Москве, чтобы по смерти владельца быть обращенным в музей небывалого типа – "городской музей частных собраний". Эта идея вызвала настоящий восторг. Меценаты и собиратели коллекций всякого рода уже спешили завещать будущему музею свои "детища" – коллекции икон, картин, фарфора, гравюр, нумизматики и т.д. В первый же год революции он был расхищен и разрушен".

Михаил Талалай: Об авторе этого текста можно устроить отдельную передачу. Она была пассажиркой знаменитого "философского парохода" вместе со своим более известным братом Сергеем Евгеньевичем. Это племянница Щербатова, она с ним встречалась и много общалась, поэтому особенно проникновенно о нем пишет. Я не занимался до поры до времени князем Сергеем Александровичем, потому что двадцать лет тому назад вышла статья о нем моей коллеги, славистки Паолы Феретти. Во втором выпуске альманаха "Русско-итальянский архив" она опубликовала на английском языке статью The Family Archive of Sergei Alexandrovich Scherbatov, где рассказала об открытиях, ею совершенных, в семейном архиве в Англии (там – одна из ветвей потомков нашего князя). Познакомившись с этой основательной статьей я как исследователь успокоился.

Тем не менее, Щербатов постоянно был на моем рабочем столе. Первый раз текст о нем, написанный Борисом Ширяевым, я включил в сборник самого Ширяева: статья назвалась "Рюриковой крови художник". Для Ширяева, который в эмиграции стал монархистом, была очень важна эта породистость, аристократизм художника-мемуариста. Он был у него в гостях и написал тогда, что "Рим это самый аристократический город русского зарубежья, здесь живут триста титулованных дворянских семейств". Мне остается только пожалеть, что в этой статье Борис Ширяев не опубликовал весь список этих семейств, мне бы это во многом облегчило мою работу.

Иван Толстой: Из очерка Бориса Николаевича Ширяева, вошедшего в его сборник "Италия без Колизея".

"Одним из носителей и выразителей народной стихии в исторически недавнем еще прошлом, в предшествовавшие революции годы, был художник-меценат и общественный деятель в области искусства, князь Сергей Щербатов. Ведь и тогда, пожалуй, даже не менее упорно, чем теперь, приходилось бороться за утверждение национальной традиции в искусстве. Подражательные западные течения, в лице импрессионистов "Мира искусства" и недоносков пикассовщины – кубистов и футуристов – слева, и академические рамолики, слепые поклонники итальянщины – справа, преграждали пути ее развития. Художник князь Щербатов не принадлежал ни к одной из группировок того времени, ни к полинявшим "прогрессивным" передвижникам, ни к импрессионистам парижского толка – "мир-искусникам", ни – Боже избави! – к предтечам большевизма в искусстве, мазилам группы "Ослиного хвоста". Он был художником, стоявшим выше этих модных тогда объединений и жертвовавшим русскому искусству своим личным успехом, боровшимся за него всюду, и в среде самих художников, и в кругах материально питавших их меценатов, и в общественности того времени и даже в своей личной жизни. Он боролся за русское искусство одновременно в идейном и в материальном плане, отдавая на служение ему без счета свое крупное состояние, организуя на свои лишь личные средства специальные выставки в Петербурге. Но, подчеркивая национализм художественного мышления и разнообразной творческой деятельности князя Щербатова, необходимо отметить полное отсутствие в его духовном складе так называемого "квасного патриотизма".

Художник-рюрикович Щербатов глубоко эрудирован в искусстве Запада, которое он знает много шире и глубже большинства крикливых "западников". Он учился живописи в Мюнхене и Париже, видел и проанализировал художественные сокровища всей Европы. Но он знает, что меж отдельными и не сходными по своим психическим типам нациями всё же существовал и существует стихийно проявляющий себя культурный обмен, неизбежное взаимодействие друг на друга их творческих сил. Он – не оголтелый враг чужеродных веяний, замкнутый в самом себе, но воспринимает их сквозь призму своего самосознания и мироощущения".

Михаил Талалай: Следующее соприкосновение с нашим сегодняшним героем это моя работа над книгой о Николае Лохове. Он тоже жил в Италии и тоже имел свой народнический проект: копировал, точнее воссоздавал, согласно собственному выражению, итальянские шедевры и полагал, что русский народ вместо того, чтобы делать революцию, сначала должен культурно воспитаться на этих великих произведениях европейского духа. Конечно, такое направление было очень близко Щербатову, и он опубликовал очерк "Флоренция. Лохов", где пишет в том числе и об Италии:

"Как некий блудный сын, возвращающийся в отчий дом, я вернулся к тому, что для любящего искусство, является вечным источником утешения и радости, что превышает вечно, как нечто стоящее вне и выше смен мод, увлечений, споров, оспариваний, и чем Италия может гордиться перед всем миром: ее города-сокровищницы являются какими-то святыми местами, целью паломничества и предметом священного пиетета.

Русской душе Италия соприродна как ни одна страна в мире, и это больше чувствуется, чем может быть доказано, как трудно доказать соприродность двух людей, взаимно друг к другу тяготеющих и друг другу нужных. Италия не только бесконечно интересна, бесконечно красива, но она нужна для души, для душевного равновесия и скажу, для душевного очищения и духовного подъема.

Переезжая итальянскую границу, вы исполнены всегда спокойной уверенности, что нигде – ни в скромном городишке, ни в древних столицах, ни в убогости, ни в роскоши, ни в архитектуре, ни в пейзаже, вас никогда не оскорбит уродство. Страна дает вам некую поруку, что всё в ней прекрасно и в веках от уродства охранено.

Становясь тогда, пусть и временно, жителем Флоренции, а не гостем-туристом с Бэдекером в кармане, мне хотелось сразу же самому себе подчеркнуть эту разницу и найти милое сердцу пристанище – быть "у себя", почувствовать себя "у себя в моей Флоренции", чего никогда не может дать номер отеля с его невыносимой, шаблонной и суетливой жизнью, назойливыми гидами и швейцарами.

Поэтичная свадьба моей дочери, в русском кругу Флоренции, сделала для меня этот город еще более близким и дорогим. Судьба устроила меня тогда с женой в русском, поистине гоголевском, провинциальном уголке, у старомодной старушки. Рядом с нами была квартира русского священника со сдобной и благодушной матушкой. Они были старожилы Флоренции. Вся обстановка и сами супруги являли собой живую картину Кустодиева, этого талантливого изобразителя особого русского старого быта. Герани на окнах, канарейки, самовар, но и Гоголь был также во всем этом с его юмором и сатирой. Кустодиево-гоголевская матушка заявляла, что никогда не ходит на пьяццу Синьория: "Уж такая срамота глядеть на этих мраморных мужчин – голых, да еще таких огромных, ну просто позор таких на площади выставлять!" Словно в этом тихом русском уголке что-то спряталось, притаилось от бушующей в России бури.

Вечером, немедленно по приезде, я окунулся в сказочный мир Флоренции. Была тихая лунная ночь. Сверкал Арно, блестел огнями ювелирных лавочек Понте Веккио. Мирно спали дворцы с их выпуклыми древними камнями и точеными железными фонарями на углах. Поспешил я в "Лоджию", где меня приветствовал старый друг, знаменитый "Персей" Бенвенуто Челлини, и к черно-белому собору, и древнему Баптистерию с его бронзовыми, прославленными дверями. При луне, все эти старые друзья столь неописуемо фантастичны…".

Михаил Талалай: Этот итальянский фрагмент, когда я его готовил, подвиг меня к поискам, потому что и Ширяев, и многие другие в своих текстах про Щербатова пишут, что Издательство Чехова, когда издавало его мемуары "Художник в ушедшей России", варварски сократило его рукопись, выкинув итальянские главы и вообще его записки об эмиграции.

Князь Сергей Александрович Щербатов (фамильный медальон)

Меня взволновало это известие, и я, как страстный охотник за исчезнувшими рукописями, решил найти этот пропавший текст. В итоге я его не нашел, но получилась вторая книга самого Сергея Александровича. Что я предпринял? Я связался с потомками, с другой веточкой, которая осталась в Италии, они носят фамилию Володимеровы. Дочь Щербатова, княжна Валентина, вышла замуж за эмигранта Володимерова во Флоренции в 1923 году – тогда Щербатов и навещал Лохова. Володимеровы до сих пор живут в Риме, они мне разъяснили, что у них никаких рукописей не осталось, у других потомков тоже, и вообще выразили семейное мнение, с которым я мало-помалу начал свыкаться и проникаться, о том, что Сергей Александрович преувеличил качество и вообще наличие этой второй части. Что, скорее всего, это был некий его проект, наброски, которые он думал в будущем осуществить и даже, может, сделать какой-то особый том про эмиграцию. Но это были лишь, согласно их суждению, и на мой взгляд это так, наброски, потому что у Сергея Александровича были прекрасные возможности публиковать эти тексты, если бы они существовали. После войны он публиковался и во Франции, и в Америке, публиковался циклично, серийно, это и мой метод работы, и многих других исследователей. Его записки "Художники в ушедшей России" это серия очерков по отдельным художникам, которые выходили в журнале "Возрождение". Блестяще написанные, в одном камертоне, и в итоге он все это объединил в одну книгу "Художник в ушедшей России".

Дочь Щербатова княжна Валентина со своим мужем Игорем Володимеровым, Флоренция, июнь 1923 (Рим, архив Володимеровых)

Интересно, что, описывая великих корифеев живописи, искусства, он употребляет два разных термина. Некоторые художники для него "ценные", а другие – "полноценные". Что такое "ценный" художник? Это великолепный мастер, виртуоз, и он называет как пример ценного художника Константина Сомова, с которым дружил. Но Сомов "ушел от русскости", как пишет наш автор. А "полноценный" художник – это тот мастер, который вбирает в свое творчество национальное искусство. "Полноценный" художник для Щербатова это, например, Михаил Нестеров, который сыграл такую большую роль в его судьбе.

Так что, если бы у него были отдельные главы про русских художников-эмигрантов и вообще об эмигрантской Европе, он бы эти главы спокойным образом опубликовал еще при своей жизни, не сетуя на Издательство Чехова, к тому времени уже закрывшееся. В итоге из всех этих якобы написанных глав он опубликовал только одну главу "Флоренция. Лохов", отрывок из которой мы слушали. Сам же он сел совсем за другой труд, за его последнюю, завершающую работу, которой и уделил остаток своей жизни.

"Княгиня-баба", портрет Полины Щербатовой работы Вас. Сурикова

И тут мне повезло, потому что неожиданно проявил инициативу для этой новой нашей книги мой постоянный соавтор из Америки Андрей Власенко. Он мне предложил собирать очерки, разбросанные в эмигрантской периодике, посвященные этому гигантскому новому замыслу Сергея Александровича – его идеям о направленности искусства. Что он подразумевал под направленностью искусства, он определил в начальной своей статье, опубликованной в конце 1950-х годов в парижском еженедельнике "Русская мысль". Статья так и называлась – "Направленность искусства".

"Мы не пишем историю искусства, которому уделены многочисленные труды на всех языках, сложной проблематике искусства и понятию красоты. Мы сосредоточим наш разбор на направленности разных искусств Европы. Художественный и творческий акт, по существу, мистичен, будучи направленным трансцендентным понятием красоты, добра и истины".

Вот эта триада – красота, добро и истина – и становится краеугольным камнем его мировоззренческой будущей книги – философской, религиозной, мистической. Он публикует цикл, серию очерков, которые упоминает в статье его племянница княжна Трубецкая. Они все назывались одинаково – "Направленность искусства…", далее – название страны. Перечислю, какие страны это были: Греция, итальянское Возрождение, Фландрия, Германия, Голландия, Испания. Из всех этих национальных искусств он выбирал наиболее дорогие для него фигуры (как и в книге про русских художников). В Европе это Веласкес, Фра Беато Анджелико, Микеланджело, Дюрер, Джорджоне, Пуссен, Пьеро делла Франческо.

С.Щербатов. Искусство как вид духовного познания. М., Старая Басманная, 2022

Сама Трубецкая в своей статье уже поместила название нашей новой публикации, она написала, что ее дядя в настоящее время пишет новую книгу "Искусство как вид духовного познания". И именно так и называется наша новая книга, куда в итоге мы включили все эти очерки, добавив и ряд других. Случился, надо сказать, "долгострой", потому что первоначальная наша идея вместе с Андреем Власенко была сделать красивую книгу. Поэтому мы искали богатых издателей, которые бы опубликовали прекрасные иллюстрации. В итоге таковых не нашлось, в особенности в наши сложные времена. Издательство "Старая Басманная", которое ведет серию "Русская Италия" и вообще интересуется генеалогией и отечественным дворянством, охотно восприняло нашу идею, хотя это и не совсем их тематика. Надо сказать, что в "Старой Басманной" очень ответственно отнеслись к искусствоведческой ипостаси текста и дали прекрасный блок репродукций картин, которые разбирает наш автор. Кроме того, они по максимуму дали семейные фотографии. И, как всегда бывает, если речь идет об исторических исследованиях, "долгострой" помог тому, что нашлось еще несколько интересных частей нашей нынешней книги, в частности, выплыла рукопись его неопубликованной поэмы из одного частного римского архива. Держатель этого архива пожелал остаться неизвестным.

Тем не менее, эта поэма открыла новую грань, о которой мы раньше только слышали, – поэтическое творчество Сергея Александровича. Его стихи, насколько мне известно, циркулировали в эмиграции, он сам не занимался их публикацией, но, может, когда-нибудь они найдутся и руки дойдут и до его третьей книги, уже Щербатова как поэта.

Но он был еще и художником, его картины нам тоже еще мало известны, он сам не занимался их распространением, не занимался выставками, относился к этому очень по-аристократически. Об этом сообщает его визитер из Америки, который незадолго до его кончины (в 1962 году) посетил Рим и Сергея Александровича Щербатова.

Иван Толстой:

"Новое русское слово", Нью-Йорк, 19 августа 1956. Вера Коварская "В гостях у князя С. А. Щербатова в Риме".

"Собравшись в Италию, я решила, что должна повидать человека, который заказывал картины Врубелю, и для кого Серов писал свой последний портрет – жены Щербатова. Улица, где живут Щербатовы, тихая, спокойная. Такси остановилось у небольшого четырехэтажного дома с классическим фризом под крышей. Его построил какой-то граф в начале века. Впоследствии дом был разбит на квартиры. "Он как-то по-русски уютен, поэтому мы в нем и поселились", – объяснил мне князь Щербатов. У дома – небольшой палисадник, много цветов. Перед тем, как войти на высокое крыльцо, я стала изучать фасад дома. Догадаюсь ли я по окнам, в какой квартире живет художник Щербатов? Вижу, в одном из окон несколько клеток с распевающими канарейками. "Наверное, тут", – решила я – и не ошиблась. Дверь мне открыла маленькая горничная и со словами: "Вас уже ждут", проводила через полукруглую переднюю в кабинет.

В углу, под образами, на низкой тахте лежал шаляпинского облика красивый пожилой человек в халате. "Простите меня, я недавно очень хворал, врачи мне велели лежать, я поэтому не встаю".

Я села на невысокий, видавший виды стул у небольшого старенького столика, что стоял у изголовья тахты, и, стараясь пробиться через треск нескольких канареек, подробно рассказала Щербатову, кто я и почему мне хотелось с ним познакомиться. Рассказывая о себе, я изучала обстановку комнаты. Кроме дивана в комнате находилось несколько столов, заваленных книгами и журналами. Стены сплошь завешены семейными фотографиями и картинами самого Щербатова.

– Извините, пожалуйста, жена выйдет попозже. У нее сейчас клиентка.

– Ваша жена врач? – спрашиваю я.

– Нет, она гадалка. У нее с детства был особый дар провидения. Своим братьям, например, она всегда говорила, какие билеты им достанутся на экзаменах... И вот этим она нас и тут вывезла. Она иной раз просто может посмотреть на человека и может предсказать ему его будущее...

Я меняю тему разговора и спрашиваю, много ли Щербатов теперь рисует. Щербатов рассказывает о своих римских выставках, показывает каталоги, отзывы газет.

– Но я мало что продал, не люблю расставаться со своими полотнами. Да к тому же, – заметил Щербатов, – в последнее время публика больше увлекается пятнистостью, которая пошла от Кандинского; с ним я учился, он был полной бездарностью...

Сергей Александрович, в свою очередь, расспрашивает меня о русской жизни в Нью-Йорке, о журналах, о собраниях; жалуется на полное отсутствие каких-либо русских начинаний сейчас в Риме:

– Нет ни клубов, ни кружков, ничего... Когда-то все было, а теперь – провинция.

Действительно, что за все время своего пребывания в Италии, я ни разу не слышала русской речи на улицах…"

Михаил Талалай: Нашей книге, опять-таки из-за ее "долгостроя", повезло, потому что она вышла в Москве в ноябре месяце, а в декабре под Москвой, в имении, где родился наш герой, проходили Третьи Щербатовские чтения. Представьте, в нашем времени, таком изощренном, существует целое историческое Щербатовское общество, которое занимается семейством Щербатовых и породненных с ними. Его организовал знаток этой темы Геннадий Подбородников. Эти Третьи чтения, вне зависимости от нашей книжной инициативы, были посвящены последним владельцам имения Нара, то есть отцу Сергея Александровича и ему самому. Была фотовыставка, выступали мои коллеги историки и искусствоведы, которые рассказывали о его российской, доэмигрантской жизни, о его общении с Игорем Грабарем (сейчас как раз в Третьяковской галерее идет выставка, Грабарю посвященная), о портретах супруги, весьма известной княгини Полины Щербатовой, крестьянки родом. Ее прозвали "княгиня-баба". Это была красавица, ясновидящая, ее портреты писали Серов, Суриков. Рассказывали на Чтениях и о неожиданно обнаруженных эскизах панно, которые Щербатов писал для Казанского вокзала. Они считались погибшими, но в сентябре 2022 года были найдены в запасниках Театрального музея имени Бахрушина.

Что же касается "ушедшей" Европы и вашего первого вопроса… Для Сергея Александровича то, что он наблюдал в 1940–50-е годы, этот накат абстракционизма, для него было серьезным разочарованием, крахом его надежд в том, что западная Европа сохранит свои традиции. Для него то новое, что он видел кругом, становилось уже антиискусством. Он не был реакционером. Он, кстати, отрицал в своем отношении это определение, подчеркивая, что он консерватор, и обличая реакцию как бесперспективную мировоззренческую позицию. Но он желал полноценное прошлое опрокинуть в будущее, такова была его идея, которая никак не сочеталась с той Европой, которую он видел. Он очень едко и зло писал о Пикассо, не называя, впрочем, его имени. Искусство современной ему Европы Щербатов называл, повторю, антиискусством и видел, в свойственном ему религиозном ключе, все это как некое сползание почти что в царство антихриста: тут некое эсхатологическое ощущение всего, что происходило вокруг. Европа уходила из-под его ног…