Максим Д. Шраер: "Еврейский писатель существует вне границ стран и языков"

Сегодня специальный гость Радио Свобода – Максим Д. Шраер, российско-американский прозаик, поэт, литературовед и переводчик, профессор Бостон-колледжа, автор более 20 книг.

Сергей Медведев: Хочу вспомнить одну книгу, которая описывает опыт моего поколения. Она была сначала издана под названием Leaving Russia – история вашей семьи, отъезда из России, – но на русский переведена под названием "Бегство". Почему довольно нейтральное название превращается на русском языке в "Бегство"?

Максим Д. Шраер: Отчасти это компромисс с издателем, отчасти – невозможность подзаголовка, в котором фигурировало бы выражение "еврейская история" или "еврейский рассказ". Потому что в английском A Jewish Story – это совершенно нейтральное выражение, а в русском употреблении "еврейская история" может относиться либо к истории еврейского народа, либо к чему-то уже, пожалуй, полукомичному с отголосками всего того, с чем росли евреи в СССР в послевоенные годы. Поэтому было решено использовать одно емкое название, в котором читатели с минимальной библейской памятью услышали бы отголоски именно библейских времен.

Сергей Медведев: Это исход от фараона. Сколько вы были отказниками?

Максим Д. Шраер: Девять лет. А были люди, просидевшие в отказе почти 20. К середине 70-х годов в кругах отказников (а это было, может быть, 20 тысяч) ходили такие шутки, что заключаются браки внутри второго поколения отказников, чтобы у них родились внуки отказа. Это, конечно, большой-большой срок.

Сергей Медведев: Хотелось бы поговорить об антисемитизме в СССР. Мне кажется, сейчас новое поколение не вполне себе представляет, что происходило в те годы. Как я понимаю, даже само слово "еврей" было табуировано, советскому человеку было сложно его выговорить.

Максим Д. Шраер: Да, разумеется. Даже десять лет назад, когда я собирал материалы для короткой книги под названием With or without you, в которой пытался зафиксировать состояние еврейского вопроса и антисемитизма в путинской России тех лет, уже было очевидно, что молодое поколение практически не представляет того наследия и антисемитизма царских лет, и советского государственного, и ежедневного биологического антисемитизма, с которым мы жили. Это отчасти оттого, что эти страницы вымарываются из истории.

Примеры виз второго типа (на ПМЖ)

Я привожу в книге такой печальный анекдот, когда на уроке музыки обсуждаются "Картинки с выставки" Мусоргского. Учительница говорит: "Сейчас мы прослушаем произведение под названием "Два еврея". В классе просто гомерический хохот. Чем это объяснить? Может быть, сделать поправку на то, что в этой довольно интеллигентной школе в районе Института Курчатова я был в нашем классе единственным евреем, и все это было нацелено на меня. Пожалуй, это объяснение не устраивает.

Сергей Медведев: Само слово вызывало какую-то истерическую реакцию. Я помню два эпизода. Однажды в кругу старшего поколения я услышал, как кто-то сказал: "Там было много лиц еврейской национальности". И человек вскочил, сказал: "Я не лицо еврейской национальности, я еврей. Произнеси: "Я еврей". И человек, который это сказал, покраснел. И второе. В школе была перекличка по национальности: русский, русский, белорус, украинец, русский, русский. А одна девочка встала, вся красная, заливаясь слезами, и выдавила: "Еврейка". И класс ахнул. На нее так посмотрели, как будто она сказала, что она инопланетянка. На дворе был 1978 год.

Максим Д. Шраер: Уже происходил поворот к поздней стадии апогея советского государственного антисемитизма. Я не хочу страшилок, но были случаи, особенно после вторжения в Афганистан, когда практически захлопнулись шлюзы эмиграции, когда детей отказников терроризировали, избивали, крича при этом: "Зачем вы заняли наши Голанские высоты?" Сложно представить себе, что в сознании детей замыкались такие ассоциации. Это скорее напоминает ситуацию в сегодняшней Америке, чем что бы то ни было.

Сергей Медведев: Тебе не приходилось драться в школе, как еврею?

Максим Д. Шраер: Думаю, приходилось большинству еврейских детей, которые находились в состоянии относительной изоляции и сталкивались со всплесками антисемитизма. И тут я привожу аналогию не просто драк – это опыт еврейской самообороны, который существовал в царской России как ответ на погромы. Когда я был подростком, наверное, это было просто чувство гордости, а потом, я был определенным образом воспитан и отцом, и годами отказа.

Этот момент очень важен – традиции еврейской самообороны. Те, кто не понимает, например, того, что происходит в Израиле, абсолютно наивны на предмет традиций еврейской самообороны. Разумеется, речь шла не только о защите собственного "я", но и о защите интересов еврейского народа как такового.

Сергей Медведев: Ваша семья чувствовала себя именно евреями, вы соблюдали обряды, ходили в синагогу?

Максим Д. Шраер: Среди западных историков до сих пор превалирует точка зрения, что 70 лет советского периода выхолостили из советских евреев все иудейское наследие и наследие еврейской традиционной общинной жизни. Конечно, все это было не так. У большинства советских евреев послевоенного периода были корни в бывшей черте оседлости, в основном, конечно, в теперешней Украине, отчасти – в Литве, Бессарабии, Беларуси.

Я родился в 1967 году, как раз во время Шестидневной войны, меня чуть не назвали Израилем, но потом родственники старшего поколения отсоветовали. Для моего поколения типично следующее: бабушки и дедушки родились в бывшей черте оседлости в больших еврейских традиционных семьях. Некоторые семьи были по-прежнему ортодоксальны, некоторые были уже модернизированы на рубеже века. Они, конечно, соблюдали иудаизм в доме, но внешне вели себя как представители, скажем, среднего класса или класса промышленников.

Конечно, за 70 лет память не исчезает. Но когда я родился в Москве, мои родители принадлежали к прослойке советской еврейской интеллигенции, которая внешне вела себя ровным счетом так же, как интеллигенты других национальностей.

Демонстрация отказников в СССР

Сергей Медведев: В первую очередь они были советские люди.

Максим Д. Шраер: Да. Но в то же время с детских лет во мне воспитывалось представление о наших корнях. Сначала оно было нерелигиозным, хотя со стороны покойной матери моего отца мы происходим из литовских евреев – это династия потомственных раввинов. Я в свое время занимался генеалогией, проследил до начала XVIII века и точно знаю, что там раввинская линия была уничтожена в первые дни войны, когда мой покойный прадед был убит в своем доме. Но даже с других сторон, тем не менее, было ощущение еврейскости как этноса, исторической категории, как выбора, и негативное ощущение, что это категория, которую все время пытаются стереть с лица земли.

Религиозные факторы начали появляться в моей жизни, когда мы попали в отказ, то есть когда родителям уже нечего было терять. Они положили на плаху свои советские карьеры, успешные для евреев – не членов партии, но в результате мы не уехали, свое еврейское совершеннолетие я отпраздновал не в Иерусалиме, а в Москве, укутанной тополиным пухом. Поэтому в результате все то, что предполагалось осуществить в другой жизни, происходило в Москве, в России.

Уже в отказе я начал бывать с отцом в синагоге, хотя это не было по-настоящему религиозное, потому что тогда я еще не знал иврита, но это был опыт приобщения к традициям.

Сергей Медведев: Жизнь в отказе – это какая-то стигматизация: пропадают друзья, знакомые, перестают звонить, и наоборот, формируется круг таких же отказников?

Максим Д. Шраер: Отказники – это в основном советские евреи и их родные, которые начиная с ранних 70-х годов официально обращаются к советскому правительству, пользуясь предлогом воссоединения семей, с просьбой разрешить выезд в Израиль. Потом, когда СССР стал подписантом Хельсинкской конвенции и других конвенций по правам человека, это стало носить еще более официальный характер. И если их отпускают, то история на этом заканчивается.

В 70-е годы, на пике советской эмиграции, в год уезжало по 30 тысяч и более. Но советский режим с самого начала подходил к этому процессу с определенной степенью селекции. Люди, которым отказывали, мгновенно оказывались в преисподней. Как правило, они теряли работу, не были лишены гражданских прав, но по сути это были лишенцы, потому что оказывались в положении внутреннего гетто, не физического, но интеллектуального, идеологического.

Если пытаться разобраться в корнях советского антисемитизма, очень важно понять, что опыт нацистской Германии сыграл тут существенную роль. Уничтожение евреев началось по-настоящему только с начала Второй мировой войны, а по сути стало носить массовый характер с момента вторжения Германии в Советский Союз. Но с 1933 года шел процесс, похожий на то, что начинало происходить с нами, отказниками: евреи вытеснялись из общественной, интеллектуальной жизни, евреи потом, когда были приняты нюрнбергские расовые законы, были официально лишены всех гражданских прав, но они продолжали жить в этой геттоизованной общине.

Марш в поддержку отказников в США, 1969 год

Никто не знает, как пошел бы этот процесс, если бы не произошли изменения, которые привели потом к падению Советского Союза. Но некоторые факторы страшным образом напоминают то, что происходило в нацистской Германии в 30-е годы. То есть отказники оказывались внутри СССР людьми, которые официально, открыто объявили о своем полнейшем нежелании жить в этой стране.

Сергей Медведев: При отъезде требовалось выплатить огромные суммы за образование, тем более – за степень кандидата наук.

Максим Д. Шраер: Дело скорее не в этом. Люди находили средства, продавали все, что могли. Мы отказывались от этого, но государство нам на это говорило: да, но вам отказано в отъезде, то есть вы теперь внутренний враг, и мы будем вас систематически угнетать и наказывать за то, что вы официально заявили о нежелании жить в стране. Ужас для советского режима был в том, что значительное население, особенно городское, которое было внедрено в какие-то отношения с государством, с людьми, с профессиями, вдруг открыто это объявляет. В нашем доме в Москве, в школе знали, что мы отказники, – это не было тайной. То есть люди понимали, что мы в какой-то особой категории.

Сергей Медведев: Можно ли было тогда предполагать, что 40 лет спустя придется видеть антисемитизм, но на этот раз уже на американской земле?

Максим Д. Шраер: Честно – нет. Хотя были очень мудрые люди, я встречал таких героев отказа, узников Сиона: например Владимир Слепак, с которым дружили мои родители, его жена Маша. Я думаю, такие люди представляли, что у антисемитизма и у юдофобии слишком богатая и длинная история, особенно в мире, который условно можно назвать западной цивилизацией, который наследует, с одной стороны, христианству, с другой стороны – Римской империи, с третьей стороны – язычеству, эти парадигмы не могут исчезнуть без следа.

Поскольку мы сидели в отказе очень долго, все время шло какое-то общение на фоне того, что родители были совершенно изолированы в профессиональном смысле, изгнаны, уволены. Большая часть литературной братии, с которой общался отец, просто забыла наш номер телефона, то же самое с научной, то же самое – мамины коллеги по преподаванию. Но возник новый социальный круг отказников с его сложными орбитами.

Мы встречались и с разными иностранцами, некоторые официально приезжали как туристы, но на самом деле это была миссия, чтобы поддержать отказников. Некоторые из них были американскими, французскими, британскими учеными, которые стажировались в Москве. Судьба свела нас с историком по имени Сеймур Беккер, автором хорошей книги о колонизации Средней Азии и очень хорошей книги о российском дворянстве. Обсуждался вопрос об антисемитизме, и его спросили: в Америке есть антисемитизм? Даже не моргнув глазом он сказал: "Его нет и не может быть. Вы смотрите на мир глазами советских евреев, надо сменить оптику".

Владимир Слепак

То, что происходит сейчас, ставит под сомнение такую уверенность, такой оптимизм прежде всего американских евреев, родившихся в 30-е годы. Это люди, которые в детстве испытали приобретение американскими, канадскими евреями статус-кво, завоевание почти всех высот, позиций в науке, культуре, кино, политике, преподавании: конечно, им не представлялся возможным такой откат.

Сергей Медведев: Он, возможно, был всегда, просто в тех слоях общества, куда не доходил взгляд образованного еврея с восточного или западного побережья, где-то в американской глубинке на фоне общей ксенофобии.

Максим Д. Шраер: И да, и нет. У меня довольно обширный опыт жизни в Америке, и я всегда интересовался именно жизнью в глубинках. За 40 лет в Америке я практически не испытывал уличного антисемитизма, может быть, два-три раза чувствовал некоторую неприязнь, но и то она не артикулировалась. Конечно, что-то было в определенных кругах, но не было возможности публичного выражения и публичной антисемитской деятельности. То, что произошло и развернулось за последние два с половиной года, конечно, казалось немыслимым.

Сергей Медведев: Это часть произошедшей культурной революции? Все эти культурные войны выплеснули с водой и еврея, отсюда возникает и антисемитизм – это моя гипотеза.

Максим Д. Шраер: Это прекрасная гипотеза, но я подвергну ее некоторой коррекции. Конечно же, сыграло роль то, что произошло в период Обамы: любовный роман с некоторыми странами Среднего Востока, которые проводят открытую антиизраильскую политику. То, что в период правления Трампа на поверхность вылезла всякая мразь, это тоже верно. И я это испытал, это было предметом отчаяния для людей либерально мыслящих, вроде меня. Я даже написал целую книгу политических сатир об этом. По улицам американских городов шли люди, кричавшие: "Вы нас не замените!" (имея в виду, что евреи не заменят белого человека). Это, конечно, было неслыханно.

Я думаю, здесь действуют и другие факторы, уходящие корнями в другие континенты. Советский Союз умер в 1991 году, но труп его продолжает смердеть, и трупный яд очень глубоко засел в огромных ранах американского общества и других западных демократических обществ, он продолжает смердеть и отравлять умы. Просто реакция замедленна.

В этом есть парадокс, а именно то, что, кстати, мы сейчас наблюдаем, когда антисионизм стал практически синонимичен антисемитизму, – это абсолютное творение советского периода. Ведь именно в советские годы, в поздние 60-е, особенно после того, как СССР открыто занял антиизраильскую позицию, стал лоббировать арабские страны, создал палестинское движение и так далее, – вот тогда вся эта формула "антисионизм, антисемитизм, еврей, сионист" приобрела режимный характер и активно экспортировалась.

Демонстрация отказников в 1973 году у здания МИД

Недавно я с коллегой Максимом Матусевичем, африканистом-историком, опубликовал исследование, которое анализировало причину того, что Южноафриканская Республика вдруг стала представлять в Международном суде в Гааге интересы палестинского народа, обвинять Израиль в геноциде и так далее. Откуда вдруг? Мы подняли данные: в течение 20 лет несколько тысяч представителей южноафриканского конгресса, то есть движения против апартеида, учились в Москве в Высшей партийной школе и других закрытых школах. Не надо забывать, что частью образования любого советского режимного деятеля был антисионизм – это была идеология.

Сергей Медведев: Вопрос идентичности: кем ты себя сейчас чувствуешь как писатель, как творческая единица – еврейский, американский, российский, русский писатель, пишущий в том числе на русском языке?

Максим Д.Шраер: Я всегда ощущаю себя еврейским писателем – это центральная и ключевая парадигма, особенно потому, что еврейский писатель существует вне границ стран и языков. Конечно, я в огромной мере продукт российской и американской культуры. Но считать себя российским или русским писателем я уже не могу, особенно после вторжения России в Украину. Я прервал все отношения с российским издательским и научным миром. В каком-то смысле это вторая линия демаркации со времени эмиграции. Кроме того, в моей жизни есть еще парадигма, которая очень важна для меня и для всей моей семьи, – израильская.

Сергей Медведев: На каком языке ты думаешь, когда пишешь какой-то фрагмент прозы?

Максим Д. Шраер: Сейчас практически все время – на русском и английском, потому что у меня новая стадия творчества, я называю это "параллельное письмо". Я практически все сейчас пишу на двух языках – это параллельные версии. На самом деле язык, на котором ты думаешь, – это всего лишь небольшая часть того, как устроено творчество. Мы иногда видим сны на языках, на которых плохо изъясняемся. Например, когда я жил в Праге, собирал материал о Набокове, мне снились сны, в которых я спорил с чешскими диссидентами 1968 года на чешском. Это говорит о том, что на самом деле язык нашего подсознательного – это просто некий значок, который отсылает нас в более сложные миры. Как раз когда мы научимся их расшифровывать, мы по-настоящему поймем, что такое еврейская идентичность.