Исцеляющий ландшафт. Постсоветская Россия глазами географа

30 лет назад распался Советский Союз. Политические и социально-экономические последствия этого события хорошо известны. А что изменилось с тех пор в культурном ландшафте России?

Географ Владимир Каганский много лет занимается исследованием так называемого "культурного ландшафта". Это, с одной стороны, освоенное людьми природное пространство, которое из-за человеческой деятельности породило новые неприродные ландшафтные артефакты – здания, сооружения, дороги, сельское хозяйство и прочее. Кроме того, это пространство осваивается не только утилитарно, но еще и ценностно, и символически. О том, как оно изменилось за последние 30 лет, рассказал Радио Свобода Владимир Каганский.

– Российский, а тем более советский культурный ландшафт имеет специфику: это ландшафт не только природно-культурный, но и природно-государственный: в нем очень сильно отпечаталось государство. Тем не менее за эти годы ландшафт стал менее тоталитарным. Может быть, самое существенное – это не приватизация экономики (процесс, который уже пошел вспять), а приватизация самого культурного ландшафта. Со временем в нем наряду с государством стали действовать обыкновенные люди.

Какие бы социально-политические процессы ни происходили в последние 15 лет, в ландшафте заработала логика географического положения. Например, в советское время приграничные территории, очень милитаризованные, были в чахлом состоянии. Как только открылись границы, начался их подъем. Второе – началось частное обустройство пространства, и третье – дробление земельных участков, причем теперь их так много, что никто точно не знает сколько. Началась фрагментаризация больших советских колхозов, совхозов и прочих образований.

Может быть, самое существенное: государство начало уходить из пространства, оно не в силах, как в Советском Союзе, делать пространство предметом идеологической отчетности. В СССР сельскохозяйственная освоенность земли на севере и в центре Европейской России поддерживалась искусственно. Как только сельское хозяйство из предмета государственной отчетности перешло в сферу экономики, началось забрасывание сельскохозяйственных земель. То, что визуально воспринимается как "поля зарастают лесом", является уделом севера и центра всей Европейской России. Процесс охватил не менее трех миллионов квадратных километров. На этом пространстве, вслед за исчезновением государственных дотаций, рухнула вся инфраструктура. При этом производство продовольствия в России продолжает расти, и происходит очень существенный его экспорт.

Государство стало уходить из пространства, и пошли разнонаправленные процессы: где-то подъем приграничных территорий, где-то упадок сельской местности, того, что раньше называлось Нечерноземной зоной. Последнее имеет очень четкие корреляции с общемировой тенденцией. В Европе происходит концентрация сельского хозяйства, например, в ландшафтно близкой Финляндии. Но в то время, как у нас уход сельского хозяйства привел к полному запустению сельскохозяйственных территорий, в Финляндии произошла замена функций: вместо сельского хозяйства – охрана природы и массированная рекреация, деревенский отдых, так называемый "сельский туризм".

Еще внутри России, причем не только по причинам неблагоприятного скачка курса рубля и санкций, произошел огромный бум местного туризма и самоопределения мест. В прежнее время отдельные места были "винтиками" советского пространства. Сейчас они начинают искать, символически выражать, манифестировать свою новую, а частично старую, дореволюционную идентичность. Продолжились многие процессы, происходившие до революции.

Особенно мне приятен и интересен продолжающийся краеведческий бум. Сейчас он иногда, пересекаясь со сферой шоу-бизнеса, включает какие-то надуманные местные события, выдуманную мифологию, но и такие процессы свидетельствуют о том, что эти места не просто перестали быть деталями государственного пространства, а начали жить сами по себе.

– Каковы наиболее заметные черты этого нового культурного ландшафта?

– Трудность разговора о последних 30 годах в том, что этот период состоит из двух частей с разнонаправленными процессами. Это большие 90-е годы (примерно с конца 80-х – и до 2003–2005-го) и современный период. В первый период шла стремительная децентрализация (вспомним знаменитый лозунг для регионов "Берите суверенитета, сколько хотите"), происходил упадок центральной власти, как бы она ни называлась – советская или ельцинская, постсоветская, в условиях тяжелого экономического кризиса шел подъем самоопределений регионов.

Затем пошел обратный процесс. Все советское время продолжалась урбанизация и рост больших городов. Он вновь продолжился в 2000-е и современные годы. Происходит стремительная концентрация населения. Но поскольку российское население понесло огромные демографические потери в силу советской эпохи с ее террором и войнами, то концентрация людей в больших городах приводит к культурному опустыниванию сельской местности. И в этом смысле огромная советская концентрация населения усилилась. Московская агломерация – это, по некоторым данным, 20–25 миллионов человек. Каждый седьмой житель России находится в сфере досягаемости Москвы, ездит туда на работу. Подмосковные городки вроде Одинцова и Балашихи стали полумиллионными городами. Идет стремительная рецентрализация.

Владимир Каганский. Фото Андрея Рушайло-Арно

При этом Москва очень неэффективно выполняет свои центральные функции, производя, в сущности, только символический продукт – директивы, законы и указания. Большие города, начиная с Москвы, перестают быть промышленными центрами. Так, российская столица лишилась своей огромной промышленности – ведь было автомобилестроение, машиностроение, даже металлургическая промышленность и нефтепереработка в Капотне. Сейчас этого нет, что само по себе хорошо, но иные центральные невластные функции Москвы слабы.

Здесь опять интересное переплетение мировых тенденций, приправленных российской спецификой. Москва, которая не является мировым центром, как Лондон или Нью-Йорк, давно обогнала по численности населения лондонскую агломерацию и даже обгоняет нью-йоркскую. При этом не вполне понятно, чем занимаются в Москве эти два-три десятка миллионов человек.

Такой бум крупнейших городов в условиях увеличения свободы перемещения (барьер прописки преодолевается все легче) свидетельствует о том, что инфраструктуры на всю огромную страну не хватает. Удается создать более-менее адекватную "современную среду", но, думаю, примерно на одном проценте территории. Площадь страны – 17 миллионов квадратных километров. Привычное инфраструктурное обеспечение – автомобильные дороги, сервис, медицина – это крупнейшие города и их пригороды, которые занимают 170 тысяч квадратных километров. А площадь Московской области, которая не вся охвачена этим бумом, – 47 тысяч квадратных километров.

Получается, что на территории "трех Московских областей" бум, на какой-то части территории страны бум экологически вредных добывающих и перерабатывающих производств, на юге, в степи (Ростов, Ставрополь, Воронеж) бум высокотоварного сельского хозяйства, современные латифундии во всех смыслах, а на всей остальной территории запустение. То есть идет не столько концентрация населения, сколько инфраструктурная, социальная и культурная поляризация не только в отношении доходов, но и в отношении обустроенности ландшафта.

– В своих работах вы используете такое определение, как "культ столичности" – что имеется в виду?

– Не говоря уже об известной центральной роли Москвы, куда стекаются ресурсы со всей страны, масса городов объявляет себя вторыми столицами России: Петербург – культурная столица, Сочи – Олимпийская столица (кстати, почти парадокс – в летней курортной столице Сочи проводились зимние Олимпийские игры!). На роль второй столицы претендует масса городов – Новосибирск, Екатеринбург, Казань и другие. В процветающем провинциальном городе Ростове-на-Дону, в центре огромного региона с бумом сельского хозяйства, есть газета под названием "Седьмая столица" (когда она начала издаваться, страну поделили на семь федеральных округов, и Ростов позиционировал себя как одну из семи столиц). У Екатеринбурга есть основания считать себя столицей Урала, Тюмень – нефтяная столица, Владивосток – тихоокеанская, и так далее. Это символическое выражение статусной ренты центров, которые (особенно Москва) живут в основном на доходы от ренты своего статуса в государственном пространстве, это такие "пауки" в центрах сети.

Посетители на "парящем мосту" на территории природно-ландшафтного парка "Зарядье" у стен Кремля

– Какова оборотная сторона процесса стягивания населения в большие города?

– Это периферизация большей части территории, причем ранее освоенных территорий. Псковская, Новгородская, Тверская, Смоленская, Калужская области и так далее – это те территории, где быстро распадается сельская местность, ушло сельское хозяйство, ушла инфраструктура, становятся безлюдными деревни. Территория начинает исключительно зависеть от центра. Это выморочное пространство, внутренняя периферия. За зоной процветания Москвы и Петербурга, до Нижнего Новгорода, до Воронежа – царство вот этих вымирающих территорий. И население бежит не только с Севера и Дальнего Востока, не только с дальней периферии, но и из внутренней.

Общая освоенность страны за последние 30 лет, несмотря на автомобилизацию, упала. Если учесть, что многие местные дороги стали непроезжими, то длина реально работающей транспортной сети не выросла, несмотря на дорожное строительство, а резко сократилась. И образ России складывается из немногих процветающих территорий, а вот эта сфера практически не попадает в поле внимания.

Ивановская область. Вид на храм Воскресения Христова в Тезине

– Сейчас из уст представителей российской власти звучат предложения – строить новые города-миллионники в Сибири и на Дальнем Востоке. Как бы вы это прокомментировали?

– Население Дальнего Востока и Сибири сокращается вполне закономерным образом, стягивается в крупнейшие города, откуда перемещается либо в Москву и Петербург, либо на территории с благоприятным климатом вроде Белгородской и Воронежской областей, Краснодарского края. Остановить этот процесс невозможно. Мне представляется, что этот проект – создание крупнейших городов – заведомо нереализуем, либо он реализуем ценой полного опустошения регионов, где будут объявлены некоторые преференции и привилегии для жителей вот этого, скажем, большого Владивостока. Там можно создать такие условия, что все население или большая часть населения Приморского края туда переедет. Это будет означать социальную, экологическую и производственную катастрофу. Я не вижу ресурсов для наполнения этих проектов.

С другой стороны, Владивосток является центральным местом. Он возглавляет систему расселения, которая держится на транзите Транссиба, массированных, в основном теневых лесозаготовках, на морском промысле, на небольшой, но существенной металлургии. Нельзя изъять это население: тогда Владивостоку будет нечем жить. Как и нельзя представить, что федеральная власть может сейчас финансировать новый миллионный город.

Горожане на набережной Владивостока

– Какие еще перемены в жизни культурного ландшафта России вы наблюдаете?

– Чрезвычайно интересно, что игроком на поле ландшафта стало население. Больше половины городских жителей имеют дачи. Это настоящий дачный бум! Учитывая, что дачи расположены в пригородах крупнейших городов, где наиболее дорогая земля, все эти дачи со своими земельными участками стоят не менее одного-двух триллионов долларов, а это больше, чем капитализация всей российской экономики. Многие получили то, что называется распределенным образом жизни. Дачи – это ведь не загородное жилище, не классическая американская или канадская субурбанизация, не переселение в пригород, а разорванный образ жизни: между домом и дачей. Чрезвычайно существенно, что, получив вот эти земельные участки, сначала в виде дач, а потом в виде коттеджей, постоянно там люди почти не живут. Мои коллеги делали маршруты по коттеджным поселкам и обнаружили, что там в любое время года окна практически не горят: там не живут, туда просто вложили деньги.

Садоводческое товарищество в Московской области

Кроме того, население стало отгораживаться – бум заборов. Это не мировая тенденция: в Европе и Северной Америке пространство становится все более и более открытым, частная собственность на землю не сопровождается бумом огораживания, независимо от стоимости и самих участков, и построек. Внешние государственные границы стали более проницаемыми, но возникли границы внутренние – границы регионов, границы частных землевладений, границы конкретных участков. Общая длина заборов внутри страны перевалила за миллион километров (это экспертная оценка). Иногда образуется сразу несколько кругов заборов. Огораживается, например, огромная территория коттеджного поселка с входящими лесными и водными угодьями. Огораживается и сам коттеджный поселок забором высотой в три-четыре метра. И, что еще более интересно в культурном отношении, огораживаются конкретные участки. Это нефункционально, это не от воров – это от глаз. Люди стремятся быть невидимыми в пределах своих участков.

Происходит новое символическое обустройство пространства. Я не буду говорить о подъеме религиозности – это не мое дело, но идет явный бум клерикализации пространства. С одной стороны, церковь захватывает все новые и новые территории, с другой – знаковая разметка пространства становится не столько культурной, сколько клерикальной. Гербы, символы и указатели объектов, городов, регионов несут в себе определенную, в основном православную символику.

Страна была поликонфессиональной, а сейчас она предстает все более и более моноконфессиональной, что резко противоречит нарастанию культурного разнообразия. В Москве доля татар гораздо выше, чем доля шведов в Финляндии, но можем ли мы себе представить, что название московских улиц и объектов будут дублироваться на татарском языке?! Кстати, в самом Татарстане немало башкир, а в Башкирии довольно много татар, но там названия тоже не дублируются. Наше пространство как-то по-детски кричит: "Я – православное, я – татарское, я – башкирское", не учитывая, что там есть много других групп. Вот эта культурно-символическая манифестация пространства является какой-то очень грубой, дерзкой, варварской, оскорбительной. И все-таки, как бы это ни было дурно, все равно это жизнь. Лучше такая странная жизнь, чем советское "бесперебойное функционирование".

Великий Устюг, поместье Деда Мороза

Советское пространство, которое уходит на глазах, было высоко символическим, но эта символичность носила стандартный однообразный характер. Была одна, ну, полторы символических линии – коммунизм плюс русский патриотизм, и это выражалось в топонимах, в названиях городов, улиц, населенных пунктов. Сейчас в не очень большом числе мест (но их количество нарастает) происходит топонимическая реставрация: в старых городах улицам возвращают прежние, дореволюционные названия.

Еще один характерный процесс: происходит мемориализация как реальных исторических фактов, так и сказок и выдумок. Сейчас всюду ставятся памятники Александру Невскому, но это, по крайней мере, исторический персонаж. Все это переплетается с каким-то интересным брендированием. Например, Великий Устюг считается родиной фольклорного персонажа Деда Мороза. Или возьмем Заволжье, левый берег Волги, озеро Светлояр. Там раскрутили миф на основе сказки о том, что в воды этого озера погрузился тот самый град Китеж, и озеро сделали туристским брендом со всей соответствующей инфраструктурой. Произошла некая фиктивная, фейковая мемориализация.

А на Урале говорят, что по этой земле всегда проходила граница Европы и Азии, хотя сама эта граница была придумана европейскими географами и картографами самое раннее в XVII веке, а на Урал ее поместили только в XVIII веке. Однако Урал позиционирует себя на основании вот этой интересной, но совершенно фиктивной границы, которая никак не выражена в ландшафте. Фикции становятся реальными компонентами культурного ландшафта! К обелискам на "границе Европы и Азии" свадьбы ездят пить шампанское и фотографироваться.

Нижний Новгород. Вид на памятник Александру Невскому на Стрелке

В Аркаиме на Южном Урале, где действительно очень интересная археология, просто бум разного рода мифотворчества. Это место объявляют родиной русского народа, родиной башкирского народа, родиной казахского народа… Считается, что там тайное захоронение Заратустры, вроде бы реального персонажа, который создал зороастризм. Сейчас это один из главных туристских брендов Южного Урала. Новая символическая неуправляемая стихия (и хорошо, что неуправляемая или только частично управляемая государством) начинает формировать новый культурный ландшафт, нравится нам это или не нравится. Этот ландшафт вышел из сферы директив на Старой площади, где было ЦК КПСС, и в нем происходят новые яркие процессы – печальные, страшные, красивые, совершенно разные.

– Что можно сказать о нынешней России и ее населении, глядя на все это?

– Население в массе нельзя назвать вменяемым и ответственным в плане обращения с высокоценными культурными и природными объектами. Об этом свидетельствует снос исторической застройки в городах, где формировалась идентичность (например, в Иркутске), и уничтожение крупнейшего мирового источника пресной воды, озера Байкал. Сейчас на острове Ольхон в сердцевине Байкала идет неконтролируемая застройка, и фекальные массы от миллионов туристов сливаются в озеро, в котором исчезла знаменитая байкальская прозрачная чистота воды. Ведь раньше из этого озера можно было пить!

Многие экологи и культурологи бьют тревогу, но процесс продолжается. Желание местных жителей и стоящих за ними бизнес-структур сорвать сейчас какие-то деньги на застройке этой территории приводит к уничтожению Байкала, которое имеет для России большие репутационные последствия. Байкал – это особо охраняемая природная территория в статусе территории природного наследия ЮНЕСКО. Сейчас ЮНЕСКО принимает решение перевести озеро в категорию "природное наследие под угрозой". Огромная страна, претендующая на роль великой державы, не может сохранить самый ценный природный объект на своей территории! И куда ни поедешь, везде все то же самое – разрушение исторической среды, уничтожение высокоценных природных объектов, например, правобережья Волги с красивыми видами и пейзажами, ленточных боров Алтая, единственных источников лесной рекреации...

Покрышки на побережье Иркутского водохранилища

Второе: население живет в очень коротком временном горизонте – не столетий и даже не десятилетий: "Вот мы сейчас хотим построить дачу, вот мы сейчас хотим отдохнуть на Байкале, вот мы сейчас хотим поехать отдохнуть за границей (вместо того, чтобы обустраивать свою страну)".

Третье: очень низок уровень солидарности. Это видно даже по новой застройке, в том числе не ограниченной деньгами, в дорогих кварталах или коттеджных поселках – это как бы оборотная сторона больших городов. Эта застройка не согласована по цвету, по смыслу, по форме, по архитектурному стилю. В свое время Саша Рапапорт говорил, что если всюду висят таблички "Посторонним вход воспрещен", значит, пространство переполнено посторонними. Вот наше пространство переполнено посторонними, то есть очень мал радиус социальных связей (вспомним и про бум огораживания).

Но при этом есть активные меньшинства, воспринимающие свободные пространства, которых в России много, как ресурс самоопределения, самовыражения и аутотерапии. Взять все эти экопоселения: как бы к ним ни относиться, люди используют возможности ландшафта для выстраивания полноценной жизни (или того, что им кажется полноценной жизнью). Второе – дауншифтинг, когда люди понижают свой социальный статус, лишаются инфраструктуры, а часто и доступа к медицине и образованию для своих семей, перемещаясь в места, которые им конгениальны (вспомним старое слово). То есть существует активная часть населения, которая хочет творить ландшафты и творить при помощи ландшафта, а не довольствоваться местом, где они будут зарабатывать деньги. Я оцениваю эту группу в несколько процентов населения. Она могла бы быть больше, но фермерское движение по разным причинам не удалось.

Берег озера Байкал. Фото Владимира Каганского

– А что добавила к этому культурному ландшафту эпидемия нового коронавируса?

– Во-первых, поддержку бума внутреннего туризма. Во-вторых, она подтвердила все эти черты вроде безответственности, невменяемости, отказа людей от соблюдения мер предосторожности. Пандемия еще более отчетливо показала, что население легко невротизируется и впадает в истерику, ведь ковид – это еще и эпидемия массовой невротизации и массовых истерик. Дауншифтинг усилился и стал более осмысленным, но оказалось, что ресурсы второго жилища не столь велики: произошло наполнение комфортабельных дач с интернетом, а гостиничная сфера, в которой можно было бы переждать ковид, оказалась совершенно неразвитой. Обнаружился дефицит ресурсов. Можно сказать, что дефицит ресурсов – это оборотная сторона государственных мегапроектов вроде нового военного освоения Арктики или Сибири.

Практикующие психотерапевты, с которыми я сейчас общаюсь, в неформальных беседах признают, что ландшафтное поведение российских людей является очень неуравновешенным и странным. Когда же они помогают людям разумно взаимодействовать с ландшафтом, это оказывает мощный терапевтический эффект. Полноценный ландшафт лечит.

В целом такое сочетание разнородных, разновекторных процессов, которые мы наблюдаем сегодня на территории России, характерно для переходного пространства и времени, и в этом смысле кризис перехода от советской эпохи к чему-то другому еще не завершился.