Иван Толстой: Сперва – цитата.
"Кому принадлежал пароход "Иртыш", кто стоял во главе, кто организовал перевозку русских беженцев заграницу, я не знал, как и сейчас не знаю. Распоряжался пропусками на пароход и выдачей виз секретарь княгини Елены Петровны, королевны Сербской, Сергей Николаевич Смирнов, между тем на самом пароходе начальственную роль играли англичане, гордые, надменные, высокомерные, относившиеся к русским беженцам с нескрываемым презрением. По-видимому, "Иртыш" был грузовым пароходом, хотя и имел несколько отдельных кают на палубе, занятых частью платными пассажирами, частью пароходным начальством. Среди этих привилегированных пассажиров, конечно, не было ни одного русского.
Для несчастных русских беженцев были отведены два больших трюма на противоположных концах парохода, служившие складочным местом для перевозки грузов. Трюмы эти были переполнены до крайней степени и разделены наподобие шатров бесчисленными перегородками из одеял, простынь и платков, на которых были приколоты бумажки с именами владельцев. Не было буквально ни одного свободного угла, ни даже места, куда бы можно было поставить чемодан. По-видимому, места брались с боя и большинство беженцев уже в течение нескольких дней жило в трюме, ожидая со дня на день отхода парохода.
На полу стояла лужа воды, и ни стоять, ни сидеть там было невозможно
После долгих поисков я случайно отыскал свободный угол и вынужден был занять его, хотя и понял, почему он оставался незанятым. На полу стояла лужа воды, и ни стоять, ни сидеть там было невозможно. Каково же было мое удивление, когда через некоторое время в этот угол явились архиепископы Евлогий и Георгий, епископы Гавриил, Митрофан и Апполинарий, последний в сопровождении 15-20 монахов, направлявшиеся на Афон, архимандрит Александр и другие. Так как другого места не было, те взяли и разместились в моем углу, и только свита епископа Аполлинария ушла искать себе другое место. Осмотревшись вокруг себя, я увидел суетившегося Кривошеина, бывшего министра земледелия и землеустройства, перевозившего свою семью в Сербию, а затем, когда трюмы заполнились и пароход тронулся, стали показываться и прятавшиеся доныне беженцы, не умевшие скрывать своего смущения при встрече друг с другом…
16/29 января 20-го года, в полдень, пароход "Иртыш" грузно отошел от пристани. И только тогда все мы, пассажиры, с большой тревогою заметили, насколько пароход перегружен, насколько чрезмерно переполнен пассажирами и глубоко сидел в воде. Казалось, что малейшее неосторожное движение повлечет за собою катастрофу и пароход пойдет ко дну…
Вскоре началась проверка паспортов, производимая пароходным начальством, среди которого оказалось много английских офицеров. Эти последние были не только грубы, но и дерзки и относились к беженцам с крайним пренебрежением, не проявляя ни вежливости, ни воспитанности. Они точно умышленно желали подчеркнуть, что мы сами виноваты в наших бедствиях и испытаниях, и что эти последние являются совершенно естественными для малокультурных и нецивилизованных людей, каковыми они считали русских. Они разговаривали повышенным тоном именно так, как разговаривают нецивилизованные, заносчивые и высокомерные люди со своими подчиненными, и эти разговоры производили впечатление допросов в грубой и обидной форме. Сидя в столовой за завтраком, они вызывали нас по очереди, долго допрашивали и, сделав пометки на паспорте, отпускали, вызывая следующего. Длинные очереди оборванных и полуголодных русских беженцев, питавшихся только сухим хлебом, толпились у дверей столовой, где на обеденном столе стояли недопитые бутылки вина, вазы с фруктами, кофе и ликеры.
Мы впервые почувствовали себя беженцами, жалкими, ничтожными, бесправными людьми, и, как ни велико было наше возмущение наглостью англичан, во власти которых мы находились, но мы сознавали, что всякие протесты были бесполезны, а взывать к их "благородству" было бесцельно. Они не только цинично третировали нас как бесправных людей, над которыми могли безнаказанно глумиться, но и были уверены в своих личных преимуществах, как представителей "первой" нации в мире. Такова была наша первая встреча с культурными "европейцами". "Что же будет дальше?" - думали мы… а впереди нас ожидали еще горшие испытания, еще бóльшие удары.
Я всматривался в своих спутников, точно желая угадать, о чем они думают, к чему стремятся, на что надеются и отдают ли себе отчет в той катастрофе, жертвою которой они стали, но мои наблюдения только еще более угнетали меня. Я слышал веселый говор, песни, игру на гитарах и балалайках, смех, рукоплескания, словом всё то, что было свойственно увеселительной прогулке на пикник, но что совершенно не вязалось с настроением мыслящих людей, учитывавших размеры катастрофы и понимавших ее значение. Мне казалось, что буквально все, начиная с интеллигенции и кончая простолюдинами, жили в России вне сознания реальной действительности, не чувствовали ни любви к своей родине, ни обязанности защищать и оберегать ее… что даже теперь они испытывают какое-то непонятное недоброжелательство к родной России, предвкушая радость встречи с Западом.
"Куда же и зачем мы едем?" - мысленно спрашивал я себя, боясь признаться, что едем на посмешище злорадствующей Европы, чтобы бесславно умереть на чужбине".
Так начинается третий том воспоминаний "Князя Тьмы", найденный и только что опубликованный историком Михаилом Талалаем в московском издательстве "Индрик".
Михаил Григорьевич, что же было известно о князе Жевахове из его первых томов, что читатель уже знал и что будет знать теперь, после выхода этого третьего и, прямо скажем, неожиданного тома?
Теперь мы точно можем сказать, что он скончался в середине апреля 1945 года в Вене, не проникнув на советскую территорию
Михаил Талалай: Давайте начнем с нового. Для меня, как историка Русского Зарубежья, конечно, были откровением новые многочисленные подробности биографии князя Николая Давидовича Жевахова, в особенности, конец его уникальной биографии. Ранее меня смущало свидетельство, которое перепечатывалось из одного престижного источника в другой, из "Православной энциклопедии" заливалось в Википедию, до самых последних дней, до выхода нашей книги. Это рассказ о его последних месяцах, о том, что Николай Давидович бежал из Италии в Австрию (и это действительно так), а из Австрии с приходом Красной Армии он якобы проник на территорию Советского Союза, в свою бывшую усадьбу, где благополучно жил до 1947 года и там же так же благополучно и мирно почил. Признаться, я тоже переписывал эту ложную информацию, но теперь мы точно можем сказать, что он скончался в середине апреля 1945 года в Вене, естественно, не проникнув на советскую территорию.
Иван Толстой: А откуда же эти сведения о времени и месте кончины?
Михаил Талалай: Сам мемуарист, понятно, не добрался до заключительного эпизода своей жизни. Эти сведения мы откопали при подготовке нашего нового тома. Я долго (по разным причинам) сидел над этой рукописью – около пяти лет, и установил связи с разными жеваховедами. Крупный жеваховед оказался в Германии, это мой давнишний знакомый Михаэль Хагемейстер. Он и нашел и передал нам эти документы о последнем этапе жизни мемуариста. Его доэмиграционная биография изучена неплохо, благодаря первым двум томам воспоминаний князя, давно изданным и переизданным. Напомню, что и Радио Свобода посвятило свою программу Николаю Давидовичу еще в 2009 году. Там были озвучены документы, которые нашел мой коллега по исследованию Русского Зарубежья, русский римлянин Владимир Кейдан. Это интересная история о взаимоотношениях Жевахова с муссолиниевским режимом, с фашизмом, мы к этому еще вернемся.
Но если вкратце, то напомню, что наш герой родился на Украине, закончил юрфак Киевского университета, двигался по государственной служебной лестнице, служил в Киеве, затем на родной Полтавщине, потом перебрался в Петербург и здесь он попадает в обойму Императорского Православного Палестинского Общества. Занимается устройством русского подворья для паломников в Бари. Моя коллега Маргарита Бирюкова разыскала в Москве архивные документы об этом важнейшем итало-русском проекте: мы ими обогатили нашу книгу. Князь очень любит и почитает своего небесного покровителя св. Николая, ездит в Бари, к его мощам, пишет восторженные очерки.
Это совсем другой Жевахов, не тот, которого мы видим в воспоминаниях, это радужно настроенный пилигрим, большой поклонник Италии и Бари, восторженно описывающий итальянские реалии (в воспоминаниях, которые он написал спустя почти 30 лет, все уже было иначе – мрачный мемуарист, цитирующий Апокалипсис). Затем – близкое знакомство с Распутиным… "Русское Собрание"… "Протоколы сионских мудрецов"… Его потом часто и клеймят как распутинца и черносотенца.
Да, вероятно, именно через Григория Ефимовича он знакомится уже с самыми высшими российскими эшелонами, с императрицей и императором. Наконец, в 1916 году, во время Первой мировой войны, апогей в его служебной карьере – он становится товарищем обер-прокурора Святейшего Синода. Собственно, его воспоминания так и озаглавлены. То есть он – замминистра по делам вероисповеданий. Но на этой должности он пробыл всего лишь полгода. Февральская революция, его даже арестовывают как распутинца, несколько дней он сидит под арестом, но отпускают без каких-либо обвинений, и он уезжает на юг России, а затем в 1920-м году отплывает на легендарном пароходе "Иртыш" из Новороссийска, через Черное море. И на этом заканчиваются первые два тома, известные публике. Наш третий, новый том открывается описанием плавания на том "Иртыше".
Сначала итальянская фемида выставляет победителем Жевахова, потом – советскую сторону
Эмигрантская деятельность его тоже неплохо изучена, в том числе и мною, потому что князь становится заведующим крупнейшего эмигрантского очага, русского подворья на юге Италии, в Бари, сражается в течение 15 лет с претендующими на него Советами: это громкий судебный процесс, один из самых больших, наверное, в Западной Европе между советской властью и эмигрантами. Процесс многоэтапный: сначала итальянская фемида выставляет победителем Жевахова, потом – советскую сторону, эта судебная эпопея длилась долго. Но он проигрывает процесс: в 1936 году подворье отписывают Советам. И тут – другой фейк, который часто встречается и который следует опротестовать. Говорят, что князь, якобы, продал эту огромную собственность итальянцам. На самом деле ее продали уже сами Советы, ставшие законными владельцами подворья.
Но что сделал Жевахов? Когда окончательно, уже в самых высоких инстанциях, была утверждена передача подворья советской стороне, он согласился на отступные. Барийский муниципалитет, который нацелился на эту гигантскую собственность, а это почти целый городской квартал, дал князю Жевахову, действительно, отступные – за его предыдущую деятельность в качестве заведующего подворья и за то, чтобы далее он не вставлял палки в колеса, потому что у него какие-то юридические возможности для этого оставались. Он переезжает из Бари в Рим и садится за мемуары. Это 1936-1937 годы. Не раз в эмигрантской печати он говорил о том, что написал историю своей борьбы с большевиками. Вкусный сюжет, пафосное название – "Моя борьба с большевиками". Поэтому, когда я долго искал рукопись, я и ждал именно этот текст. Но получил совсем иной. Но сначала – где же я его нашел?
Нашелся он не в Риме, не в Бари и не в Вене, а в Америке, в архиве Джорданвилльского монастыря. Сам Жевахов-эмигрант пребывал в лоне Зарубежной Церкви и, очевидно, через так называемых "зарубежников" этот том и попал за океан. Да, это те воспоминания, которые он писал в Риме, но это отнюдь не его "борьба с большевиками": сам князь в начале мною опубликованного тома пишет, что, когда он сел за приведение в порядок своих мемуаров, то решил не только описать пресловутую борьбу, но и дать обширный материал, "отражавший жизнь подворья вообще, потому что оно являлось центром, сосредотачивавшим на себе внимание русских людей, отражало не только свою внутреннюю жизнь, но и настроения русских людей, отражало даже жизнь всего русского беженства в описываемый период времени". В какой-то степени это действительно так, но практически вышло, что наш мемуарист увлекся и стал необыкновенно подробно описывать день за днем свою эмигрантскую жизнь и разного рода конфликты. И в томе, который я получил из Америки, преимущественно это его эмигрантство начального периода – в Сербии, а про Италию, которая меня так интересовала, не так уж и много. В итоге в воспоминаниях он не добрался до основных баталий, не успел…
В преамбуле Жевахов дает интересное предуведомление – кто такие большевики и почему он дает такие мелкие подробности о соотечественниках-эмигрантах, с которыми он тоже отчаянно конфликтовал: они, оказывается, большевизировались уже в эмиграции.
Нужно прежде всего знать, что такое "большевики"
Иван Толстой: "Чтобы со всею ясностью и отчетливостью разобраться в этой борьбе, нужно прежде всего знать, что такое "большевики". Это не разбойники, вооруженные с ног до головы револьверами и кинжалами, готовые зарезать каждого, попадавшегося им навстречу, а самые обыкновенные, часто очень воспитанные и обходительные люди, отличающееся от прочих только тем, что они не признают над собою ни Божеских, ни человеческих законов, ни юридической, ни нравственной ответственности. Даже культурные массы обычно живут больше инстинктом, чем сознанием, и стимул страха юридической ответственности пред человеческим законом сильнее моральной ответственности пред Богом. Порядок и благоденствие человечества зиждется на юридическом законе, и чем строже закон и суровее ответственность пред ним, тем успешнее достигается эта цель.
Для целей русской революции 1917 г. как и вообще для каждой революции, нужно было уничтожить эту базу, и в результате русские люди, ввергнутые в хаос произвола, беззаконий и насилий, остались только с моральным законом своей совести. Одни из них предпочитали смерть измене моральному долгу и массами погибали, другие, будучи терроризованы, занимали двойственное положение, третьи, приспособляясь к требованиям узурпаторов власти, торговали своею совестью. В таком же положении очутились и русские люди заграницей. Лучшие из них руководились и управлялись нравственным законом своей совести, худшие пользовались безвластием и, свободные от юридической ответственности пред русской властью, какой не было, творили беззакония, пока не обуздывались властью иностранных государств, на территории которых совершали свои преступления".
Михаил Талалай: В 1920 году князь попадает в Сербию, очень подробно описав затем свое плавание на "Иртыше": кто с ним плыл, что говорили, все беседы. Возможно, конечно, тот драматический момент врезался в его память, но потом он продолжает с такими же мелкими подробностями описывать все свои встречи и беседы в самой Сербии: уверен, что наш мемуарист вел дневник. Личность он незаурядная, убеждений крайне правых, – первое, что меня удивило на его балканских страницах, это то, что он находит общий язык не с православными братьями-сербами, а с католиками-хорватами. Это как-то не сочеталось с моей предыдущей картиной, что идет такой православный поток наших беженцев, их принимают в православные объятия сербы… Но Жевахов пишет следующее:
"В описываемое мною время кроаты (он так по старинке их называет) весьма не любили сербов и никак не могли примириться с положением людей, попавших в зависимость от чуждой нации и лишившихся своей родины. Может быть, по этой причине, может быть, в силу общего уважения к культуре (получается, что у сербов его не было), но между кроатами и русскими беженцами вскоре установилась тесная связь и возникло взаимное доверие и понимание".
Иван Толстой: Князь Жевахов так описывает визит к одному сербскому профессору:
"Вот у меня Горький, Герцен, Леонид Андреев" – это мои любимые писатели, продолжал профессор, снимая книги с полок стоявшей в комнате этажерки и показывая их нам.
Я не сдержался и сказал ему: "Этих писателей у нас в России не читают и даже не считают за писателей. Это коммерсанты, клеветавшие на Россию и не знавшие ее, это притом озлобленные люди, мстившие России, ее не любившие…".
"Напрасно Вы так думаете, – вспыхнул "профессор", – правды, конечно, никто не любит, но эти писатели предрекали будущее России, а их никто не хотел слушать…".
"Предрекали потому, что сами подготовляли революцию и работали на нее и притом за деньги", – ответил я.
Невежество "профессора" даже не удивило меня
"Я этого не думаю, – уверенно ответил "профессор", – революция в России была неизбежна как протест угнетенного класса против угнетателей, против вашего дворянства и помещиков. Она была только логическим завершением исторического процесса, который искусственно задерживался правительственной властью, но власть бессильна пред историей…".
Невежество "профессора" даже не удивило меня, и я не менее спокойно ответил ему: "Ваш час еще не настал, но он обязательно придет и для Вас, и для всей Европы, и тогда Вы вспомните мои слова, но, предваряю Вас, ТОГДА УЖЕ БУДЕТ ПОЗДНО. Человек устроен так, что не верит тому, чего сам не испытал. Не верили нам, ПРАВЫМ, и наши русские коммунисты. Их сейчас много в Сербии… Поговорите с ними… Они в свое время также поклонялись Герцену, Горькому, Марксу, Энгельсу и прочим, как и вы… Спросите их и узнаете о том, что они скажут вам ТЕПЕРЬ.
"Профессор", насквозь отравленный коммунистической литературою, конечно, не обратил ни малейшего внимания на мои слова и начал повторять тот же вздор о "князьях", "графах" и "баронах", о крепостничестве и деспотизме, о злоупотреблениях власти и насилиях над народом, о чем мне рассказывали псевдокультурные сербы в Белграде. Его речи производили такое удручающее впечатление, отражали такое зеленое невежество, что мы поторопились уйти от него, а затем и избегали встреч с ним".
Михаил Талалай: Я ждал, когда, наконец, Жевахов приедет в Италию, и где-то в последней трети опубликованного тома он таки описывает свой приезд в благословенную Италию, которую любил, туда ездил еще до революции, там у него были связи, думаю, что он неплохо говорил по-итальянски. Вот как он описывает свой въезд в Италию по суше, через северную Адриатику и через Венецию.
Иван Толстой:
"Трудно передать, что я испытал, приехав в Венецию, куда ездил каждый год, по пути из Петербурга в Бари и где был в последний раз в 1914 г. Никогда еще прелестная Венеция не казалась мне более дорогою и родною, чем в этот раз, когда позади было столько кошмарных переживаний, когда самый факт своего пребывания в ней казался мне каким-то волшебным сном. Медленно и плавно покачивалась гондола по знакомым каналам, то прячась под мостиками, то прижимаясь к стенам домов при встрече с другими гондолами, то выезжая на простор навстречу знакомым местам, воскрешавшим былые воспоминания, разворачивавшим давно забытые страницы лучшей поры моей жизни. Но стоило мне только на миг забыться, как сознание прорезывалось острой болью при одном воспоминании о сестрах и брате. Где они, что с ними несчастными, заброшенными, одинокими!? И эти мысли возвращали меня в ту страшную сферу кошмарных ужасов жизни, в которых они жили и из которых меня выхватила рука Провидения… Эти мысли точно караулили меня и не позволяли мне забыться настолько, чтобы чувствовать радость своих ощущений и наслаждаться ими. Образы брата и сестер безотлучно стояли пред моими глазами и точно упрекали меня за эти радости, коих они были лишены и какими я пользовался".
Михаил Талалай: Здесь возникает образ брата. Это важный для Жевахова мотив: у него был брат-близнец, они оба выросли в какой-то особой мистической атмосфере, потому что и сам мемуарист хотел было стать монахом, но его отговорили, а вот его родной брат Владимир (они родились в один день, в сочельник 24 декабря 1874 года) стал-таки монахом, остался в советской России, стал даже епископом, был арестован и казнен в 1937 году. Сейчас он даже прославлен в лике священномучеников и, как полагают историки, хотя точных подтверждений этому нет, его так жестоко покарали из-за того, что родной брат епископа, наш мемуарист, в то же самое время, это середина 30-х годов, всячески боролся с советской стороной за барградскую собственность. Думаю, что сам Николай Давидович не знал о казни брата…
Мы назвали наш том "Новая жизнь заграницей", с этих слов автора начинается третий том. В нем много говорится о том, как он выстраивает свои отношения с итальянскими властями. Это смутное время в Италии, идет борьба с сильным коммунистическим движением, которое получило большой импульс от Октябрьской революции, Жевахов уже тогда себя выставляет крайне правым, антикоммунистом, антибольшевиком, затем этих мотивов у него накапливается все больше и тут уже возникает упомянутая связь князя с Муссолини. Естественно, Жевахов аплодировал Муссолини после его прихода к власти, писал разного рода меморандумы в Рим, заигрывал с фашистской партией, с фашистскими вожаками, дружил с ними. Я, конечно, не собираюсь это оправдывать, просто объясню и представлю исторический контекст той эпохи. Муссолини и раннему фашизму аплодировал не только Жевахов, аплодировала вся белая русская эмиграция в Италии. И не только правые, "реакционные" круги, но и либеральная итальянская общественность тоже приветствовала Дуче: он сделал свою первоначальную политическую карьеру именно как борец с большевизмом. Конечно, Жевахов не мог не одобрять эту его деятельность.
Другая часть мировоззрения князя это его святая вера в мировую закулису, это его конспирология
Другая часть мировоззрения князя, о которой часто спорят, это его святая вера (я подчеркиваю слово "святая", потому что человеком он был мистически настроенным) в мировую закулису, это его конспирология, комплотизм. Это все новые термины, но Жевахов, как и многие другие, свято верил в существование мирового заговора, естественно, это заговор иудейский, который соединился с заговором масонов. Верил и в "Протоколы сионских мудрецов"… И под этой идеей он и проводил свою общественно-политическую и церковную деятельность, смыкаясь с правыми кругами, с обскурантистами, крайними "зарубежниками" и с прочими. Но наш том, однако, не дошел до муссолиниевских времен: эти годы мы лишь обрывочно реконструируем, в том числе и за счет архивных документов, которые я опубликовал в новой книге. Один из самых интересных – это меморандум Жевахова, который он написал в 1943 году на итальянском языке и отправил его в Министерство внутренних дел в Рим. Документ нашла моя коллега Аньезе Аккаттоли, а я перевел его на русский язык. В нем Жевахов подводит резюме русско-итальянскому делу в Бари, меморандум озаглавлен "Крах русского дела в Италии". Он, конечно, весьма выпячивает свою роль, что, впрочем, для мемуаристов обычное дело.
Иван Толстой:
"После возвращения Николая II из Италии 1909 году, осознав Его любовь к этой нации и Его восхищение, я преподнес Ему план, направленный на обоюдное сближение стран. У меня возникла идея создать в Бари крупный культурно-религиозный центр ради встреч обеих христианских цивилизаций. Тут следовало выстроить русский храм, посвященный св. Николаю, общему святому для русских и итальянцев, а также приют для паломников, которые во множестве притекали бы сюда: это стало бы первым этапом на пути к поставленной мною задаче.
Ясно, что помощь паломникам сама по себе не являлась целью, так как у меня были более высокие замыслы. Бари должен был стать центром, откуда итальянцы смогли бы наблюдать истинную сущность России, о которой они имели неверные представления. Именно в Бари, кроме храма и приюта, должен был появиться Музей с богатыми и изобильными материалами для наглядного ознакомления с Россией, а затем – большое издательство, с собственной типографией, для ознакомления Италии с русской литературой, и, в особенности, – с теми авторами, вокруг которых европейская печать устроила заговор молчания, сумев доставить им безвестность, несмотря на их величие. В Бари впервые должны были начаться исследования по Православию, и не с целью полемики или пропаганды (это никогда не было свойственно Царской России), а исключительно ради сближения двух великих – восточной и западной – ветвей единой христианской Церкви. Вкратце, Бари должен был стать мостом между Италией и Россией, между Католичеством и Православием, что могло бы привести не только к политическому сближению, но и более – к духовному единению двух народов, к союзу двух близких Церквей. Благодатное географическое положение Бари предопределяло блестящие возможности в области культурных отношений с Востоком. Царь горячо поддержал мой проект".
Михаил Талалай: Когда князь пишет этот меморандум, то ему, как человеку повидавшему Первую мировую войну, был ясен исход Второй мировой. Он в 1943 году живет в Риме, где Муссолини уже свергнут. Союзники высадились на Сицилии и мощно наступают на север, и он понимает, что фашистская Италия и нацистская Германия эту войну проиграли. И он пишет в том же самом меморандуме, что "любому русскому эмигранту ясно, что эта война есть чистое безумие, более того, есть самоубийство для Италии. Несмотря на то, что борьба с угрожающим Европе большевизмом не только желательна, но и необходима, но такую войну нельзя выиграть, если иметь Россию среди врагов, а не среди союзников".
Он бежал от англо-американцев из Италии в Австрию и 16 апреля 1945 года скончался в Вене. Я проверил хронологию – Красная Армия вошла в австрийскую столицу 13 апреля, так что три дня Жевахов все-таки прожил под красным флагом, под серпом и молотом, под победившим советским войском. Но советская военная администрация не успела узнать, какой матерый враг доживал последние дни в одной венской богадельне.
