Лица Бориса Ольшанского

Иван Толстой: Ни одна волна русской эмиграции не дала такого числа загадочных, двусмысленных, мутных фигур, как волна вторая, военная. Об изгнанниках сегодняшних говорить не будем, истории еще придется разбираться, кто есть кто, - мы и с судьбами 70-летней давности еще не разобрались. Попытку выстроить одну из биографий 1940–50-х годов предпринял для нашей программы мюнхенский исследователь Игорь Петров.

Кем был послевоенный перебежчик Борис Ольшанский? И почему он вдруг вернулся в СССР? Ходасевич в перестройку: к истории издания.

Игорь Петров: 12 сентября 1947 года начальник штаба политического отдела советской военной администрации в Германии полковник Овчинников отправил начальнику политического управления той же администрации генерал-майору Андрееву спецдонесение, начинавшееся так:

«Доношу, что 5 сентября 1947 года преподаватель средней школы № 1 Ольшанский Борис Николаевич скрылся в неизвестном направлении. Ольшанский с февраля 1946 года по 1 сентября 1947 года работал в средней школе № 1 преподавателем математики.

За злоупотребление, выразившееся в незаконном получении продовольственной карточки на жену, фактически которой не было, и сожительство с немкой, директором школы после окончания 1946-47 учебного года было возбуждено ходатайство об откомандировании Ольшанского в СССР.

1 сентября сего года Ольшанский до работы допущен не был и директором школы было ему заявлено, что на него представлен материал на увольнение.

Донесение о побеге Б. Ольшанского, 1947 г. Источник: ГАРФ

С 3 по 9 сентября Ольшанский в школу не являлся, тогда директор послал на квартиру к Ольшанскому сотрудника школы, которым было выяснено, что Ольшанский, забрав все личные вещи, за исключением двух пар военного обмундирования, шинели и двух пилоток, в 6 часов утра 5 сентября сего года выехал в неизвестном направлении».

Через 9 лет после этих событий Роберт Моррис, главный советник подкомитета по внутренней безопасности Сената Соединенных Штатов вел допрос русского эмигранта, называвшего себя Михаил Шатов (на самом деле его звали Петр Каштанов, но к этой истории это не имеет отношения).

МОРРИС: Вы знаете человека по имени Борис Ольшанский?

ШАТОВ (через переводчика): Да, знаю его очень хорошо, на протяжении 7 лет...

МОРРИС: То есть больше, чем находитесь в этой стране?

ШАТОВ: Да, я хорошо знал его в Германии, его и его семью. Мы оба состояли в одной и той же русской эмигрантской организации.

МОРРИС: И как часто вы виделись, оказавшись в Соединенных Штатах?

ШАТОВ: Пока он жил в Нью-Йорке, я видел его еженедельно или даже чаще. Мы встречались в офисе «Голоса Америки» и также на радио «Освобождение».

МОРРИС: Выражал ли он когда-нибудь свое недовольство или неудовлетворенность Соединенными Штатами?

ШАТОВ: Ни разу не слышал.

МОРРИС: Когда вы впервые услышали о его исчезновении?

ШАТОВ: Несколько дней назад.

МОРРИС: Что вы об этом знаете?

ШАТОВ: Единственное, что я могу вам сказать, я полагаю, что его исчезновение - это результат работы мистера Соболева и мистера Зарубина.

МОРРИС: Соболев - это глава советской делегации в ООН, а Зарубин - советский посол?

ШАТОВ: Именно так.

МОРРИС: На чем основывается это ваше заключение?

ШАТОВ: Вся деятельность Ольшанского здесь в Штатах показывает, что он был антикоммунистом. Он написал книгу о том, как перебежал. Он писал практически во все политические газеты русской эмиграции. Он писал для радиостанций. Конечно, мне неизвестна техника принуждения подобных людей к возвращению в Советский Союз. Но я твердо убежден, что советские официальные лица стоят за его исчезновением.

МОРРИС: Но почему вы думаете, что он не мог вернуться по собственной воле?

ШАТОВ: Я полагаю, что он достаточно умен, чтобы не возвращаться в Советский Союз и предстать там перед расстрельной командой.

Герой нашего сегодняшнего рассказа, вызвавший такой переполох сначала в советской зоне Берлина, а затем в Вашингтоне, Борис Николаевич Ольшанский, родился в Воронеже в 1910 году. Отец был известным в городе хирургом, мать – учительницей, но позже стала домохозяйкой и посвятила себя воспитанию сына. Борис родился с физическим недостатком, так называемой «волчьей пастью», и поэтому мать решила не отдавать его в школу, чтобы избежать насмешек других детей, а учила на дому. Он рано начал читать и, с его слов, уже в 9 лет одолел «Войну и мир», а также Гоголя, Пушкина, Марка Твена, Майн Рида и Фенимора Купера. Уже с 13 лет он начал писать заметки в местные газеты, а в 16 сдал экстерном экзамены по курсу средней школы.

В 1929 году умер отец, мать была вынуждена устроиться на работу в регистратуру местной поликлиники. Сам Ольшанский тоже работал уже с 1928 года, сначала - чернорабочим в тресте «Рудметалторг», затем - санитаром, строителем. Объясняя это тем, что ему нужно было два года рабочего стажа для поступления в университет.

В 1929 году он поступил на вечернее отделение инженерно-строительного института, в 1931 году перевелся на третий курс Харьковского университета, на физико-математический факультет (тоже на вечернее отделение). Уже в 1932 году, за два года до окончания университета, он устроился учителем математики в среднюю школу.

Параллельно он занимался журналистикой, сотрудничал в многотиражках «За ударные темпы», «За стахановские стройки» и даже посылал отдельные корреспонденции в центральные газеты. Впрочем, он занимался не только теоретической, но и, так сказать, практической, активной пропагандой, выезжая в села Воронежской области в составе бригады облисполкома по вербовке рабочей силы. В Воронеже строился авиационный завод имени Ворошилова, по селам набирали рабочих, и Ольшанский отвечал в этой бригаде за выпуск печатных листовок. Кстати, впоследствии именно на этом авиазаводе работала первая жена Ольшанского Ольга (и упомянутая газета «За ударные темпы» была многотиражкой именно авиазавода).

На Западе Ольшанский рассказывал, что в 1937 году имел проблемы с работой из-за ареста двух его двоюродных братьев, но затем устроился в аспирантуру, работал на кафедре математики университета, и если бы не война, то защитил бы диссертацию. По сведениям советских чекистов, однако, с сентября 1939-го по сентябрь 1941-го он был простым школьным преподавателем в Воронежской школе №3. В октябре 1941 года был призван в армию, в инженерные войска, служил в 35-м военно-дорожном отряде.

Войну Борис Ольшанский закончил в Берлине в звании старшего лейтенанта, в марте 1945 года был награжден орденом Красной Звезды. Процитирую наградной лист:

«На строительстве средневодного моста через реку Одер на плацдарме у места Целлин товарищ Ольшанский показал образцы мужества и воинской выдержки, руководя работами по общей организации доставки материалов на западный берег реки, находился на плацдарме под артиллерийским и минометным огнем противника днем и ночью и досрочно выполнил задание командования».

Впрочем, как и многие другие эмигранты, к воинскому званию он относился с известной вольностью, демобилизовался старшим лейтенантом, но в эмигрантской прессе подписывался "инженер-капитан", говоря с американскими официальными лицами, представлялся майором инженерных войск, есть и документ, в котором он дослужился до полковника.

Но кроме основной инженерной специальности у Ольшанского в Советской армии была и другая: с сентября 1942 года он был так называемым «внештатным дознавателем» батальона, то есть вел внутреннее следствие по различным хозяйственным или дисциплинарным делам и затем передавал результаты по инстанции. Любопытно, что в своих мемуарах впоследствии он об этой своей деятельности не говорит, а очерк «Правосудие в Советской армии», в котором он об этом рассказывает, был напечатан в журнале «Социалистический вестник» под псевдонимом Б. Орлов. Но мы можем быть уверены, что автор действительно Ольшанский, ибо сохранилась его переписка с редакцией о публикации и требования гонорара. Из очерка следует, что за три года как внештатный дознаватель Ольшанский закончил 38 дел, из них 21 было передано в Военную прокуратуру. В очерке, впрочем, он останавливается на примерах, которые имеют скорее, коррупционную составляющую, когда раскрытые им дела о хозяйственных злоупотреблениях, например воровстве горючего, по приказанию сверху просто закрывались.

Борис Ольшанский. Фото из книги "Мы приходим с Востока"

После войны Ольшанский демобилизуется, но остается в Германии и, как мы уже знаем, из документа, процитированного в начале передачи, работает учителем математики в русской школе. В Берлине он сходится с немкой по имени Герда Маргарита Шмидт, урожденная Броссог, которую он называл в письмах домой к матери последней чистой любовью. Вообще, несмотря на не самую выигрышную внешность, Ольшанский не страдал от недостатка женского внимания и был женат около пяти раз. О первой жене, Ольге, мы уже говорили. Вторая, Кира, умерла в начале войны, со слов Ольшанского, после того как ее мобилизовали на рытье окопов, несмотря на медицинское освобождение. После освобождения Гомеля в конце 1943 года он женился там на Вере, а уже после войны, в одном из отпусков, в Бресте на Любови. Кроме того, в Берлине была Герда.

5 сентября Ольшанский с Гердой бежит на Запад и на второй день побега оказывается во Франкфурте-на-Майне. Он ищет редакцию какой-нибудь русской эмигрантской газеты и его направляют в Регенсбург, где издается под эгидой НТС газета «Эхо». Из воспоминаний редактировавшего газету Бориса Прянишникова:

Регенсбургская газета "Эхо"

«Наиболее памятно появление в редакции осенью 1947 года Бориса Николаевича Ольшанского, капитана советской армии, служившего в Карлсхорсте в советской военной администрации.
Я и заведующий отделом объявлений Кирилл Александрович Евреинов, он же и ведавший охраной редакции от советских поползновений, порознь беседовали с Ольшанским. Сличив свои впечатления и найдя Ольшанского недостаточно благонадежным, мы ему помощи не оказали и направили его в Регенсбургское управление Си-Ай-Си (американской контрразведки).
В дальнейшем Ольшанский устроился на работу по уборке квартир американских офицеров, через несколько месяцев получил статус ди-пи и был принят в лагерь со своей немецкой женой.
Весной 1948 года Ольшанский появился вторично в редакции “Эхо”, на сей раз с предложением сотрудничать в газете. Я был удивлен тем, что во время первого разговора со мной Ольшанский скрыл свою принадлежность к советской журналистике. Под благовидным предлогом я отказал ему в приеме его статей к печати».

К сожалению, документы ди-пи Ольшанского в архивах Бад Арользена весьма фрагментарны, единственное, чем можно уточнить вышеприведенную цитату, это то, что в статусе ди-пи ему сначала почему-то было отказано, он подал апелляцию, в которой настаивал, что ему грозили репрессии в СССР всего лишь за желание жениться на немецкой женщине, и апелляционная комиссия признала, что да, он имеет весомые основания противиться репатриации в СССР, и присвоила ему статус ди-пи.

Карточка ди-пи Б. Ольшанского, 1942–43 г. Источник: Bad Arolsen Archives

Интересно, что примерно в это самое время Герда писала своей матери в Восточный Берлин (а советские чекисты перлюстрировали и читали), что Борис совершенно исчез из поля ее зрения и уже несколько месяцев она о нем ничего не слышала. Чекисты связывали это с возможным использованием Бориса в так называемом Русском институте (или Detachment R) армии США, как раз в 1948 году переехавшем в Регенсбург (пользуясь случаем, рекомендую очень информативную статью Веры Ехновой об этом институте и его русских сотрудниках в вышедшем два года назад сборнике «Дипийцы»). Судя по тому, что Ольшанский действительно был хорошо знаком с некоторыми другими преподавателями института и впоследствии встречался с ними в США, это предположение может быть и верным.

Но даже если это и так, то проработал он там недолго и вскоре стал журналистом на вольных хлебах, подрабатывая, как и многие другие ди-пи, чем придется, в одной из его анкет указана профессия «транспортный рабочий», в другой, правда, более поздней, уже «профессор». Он вернулся к Герде, и в 1949 году у них родилось двое детей, что сделало и без того тяжелое материальное положение беженцев катастрофическим.

Попытка наладить собственную газету провалилась, как не без ехидства вспоминал все тот же Прянишников:

«Вскоре в Баварии возникла газета “Свобода”. Ее издатель, некто Скородумов из “новых эмигрантов”, живший в лагере, получил субсидию, кажется, от Нью-йоркской Лиги Борьбы за Народную Свободу. Он немедленно пригласил Ольшанского, и из первого же номера “Свободы” стало ясно, что у него бойкое и опытное перо. Впрочем, первый номер оказался и последним. Печатался он в немецкой типографии в Фрейзинге. Выпустив номер, участники на радостях перепились, разбушевались, устроили разгром в типографии. Естественно, владелец выдворил Скородумова и его сотрудников».

В такой ситуации Ольшанскому оказалось не до следования политическим убеждениям, и он оказался готовым сотрудничать с эмигрантскими изданиями всех сторон политического спектра: от социал-демократов в «Социалистическом вестнике» в Нью-Йорке, через бывших власовцев в СБОНРе (Союзе борьбы за освобождение народов России) в Мюнхене, до монархистов из брюссельского «Часового».

Подобная широта охвата неизбежно вынуждена была сочетаться с широтой убеждений, и Ольшанский в своих публикациях 1949–50 годов демонстрирует замечательную сервильность, подстраиваясь, в зависимости от газеты, к запросам аудитории.

В «Социалистическом вестнике» им публикуются критические материалы о сталинском режиме, в СБОНРовской «Борьбе» старший лейтенант-орденоносец неожиданно оказывается закоренелым власовцем:

"Борьба" – печатный орган СБОНР

«Изменником Власов мог быть только в глазах Сталина и его клики. Для россиян - сын народа, бывший советский генерал, изменив прежним своим политическим убеждениям, только пришел, вновь возвратился к народу. И не вина генерала, а его личная трагедия и несчастье, что исторические обстоятельства сложились так, что он должен был бороться рука об руку с немцами и затем погибнуть, не получив возможности организовать широкий русский фронт против Советов, не найдя вовремя понимания политической обстановки ни в среде гитлеровского правительства, ни позже у обманутых советами англо-американцев».

Поэтому не стоит удивляться и тому, что в публикациях в «Часовом» бывший сотрудник газет «За ударные темпы» и «За стахановские стройки» неожиданно становится… конечно же, монархистом.

«2 марта 1917 г. Николай II должен был не отрекаться от престола. Вспомните пример Николая I 14 декабря 1825 г».

«... Лавр Корнилов несомненно героическая, светлая личность в нашей истории... Керенский должен был пойти на соглашение с Корниловым и Савинковым в деле спасения страны от грядущего тоталитаризма».

«Несомненно хорошо было бы для России, если бы тогда, или в 1918 г. самое позднее, удалось расстрелять ленинско-зиновьевскую кампанию [sic!], а не позволять ей «скрываться в финляндских шалашах». Дерзать надо было, тверже держать кормило власти в столь роковой для Родины час».

Следуя в этом русле, Ольшанский охотно демонстрирует поразительно быструю подстраиваемость под фарватер тогдашней эмигрантской историографии, в Европе, по понятной причине, весьма снисходительной по отношению к нацистам, и выказывает готовность подтвердить любые тезисы, например, перекладывает ответственность за уничтожение еврейского населения Киева в конце сентября 1941 года на советских диверсантов, взорвавших Крещатик (путая в этом случае повод и причину). Или подбрасывает дровишки в дискуссию о превентивной войне, то есть о намерении Сталина в 1941 году напасть на Германию.

Одна из первых публикаций Б. Ольшанскогр на Западе. Журнал "Борьба", 1949 г.

Но самым известным его выступлением в этом жанре становится его воспоминание о встрече после войны со знаменитым хирургом Николаем Ниловичем Бурденко. Бурденко в начале 20-х действительно был профессором в Воронежском университете и был знаком с отцом Ольшанского, это впоследствии установили уже советские чекисты. Как известно, в 1944 году Бурденко возглавлял советскую комиссию по расследованию катынского дела, которая возложила вину за расстрел поляков в Катыни на немцев.

И вот, якобы будучи в отпуске в Москве в 1946 году, Ольшанский вновь повстречал Бурденко:

«Я посетил его в последний раз незадолго до его смерти в 1946 году. Квартируя на одной из московских Тверских улиц, Николай Нилович в это время уже пережил два мозговых удара, довольно плохо говорил и отошел от активной деятельности… Когда я, полный еще переживаний только что минувшей войны, упомянул о Катыни, он нервно дернул рукой:
- Об этом раздумывать нечего. Катыни были и будут. Если как следует покопаться по нашей матушке-России, много кой-чего раскопаешь. Нам надо было основательно опровергнуть широко распропагандированый немецкий протокол. По личному заданию Сталина, я выехал на место обнаружения массовых могил. Осмотр производили выборочно, все трупы были четырехлетней давности. Умерщвление имело место в 1940 году... Ну, а вообще – для меня, как для медика, вопрос ясен и спорить тут не приходится. Оплошали наши товарищи-энкаведисты ...».

Проблема этого свидетельства в том, что после инсульта, случившегося с Бурденко в 1945 году, он полностью оглох и онемел, что существенно ограничило его способность открывать душу случайным малознакомым посетителям.

Первая версия рассказа о посещении Бурденко. Журнал "Социалистический вестник", 1950 г.

Нет никаких сомнений, что расстрелы в Катыни действительно были совершены НКВД в 1940 году (хотя свихнувшаяся под буквой Z современная российская пропаганда уже и это ставит под сомнение), тем не менее, рассказ Ольшанского был несомненно лжесвидетельством, совершенным из лучших, но скорее из материальных побуждений. Как сказали бы сегодняшние блогеры, он решил «хайпануть на теме». И надо сказать, это ему удалось. Через два года его пригласили дать показания перед комиссией Мэддена, комиссией американского Конгресса, расследовавшей катынское дело, там он рассказ о разговоре с Бурденко повторил, «вспомнив» еще, что дело было в конце апреля 1946 года, Бурденко сидел в кресле в генеральской папахе, а беседа продолжалась минут 40. Изложение его рассказа через пару дней было также опубликовано в нью-йоркской газете «Новое Русское Слово».

Показания Б. Ольшанского перед комиссией Мэддена, 1952 г.

Помимо всего прочего, эта история привлекла внимание советских чекистов, один из которых получил задание разобраться с этим делом, а впоследствии, уже после перестройки, написал воспоминания об этой истории, опубликованные в сборнике «Чекисты Татарии». Тут я хочу поблагодарить своего дорогого коллегу А.Л. Соболева, с помощью которого мне когда-то удалось добраться до этой библиографической редкости. Почему Татария – потому что первая жена Ольшанского Ольга к тому времени переехала в Казань, и это была первая найденная ниточка. Чекист по фамилии Титов поездил по стране, опрашивая бывших знакомых Ольшанского (мать умерла в 1949 году, но нашелся дядя и несколько других знакомых и сослуживцев), и пришел к логичному выводу, что история о Бурденко выдуманная. Помимо всего прочего, в апреле 1946 года Ольшанский безвыездно находился в Берлине и вовсе не пересекал советскую границу.

Обложка книги "Чекисты Татарии", 1990 г.

Показания перед комиссией Мэддена Ольшанский давал уже в США, куда вместе с семьей выехал на пароходе в конце 1951 года. Последний год жизни в Германии он провел в Мюнхене, где как раз квартировала экспедиция Гарвардского университета, изучавшая на основании интервью с русскими эмигрантами жизнь за железным занавесом. Для экспедиции Ольшанский стал настоящей находкой, его проинтервьюировали практически по всем темам (девять интервью общими числом более 300 страниц, интервью оплачивались, так что это и хронически худому семейному бюджету помогло). Мнения сотрудников экспедиции о нем однако довольно разнились:

«Наиболее интересное и плодотворное интервью. Он - лучший респондент из всех, которые у меня до сего были. По-моему мнению, с интеллектуальной и моральной точки зрения он представляет лучшее, что способна дать советская система».

«Респондент неопрятно одет, выглядит неухоженным, нездоровым и опустившимся. У него большой шрам на верхней губе, доходящий до правой ноздри, выглядит как шрам от заячьей губы. Он проявлял большое любопытство относительно всех членов Гарвардской Экспедиции, хотел встретиться с ними, узнать в браке ли они и прочее. Особенно заинтересовался несколькими молодыми гарвардскими женщинами».

«Пришел в офис за переводом. Уселся и вдруг начал рассказывать, что только что испытал ужасное разочарование, так как обещанный гонорар за статью не пришел, и он остается без денег на выходные. Хотя он прямо не просил деньги, намек был ясен. Он тут же принял мое предложение занять ему 20 марок. Затем попросил сигареты и сказал: «Моя жена и я и так были в плохом настроении, с маленькими-то детьми, а тут еще остаешься без денег, просто все насмарку. Если я с утра не выпью чашку чая и не выкурю сигарету, чувствую себя ужасно». Уходя, он торжественно провозгласил: «Я пришел к вам, и вы одарили меня. Я как друг благодарю вас от всего сердца, после этого наши отношения не должны быть столь формальными». После этого визита респондент никогда больше не подходил ко мне».

Казалось, что после переезда в США дела Ольшанского пошли на лад, он активно публикуется в «Новом Русском Слове», как с воспоминаниями, так и участвуя в актуальных эмигрантских дискуссиях, пишет скрипты для радио. Говоря, к слову, об эмигрантских дискуссиях, нельзя не вспомнить известный спор о морлоках, так как в те времена Толкин был еще куда менее известен, чем Уэллс, то линия раздела проходила не между эльфами и орками, а между элоями и морлоками. Обсуждался вопрос, превратился ли советский народ за железным занавесом в "морлоков", в "стадо зверей, сдерживаемых только чекистами", или еще нет. И действительно ли они, следуя дурной наследственности времен Чингисхана, «с радостью подчиняются угнетателям, и если они свергают одну группу угнетателей, то вскоре устанавливают у власти новых жестоких правителей».

Ольшанский выступал против тезисов о возникновении «Хомо советикус» и, возможно, впервые высказывал свои собственные мысли. Неслучайно Ольшанский начинает печататься в аргентинской газете Ивана Солоневича «Наша страна», которая тоже ведет активную дискуссию на эту тему. Когда Солоневич через пару месяцев умирает, Ольшанский посылает в «Нашу страну» некролог, в котором пишет, что всегда уважал Солоневича как несгибаемую в поисках и утверждении правды душу.

Благодаря этому знакомству ему наконец удается издать свои мемуары, для которых в Нью-Йорке издателя не нашлось. Они выходят в 1954 году в Буэнос-Айресе под названием «Мы приходим с Востока», первая часть посвящена войне, вторая послевоенному быту Карлсхорста, советского анклава в Восточном Берлине.

Борис Ольшанский. Мы приходим с Востока. Буэнос-Айрес, Наша страна. 1954. Обложка

К этому времени Ольшанский уже преподает русский язык в Джорджтаунском университете, куда его по знакомству устроил солидарист Константин Болдырев.

И не стесняется с правого фланга атаковать своих бывших союзников по эмигрантскому лагерю, например, Б.И. Николаевского, одного из лидеров Лиги за народную свободу:

«Горе-злосчастье... Б.И. Николаевского в исповедуемых им мертвых, для народов России бесповоротно опороченных партийно-политических идеалах. От этих «идеалов», если не сознательно, то интуитивно сторонится большинство российской, любого «возраста» эмиграции».

Анонс одной из лекций Б. Ольшанского в газете "Новое русское слово", 1952 г.

Это довольно некрасиво выглядит на фоне их прежних отношений. Николаевский всячески старался помогать ди-пи, в том числе Ольшанскому, в частности, пытался продать рукопись его воспоминаний в Колумбийский университет, а также в 1951 году был привлечен Ольшанским в качестве посредника в одной неприятной истории. Насколько можно судить по их переписке, Герда, жена Ольшанского, в какой-то момент его отсутствия сошлась с другим бывшим советским эмигрантом, в результате чего возникли фотоснимки фривольного содержания, и вот именно их семья Ольшанских просит Николаевского изъять у этого ловеласа, к тому времени перебравшегося в Нью-Йорк. И Николаевский, пожилой человек, вообще-то интересующийся сугубо политической, а не амурной стороной жизни новых эмигрантов, выполняет эту деликатную просьбу, уничтожает компромат и выдерживает многосерийные расспросы и уточнения семейства Ольшанских с удивительным стоицизмом. Ну что ж, как гласит пословица, никакое доброе дело не должно остаться безнаказанным.

Вслед за Николаевским под раздачу попадает и Гарвардский проект, материально обеспечивавший Ольшанского в 1950–51 годах (участие в интервью оплачивалось по затраченному респондентом времени). Ольшанский пишет докладную записку для американского заказчика, из которой следует, что экспедиция была настроена чересчур марксистски:

«Считаю необходимым отметить, что... проводилась в исследовательской работе линия отсутствия критики "чистого марксизма", своеобразного оправдания этой политической концепции и подбора материалов от беженцев, якобы, ставящих в СССР вопрос только об очищении марксизма от сталинских плевел, при полном отметании возможности установления в историческом будущем каких-либо иных социально-политических государственных систем».

Достается и Николаевскому как

«марксисту с сильно выраженным маккиавелизмом в практических взаимоотношениях с людьми и в работе, с недостатком терпимости (толерантности) к инакомыслящим. "Сталин в эмиграции" - прозвище, данное Б.И. Николаевскому одним из послевоенных эмигрантов».

Интересно, что параллельно с созданием этих инвектив (впрочем, мы знаем, что после не означает вследствие) Ольшанский сам попадает под колпак ФБР.

В начале осени 1954 года ФБР опрашивает американских знакомых Ольшанского, которые характеризуют его как антикоммуниста, но в то же время:

«Согласно м-ру КЛИМОВУ (Григорий Климов, на тот момент председатель Центрального объединения послевоенных эмигрантов) у объекта есть проблемы с женой и детьми. Объект нервозен и имеет много долгов. КЛИМОВ указал, что объект занимал деньги у студентов, посещавших его занятия в институте русского языка в Джорджтаунском университете, Вашингтон. Он оценивает долги объекта на данный момент примерно в 3000 долларов. Он полагает, что объект вскоре может быть уволен из-за неплатежеспособности.

М-р КЛИМОВ указал на вероятность того, что Советы в курсе финансовых проблем ОЛЬШАНСКОГО. Если это так, возникает дополнительная возможность: Советы могут выйти на контакт с ОЛЬШАНСКИМ, предложить погасить его долги и попросить снабжать их какой-нибудь невинной информацией. Советы получат в свои руки его подпись под этой информацией и тем самым орудие для шантажа. КЛИМОВ указал, что объект трусоват и имеет слабый характер. КЛИМОВ полагает, что если на ОЛЬШАНСКОГО будет оказано давление, он может поддаться и пойти на контакт с Советами».

Отчет ФБР о Б. Ольшанском, 1954 г.

Вскоре после этого Ольшанского увольняют из Джорджтауна, семейная жизнь его тоже разлаживается, он начинает все больше пить. Как дипломатично выразился один из его знакомых перед подкомиссией Сената, «он не пьяница и не алкоголик, но его несколько раз видели сильно подшофе».

В эмигрантских газетах его почти перестают печатать, и хотя он пишет какие-то скрипты на радио, параллельно устраивается на работу в книжный магазин. Последним изданием, с которым он все еще сотрудничает, остается западно-германский «Посев», и волей-неволей он теперь вынужден вести полемику, встав на сторону НТС. Своим друзьям он сообщает, что подыхает от голода: ни денег, ни работы, и если он еще на год-два задержится в Штатах, то полностью опустится. К счастью, «Посев» предлагает ему работу в Германии, и он намерен отправиться туда.

Действительно, через несколько недель из Монреаля отплывает корабль в Германию, но по прибытии в немецкий порт Бремерхафен обнаруживается, что на корабле путешествовали только чемоданы Ольшанского, а сам Ольшанский оказывается в Москве.

Мы начали эту передачу с двух длинных цитат и двумя длинными цитатами ее и завершим. Первая - это отрывок из статьи «Я задыхался в затхлой, антисоветской атмосфере», которую Ольшанский опубликовал в просоветской берлинской газете «За возвращение на Родину» сразу после возвращения в СССР:

«Это письмо пишет человек, который, возможно, знаком вам если не лично, то как автор книжки «Мы приходим с Востока› и многих антисоветских статей в «Посеве», «Свободе», «Новом русском слове» - Борис Ольшанский. В 1947 г. я совершил тяжелое преступление перед Родиной - изменил ей и сбежал на Запад.

Оказавшись в Западной Германии, я не мог сетовать на отсутствие внимания к моей персоне. Сразу же меня швырнуло в американо-эмигрантский антисоветский омут. Я был свежим человеком для американской разведки и купленных ею эмигрантских антисоветских организаций. Из меня высасывали «материал» для антисоветской пропаганды, толкая на разного рода измышления о моей Родине. Меня афишировали как человека, «избравшего свободу», «борца с коммунизмом», и я безропотно позволял вешать на себя все новые и новые позорные ярлыки. Я писал в эмигрантских газетах, проливал крокодиловы слезы в своих статьях о «страданиях народа России», об «ужасах коммунистического строя».

Я клеветал на свою Родину, которую не так давно честно защищал в рядах Советской Армии, пройдя путь от Воронежа до Берлина. Я участвовал в распродаже всего ценного и святого для русского человека: чувства любви к Родине, собственной чести и человеческого достоинства, а в минуты уединения, наедине с самим собой я боялся себя, бывшего офицера Советской Армии, учителя советских детей, спешил алкоголем залить тлеющие угольки совести. Два Ольшанских боролись друг с другом. За одним стояло прошлое доброе имя советского человека, офицера Советской Армии. За другим – американская разведка, какие-то омерзительные буффональные группки типа НТС, СБОНР, ЦОПЭ.

Для того чтобы замаскировать свое черное дело, они изобрели «солидаризм», в котором сами же запутались. Посмотрите на их так называемую программу. Это смесь черной злости ко всему советскому с разного рода реакционными идейками. Кто из вас, земляки, понимает эту тарабарщину? Ясно одно - на языке честных людей «солидаризм» НТС означает солидарность с плащом и кинжалом, солидарность с продажностью, со службой той разведке, которая больше платит. В пресловутом «Американском комитете освобождения от большевизма», в котором я работал некоторое время, меня тоже пытались одурачить. Мне говорили: «Какой шпионаж? Какая разведка? Разве наш «Американский комитет» имеет какое-либо отношение к разведке? У нас благородные цели».

Я сотрудничал с ними. Это позорно, но в то же время именно эти люди открыли мне глаза на многие вещи. Если бы не они, я бы, может быть, еще долгое время не переборол страха за измену Родине.

5 июня с. г. в Канаде я ушел от них, ушел домой, на Родину, потому что я задыхался в этой затхлой атмосфере. Я решил добровольно отдать себя в руки советского правосудия. Я глубоко надеюсь, что мое добровольное возвращение явится смягчающим вину обстоятельством. Я смело смотрю в будущее».

И вторая цитата - это рассказ чекиста Титова о дальнейшей судьбе Ольшанского. У татарских чекистов, конечно, шпионские истории случались далеко не каждый день, и как мы увидим, они сделали все, чтобы уж эту-то выжать по максимуму.

«… возвратившийся в июне 1956 г. на родину из США перебежчик Борис Ольшанский избрал постоянным жительством гор. Казань, где у него проживает жена Ольга... В связи с чистосердечным признанием своей вины и раскаянием, а также с его разоблачительными выступлениями в отношении зарубежных антисоветских организаций и американских спецслужб «инстанциями» принято решение к уголовной ответственности за измену Родине Ольшанского не привлекать, а использовать его в мероприятиях по срыву идеологических диверсий.

Уже вернувшись в Казань Ольшанский выступил с заявлением о том, что его «показания» в [комиссии Мэддена] целиком вымышлены, и он дал их под угрозой репрессий со стороны американских властей, а родились они в недрах «Американского комитета борьбы с большевизмом» и являются чистой воды провокацией...

На этом возможности Ольшанского по срыву акций идеологической диверсии были исчерпаны, После этого он стал настойчиво предлагать свои услуги по обучению сотрудников КГБ в борьбе с изменниками Родины. Это предложение было тактично отклонено.

Затем, как говорится, он ушел на дно: преподавал математику в вечерней школе рабочей молодежи, и, живя с первой женой Ольгой, писал теплые письма в США жене Маргарите и детям, вел тяжбу с еще одной женой – Верой – из-за каких-то вещей. ... из Казани никуда не выезжал.

В начале 1957 г. в КГБ стали поступать заявления от лиц, общавшихся с Ольшанским: в одних были возмущения тем, что у Ольшанского наблюдается «полное отсутствие сознания вины или хотя бы некоторого чувства неловкости в связи с побегом на Запад»; в других – о его враждебности ко всему советскому с «высказыванием сожаления, что решил приехать в СССР», в третьих – осторожные выяснения политических взглядов собеседника, как правило, работавшего в оборонной промышленности, прощупывании его настроений, выяснением рода занятий и попытками обратить его внимание на негативные стороны советской действительности.

И вдруг еще одна новость ! В 10.00 часов 10 мая книжный магазин No 1 в Казани посетили сотрудники американского посольства в Москве Морган и Росс – установленные разведчики. При наблюдении за ними было зафиксировано появление в непосредственной близости от них в одном из книжных отделов Ольшанского. Определенный элемент случайности присутствует в расследовании любого дела, но когда Ольшанский оказался в одном зале ресторана «Казань» одновременно с сотрудниками американского посольства Портолупи, канадского – Митчеллом и английского – Дейли и Стенсоном, здесь уже прослеживалась определенная закономерность, тем более выяснилось, что Ольшанский рестораны города вообще не посещал.

Неожиданно в канун нового 1958 года Ольшанский тяжело заболел – с обострением цирроза печени он был помещен на длительное лечение в больницу, из которой почти не выходил до конца своей жизни, т.к. заболевание сопровождалось тяжелыми осложнениями... В июле 1958 г. Ольшанский умер от цирроза печени, возникшего на почве злоупотребления алкоголем.

Смерть Ольшанского американская разведка пыталась использовать в своих целях, попытавшись представить как дело рук КГБ. К этому она привлекла его жену Герду Шмидт, которая обратилась к официальным властям с просьбой: «Известие о смерти моего мужа было для меня потрясающе неожиданно. Мой муж никогда не жаловался на болезнь печени за все время жизни со мной, поэтому мне кажется невероятной эта весть о его внезапной смерти... Прошу мне выслать удостоверение о смерти Бориса. Мир еще так полон фальши и злобы, что едва ли можно кому-нибудь доверять. Предполагаю, что он умер не естественной смертью»

Были высланы история болезни и заключение патолого-анатомического вскрытия.