"Иногда нужно платить высокую цену". Как немцы "лечились" от диктатуры

Историческая вина и ответственность политиков и целых народов за развязанные войны, память о диктатурах и избавление от их наследия – все эти темы вновь стали очень актуальными после начала полномасштабной агрессии России против Украины. В этой связи часто ссылаются на опыт денацификации, а затем работы с исторической памятью в Германии после Второй мировой войны. Насколько адекватны эти сравнения и чем действительно может, а чем не может помочь России этот опыт? И сохранились ли в самой Германии психологические следы нацизма и радикального национализма?

В комнате старинного дома в берлинском районе Шарлоттенбург много книг на русском языке. Это неудивительно, ведь хозяин – немецкий историк Вольфганг Айхведе – с 1974 по 2007 год был профессором политики и современной истории Восточной Европы в университете Бремена. Он особенно интересовался социальными движениями и культурой Советского Союза и России. В центре "Восточная Европа", который он основал в Бремене, Айхведе собрал большую коллекцию литературы самиздата, был знаком со многими советскими диссидентами, поддерживал тесные связи с российским "Мемориалом", дружил с его сооснователем Арсением Рогинским. Профессор много сделал для реконструкции Янтарной комнаты в Царском Селе.

Вольфганг Айхведе в свое время стал известен высказыванием о том, что, стремясь поддерживать дружественные отношения с Россией, Запад "должен показывать власти Путина границы, которые вытекают из международного права и суверенитета небольших и не слишком мощных государств". Войну в Украине немецкий историк считает величайшей катастрофой и большой угрозой не только для самой Украины, но и для всей Европы. Громадное разочарование слышится в его словах, когда он говорит о нынешнем молчании и гражданской апатии значительной части российского общества, со многими представителями которого его связывала тесная дружба.

Медленное признание своих преступлений

– Почему в России после распада Советского Союза не сложилось адекватной исторической памяти о советской диктатуре – подобной той, которая сформировалась в Германии о диктатуре нацистской?

– Ситуация в обеих странах после падения диктатур была разной. В СССР рухнула советская система, но это не было тотальным поражением, нанесенным внешними силами. Произошел постепенный переход, а не тотальный переворот, как в Германии. После 1991 года в России начался новый экономический кризис, внезапно рядом оказалось громадное богатство и ужасная бедность, экономика поначалу полностью развалилась. Лишь в путинские годы она немного стабилизировалась. Новое, что пришло после крушения советской системы в Россию, оказалось не так привлекательно, как то, что пришло в Германию после войны и краха нацизма.

Впрочем, Германии потребовалось много времени, для того чтобы мы, немцы, начали вспоминать о наших преступлениях. Мы знали, например, что речь шла о шести миллионах погибших евреев, однако это была некая абстрактная цифра, мало кто задавался вопросами об отдельных судьбах. В Западной Германии, которая была в первые послевоенные годы оккупирована американцами, британцами и французами, запустили процесс "перевоспитания". Ведь Германия могла получить шанс стать равноправным членом западного сообщества только в том случае, если бы осудила свое преступное прошлое.

Немецкий историк Вольфганг Айхведе

Нужно также иметь в виду, что послевоенная трансформация в ФРГ происходила в специфических обстоятельствах: с одной стороны, в условиях "экономического чуда", с другой – в разгар холодной войны. В Германии была разрушена диктатура, но в Советском Союзе у власти все еще был Сталин. Поэтому нам было можно перенести образ врага в настоящее. Восток, или Советский Союз, оставался "злым". Во время войны мы, немцы, были еще "злее", но после войны, как считало поколение моих родителей, мы изменились. Однако СССР остался злом, от которого надо было защищаться. И американцы помогли нам в этом. ФРГ стала для них необходимостью. Однако процесс переосмысления длился долго. Немцы в Западной Германии признали преступления Холокоста. Это было абсолютным условием для входа в Западный мир. Поколение моих родителей признало, что это было ужасное зло, однако поскольку это признание происходило в условиях, которые я описал выше, они могли сказать: "Тогда, при нацистах, нас просто совратили".

– То есть доминировало чувство непричастности к преступлениям собственного народа?

– Да, не было чувства непосредственной причастности. Когда в 1948 году был основан Израиль, стало абсолютно ясно, что Конрад Аденауэр, с 1949 года канцлер ФРГ, должен найти общий язык с Давидом Бен-Гурионом, первым премьер-министром Израиля. Он заключил соглашение о репатриационных выплатах, признав немецкую вину. Несмотря на это, анализ прошлого осуществлялся очень долго. Через 20 лет после войны в ФРГ началось студенческое движение, которое интенсивнее начало задаваться вопросом об ответственности родителей за нацизм. Но и тогда национал-социализм еще был абстрактной величиной, не облеченной в конкретные судьбы. Анализ прошлого продолжался постепенно в 70-е, 80-е, 90-е годы.

Когда один мой аспирант в 1995–1996 годах устроил так называемую "Выставку о вермахте" и говорил о том, что не только SS, но и вермахт, наши солдаты, вели войну на уничтожение, это вызвало огромные споры. В Германии началась острая дискуссия. Тем не менее эта выставка прошла и шаг за шагом было многое принято. Но полностью в отдельные слои общества это понимание до сих пор не проникло. В определенном смысле для нас, немцев, было очень комфортно внезапно стать "западными".

– Но всё же без самих немцев, без немецких политиков этого бы не произошло. То есть роль народа Германии оказалась велика? Или все же это была заслуга прежде всего американцев?

– Нет, конечно. Присутствие американцев было лишь условием. Нам повезло, что у нас в лице Аденауэра, которого я подростком сильнейшим образом критиковал, открылась новая перспектива. Она была убедительной. В 1954 году я впервые поехал с родителями во Францию. Недалеко от Страсбурга стоял овальный щит: "Вы приехали из Европы, вы остаетесь в Европе". На стороне Франции – то же самое по-французски. Есть фотография, на которой я стою перед этим щитом. Мой отец тогда сказал со слезами на глазах мне и моей младшей сестре: "Дети, это – урок моей жизни. Никогда не верьте прежде всего и только в вашу нацию, верьте в Европу". Аденауэр проводил свою консервативную политику хитро, с большими трюками, но он положил начало перемене нашего мышления в сторону Запада. Нам к тому же повезло, что в лице немецкой социал-демократии у нас была прекрасная политическая оппозиция.

– Аденауэр не был инопланетянином, он тоже был немцем.

– До войны он был мэром Кельна, год отсидел в тюрьме при нацистах. Он простыми словами умел убеждать людей. С другой стороны, у нас была социал-демократическая оппозиция во главе с Куртом Шумахером, который провел 11 лет в концлагере. Позднее пришел Вилли Брандт. Это была интеллектуальная оппозиция, которая также должна была признать поворот к Европе, к Западу. Освобождение Германии от национал-социализма происходило медленно, но в идеальных условиях – тотального поражения, холодной войны, помощи американцев и экономического подъема.

Докажи, что ты больше не нацист

– Американцы также пришли к выводу, что если они под давлением будут проводить "перевоспитание", это может стать опасным для построения демократии в Германии, и отказались от этой идеи, не так ли?

– Да, это быстро закончилось. Через пять лет после войны уже не стоял вопрос о перевоспитании немцев, на повестке дня была холодная война. Но переосмысление немецкого опыта на этом не закончилось. Я в этой связи расскажу немного о своей семье. Мой отец был инженером, работал в оборонной промышленности, строя печально знаменитые танки "Тигр". Чтобы сохранить свою должность, он стал членом НСДАП. Он был "техническим нацистом", хотя понимал, что война была ошибкой, – и несмотря на это участвовал в ней, строя танки. После войны отец начала работать на тракторной фабрике. После того, как он выпустил первый трактор, он сказал моей матери: "Смотри, Герда, я могу создавать и разумные вещи".

Мою мать это обрадовало, поскольку она была абсолютно против его членства в НСДАП. Она была художницей, плодом "золотых 20-х годов", а ее сестра вышла замуж за еврейского композитора Ханса Хеллера. Они были вынуждены бежать из Германии во Францию уже в 1933 году. Хеллер был схвачен в 1940 году, когда немцы оккупировали Париж. Его отправили в концлагерь, где он выжил только благодаря необыкновенной удаче. Кто-то из охранников лагеря сказал ему, что ночью он должен бежать: "Завтра поедет твой поезд на восток" – то есть в Освенцим. И он бежал. Его сестра, его семья были уничтожены в концлагере. Почти год он скрывался в лесу, местный пастор приносил ему еду. После войны Ханс с женой уехали в США. Им там тоже повезло, потому что дальним родственником Ханса был Альберт Эйнштейн, который помог ему получить американское гражданство.

Нацисты высылают евреев из Варшавского гетто в лагеря смерти, апрель 1943 года

Несмотря на это, Ханс Хеллер не остался в Америке, поскольку он не воспринимал маккартизм. Как многие деятели искусства, он был левым и не мог поддерживать такую политику. Он возвратился в Европу, тогда я с ним и познакомился. Мне было 11 лет, когда мой отец, гитлеровский инженер и конструктор танка "Тигр", и Хеллер, преследуемый Гитлером еврей, сестра которого погибла в Освенциме, встретились друг с другом. В моей семье были невероятные конфликты, споры, но все равно можно было общаться, говорить, задавать вопросы. Мой отец и Ханс Хеллер были друг другу симпатичны, они могли вместе смеяться, шутить, распить бутылку виски. Но у них был абсолютно разный жизненный опыт, и это приводило к столкновениям. Мне в 12–13 лет повезло в том смысле, что я уже тогда понял, что означал Холокост.

– Ваш отец должен был после войны пройти процесс денацификации?

- Да, он должен был быть денацифицирован.

- И как это происходило?

– Его проверяли французы. Он должен был приходить на допросы, его спрашивали о его убеждениях. Нужно было убедить, что ты расстался с националистическим мышлением. Например, что считаешь уничтожение евреев преступлением. Отец довольно просто всё это прошел, он не был крупным нацистом, а лишь одним из миллионов соучастников. Ему также помогло то, что моя мать всегда была против режима. Ей предлагали писать портреты Гитлера, но она отказалась, потому что считала его преступником. Тогда ее исключили из национал-социалистического Союза деятелей культуры. С ней больше ничего не случилось, потому что ее муж был важным инженером. После войны моя мать, в свою очередь, как не запятнанная активным сотрудничеством с режимом смогла поручиться за него. Вскоре в нем возникла потребность как в инженере. В 1949 году у нас была маленькая старая машина, а в 1963-м отец уже водил "Мерседес 300".

– Через процесс денацификации должны были пройти все бывшие члены НСДАП?

– Да, все. Те, кто были партийными функционерами, могли год-два отсидеть в тюрьме, если за ними не числилось более крупных преступлений.

– Однако на этом переосмысление прошлого не закончилось, как вы упомянули ранее.

– Да, Германия постепенно, маленькими шажками освобождалась от прежнего мышления. Когда мне было 16 лет, один левый учитель 8 ноября 1958 года дал нам задание: "Спросите своих родителей, что нужно делать с людьми, которые завтра утром подожгли бы церковь в нашем городке". Родители ответили: "Их надо осудить и посадить в тюрьму". Мы об этом на следующий день, 9 ноября, рассказали в школе. Тогда учитель сказал: "Теперь вторая часть задания. Спросите своих родителей, что они делали 9 ноября 1938 года, когда поджигались еврейские синагоги". Родители страшно возмутились, потребовали срочного собрания, осуждали то, что на уроке говорят о политике, и так далее. Учитель, несмотря на это, отстоял свою идею. Германия преодолевала свое прошлое и благодаря таким людям.

Но и бывшие нацисты долгое время были частью нашего общества. Так, отец моей первой жены был членом СС. Когда Вилли Брандт стал канцлером, во время совместного ужина мой тесть сказал: "Что у нас за страна, предатель родины избран канцлером!" Это было уже в 1969 году! Я ответил ему: "Петер, страна была предана теми, кто в 1939 году вступил в СС, как ты! Это ты предал страну!" Он вскочил и закричал: "Вон!" Мы с женой ушли из его дома, была громадная семейная ссора.

– Такие взгляды, как у вашего тестя, тогда, спустя почти четверть века после войны, еще встречались часто?

– Миллионы немцев, которые были членами НСДАП, после образования ФРГ стали лишь формальными демократами. Это был медленный процесс, но немцы выучили свои уроки. Без этого бы у страны не было никаких шансов. Но опасность все еще оставалась, об этом можно судить по избирательному успеху НДПГ, неонацистской партии, в 60-е годы. Она получала до 9,8% процентов голосов на выборах в земельные парламенты. Мы сейчас видим нечто подобное в случае с "Альтернативой для Германии".

– Бытует мнение, что лишь после коленопреклонения Брандта немцы поняли масштабы своих преступлений. При этом говорят, будто американцы заставили его это сделать, но большинство немцев его осуждало. Это так?

­– Это глупости. Я имел счастье лично быть знакомым с Вилли Брандтом. Я точно знаю, что коленопреклонение перед памятником жертвам восстания в Варшавском гетто ­было его спонтанным действием. Брандт был в позитивном смысле эмоциональным человеком. Осознавая весь ужас преступлений нацистов, он, стоя на месте гетто, не нашел слов, поэтому упал на колени. Это было поступком, который имел громадное значение. Когда я позже в Москве встретился с Михаилом Гефтером, он сказал, что коленопреклонение Брандта стало причиной того, что он смог снова говорить с немцем.

Канцлер ФРГ Вилли Брандт на коленях в Варшаве, 6 декабря 1970 года

В Германии тогда началась ожесточенная дискуссия. Многие поняли Брандта так, что он попытался маленьким жестом выразить немецкую вину. Это имело отзвук в самых разных слоях общества. За Брандтом стояла подавляющая масса людей – он же потом выиграл выборы в Бундестаг! Социал-демократическая партия Германии под его руководством получила 44% голосов. Хотя лично на Брандте не было никакой вины (Вилли Брандт был в годы нацистской диктатуры участником сопротивления. – РС), он взял часть немецкой вины на себя.

Ядовитые всходы прошлого

– Иногда раздаются упреки в том, что денацификация в Германии была слишком поверхностной и формальной, что в действительности немцы сохранили какие-то элементы прежнего мышления...

– Можно сказать, что в новом виде нацизм проявляется в партии "Альтернатива для Германии". Это не прежняя национал-социалистическая идеология. Это новая авторитарная, ксенофобская, антисемитская идеология, которая исторически связана с национал-социализмом, но сегодня определяет себя по-новому. Сегодняшний мир непонятен для многих людей, и это заставляет их верить в необходимость защиты только своей нации и опоры исключительно на нее. Европа, которая была символом освобождения для моего поколения, сегодня кажется непрозрачным, неконтролируемым, громоздким бюрократическим механизмом, где не слышен голос обычного человека. Поэтому национализм, который сегодня у нас присутствует, это не возрождение прежнего национал-социализма. Он обусловлен новыми факторами в новых обстоятельствах.

– А может, немцы, наоборот, слишком самокритичны? Посмотрим на другие страны Европы: в Италии у власти самая правая коалиция со времен Муссолини, во Франции дважды подряд во второй тур президентских выборов выходила Марин Ле Пен, в Венгрии правит авторитарный премьер Виктор Орбан... На этом фоне Германия все еще остается бастионом либеральной демократии, разве не так?

– Я надеюсь, что это так и останется. Конечно, АдГ у нас набирает до 25 процентов, однако это значит, что у 75 процентов граждан другие взгляды. Тем не менее, общественный потенциал национализма все же больше, чем эти 25 процентов. Многие немцы, особенно восточные, считают, что они не имеют никакого влияния в государстве, что они – жертвы, что мир непрозрачен, что существуют "анонимные власти", которые играют теневую роль. У многих национал-социалистов в 20-е – начале 30-х годов были похожие мысли, но тогда это объяснялось иначе, чем сейчас. Я всё же надеюсь, что стабильность, которой мы добились в Европе и Германии, сохранится. Но сейчас она в опасности. Демократическая стабильность в ФРГ не гарантирована. Я с озабоченностью думаю об этом.

Если взять проблему антисемитизма, то многие немцы, не будучи антисемитами, предпочитают не замечать этой проблемы. Но есть и агрессивный антисемитизм. Ненависть к Израилю и евреям многих приехавших к нам арабов и мусульман будет усиливать антисемитизм в обществе в целом. Вот сейчас были обыски в мечети в Гамбурге, там был представлен чистый агрессивный антисемитизм. Я выступаю за пеструю Германию. Я рад, что здесь есть русские, украинцы, арабы. Однако правила игры должны соблюдаться, люди должны быть терпимы. Нельзя быть агрессивно настроенным против другой культуры или религии. Но если вы в Берлине пойдете в район Нойкёлльн, там вы увидите большой потенциал антисемитской агрессивности.

– Там живет много арабов и турок…

– Да. И нам, немцам, не удалось интегрировать этих людей в смысле наших ценностей. Ангела Меркель, которая сказала (в разгар миграционного кризиса 2015 года. – РС) фразу "мы с этим справимся", с сегодняшней точки зрения была неправа. В настоящее время мы с этим не справляемся.

– Но разве интеграция – не длительный процесс? Разве для этого не требуется много лет?

– В настоящий момент я вижу, что нетерпимость скорее растет, чем уменьшается. Плохо, что от одного поколения другому не всегда передаются благородные традиции. Это касается и немцев, и русских. Я был в Москве в 1991 году, когда в Литве советские солдаты расстреляли 13 литовцев. В Москве тогда вышли на демонстрацию в поддержку Литвы сотни тысяч людей. Сейчас в Украине умирает намного больше людей, но никто в Москве не выходит на демонстрации. Меня недавно пригласили в один российский университет прочитать лекцию. Я сказал, что я не дипломат, я называю войну войной. Тогда ректор мне прислал очень милое письмо: "Вольфганг, приезжай позже".

– "Альтернатива для Германии" ­– антисемитская партия?

– В целом да. Сейчас они активно пытаются избежать отождествления с антисемитизмом и тем более с нацизмом. Они говорят, что они националисты, но не антисемиты. Но если лидер партии Александр Гауланд утверждает, что Холокост – это несущественный эпизод немецкой истории, то можно либо сомневаться в его дееспособности, либо сделать вывод, что он антисемит. Я не исследовал это явление, но думаю, что в "Альтернативе для Германии" есть сильные антисемитские веяния. В любом случае, там присутствует героизация "великой Германии", к которой относится и Гитлер, и преуменьшение его преступлений.

Митинг сторонников "Альтернативы для Германии" в немецком городе Галле в разгар миграционного кризиса в 2015 году

– Это правое политическое крыло. А что произошло с левыми? Почему многие из них выступают против Израиля?

– Я тоже немного левый. Как меня характеризовали в 1980 году в СССР, я – "левобуржуазный историк с анархистскими взглядами". Левые в Германии и в других странах выступают на стороне колонизированных народов. Они причисляют к таким народам и палестинцев, что не так уж и неправильно. Израиль они относят к западному обществу. Левый антисемитизм борется против "мира капитала" за освобождение угнетенных народов, связывая с этим критику Израиля. Когда Израиль в 1967 году занял Западный берег реки Иордан, у многих была большая симпатия по отношению к палестинцам. В молодежном социал-демократическом союзе многие выступали против израильтян и за палестинцев. Этот левый антисемитизм присутствует в такой комбинации. Некоторые левые просто не могут правильно расставлять акценты. Я опасаюсь, что через критику Израиля антисемитизм может сейчас получить большее распространение. Это смогут использовать в том числе "Альтернатива для Германии" и другие силы, которые склонны поддерживать такие настроения. Пока этого не произошло, но такая возможность существует.

– Могут дебаты об антисемитизме в Германии привести к обратному эффекту – людям начнут отказывать в праве критиковать Израиль?

– С моим еврейским кузеном, сыном Ханса Хеллера, мы всегда были одного мнения: надо различать критику Израиля и антисемитизм. Я сам считаю политику [премьер-министра Израиля Биньямина] Нетаньяху катастрофой. Я считаю, что политика поселений – катастрофическая ошибка. Мы должны защищать возможность критиковать Израиль и отличать ее от антисемитизма.

– Преступления, подобные Холокосту, по-прежнему возможны. Что должно произойти для того, чтобы подобные вещи не повторялись?

– Как историк я знаю, что исторические параллели почти недопустимы. И тем не менее: Германия должна была потерпеть поражение в 1945 году. Обязательно. Любой ценой. Я родился в 1942 году. Я не знаю, действительно ли я помню бомбардировки или просто потом это придумал, но я вспоминаю красное небо: нас эвакуировали из полностью разбомбленного Фридрихсхафена. Я помню, как играл в июне 1945 года в развалинах. Бомбежки союзников были для сотен тысяч людей – женщин, детей, стариков – ужасны. Многие погибли. Но поколение моего отца именно так – через полное поражение, уничтоженные дома, жертвы – поняло, что у диктатуры больше нет никаких шансов. Иногда нужно платить очень высокую цену.