Мастер и троглодиты. Андрей Архангельский – о сопротивлении цензуре

Отсутствие массовых протестов против войны говорит о том, что политических инстинктов в российском обществе не сложилось, несмотря на то, что начиная с 2012 года этому процессу был дан новый мощный толчок. Но, видимо, слишком мало времени для установления того, что называется в мире "старых демократий" политической традицией. Поэтому никакого "политического действия" не получается и сегодня (смотри "очереди на Надеждина"; важный жест, который работает в демократическом или даже поставторитарном государстве, но никак не в тоталитарном – путинская власть эти жесты просто игнорирует).

Но вместе с тем в условиях тотальной цензуры в обществе сработал другой инстинкт, который имеет гораздо более глубокие корни: практика индивидуального сопротивления цензуре. Парадокс цензуры в том, что она сама этот инстинкт поощряет и укрепляет. Чем она тотальнее, чем уже поле легального высказывания, тем более политичным становится в итоге любой безобидный спор, о бабочках или цветах, ибо его подлинным содержанием всегда является то, о чем нельзя говорить. Таково свойство больших нарративов: что бы вы ни обсуждали сегодня, то все равно это происходит на фоне главного события – войны; и любой разговор подразумевает ее, даже если впрямую она не упоминается. Тем более в помощь тут искусство намёка, отработанное в России веками, до мелочей.

О чем безопасно спорить в России, как и 50, 100 и 150 лет назад? Конечно, о книгах, спектаклях и таком прочем. Общественная дискуссия часто притворяется спором о достоинствах или недостатках того или иного художественного произведения. Это сегодня единственная массовая (хотя и пассивная) возможность в России заявить о своих взглядах – без опасности ареста или преследования. Кино и сериалы – это и вовсе массовая культура, в их обсуждении участвуют миллионы людей, а благодаря социальным сетям эта дискуссия (пока) возможна без контроля государства. Такого рода беседа не поддаётся верификации со стороны репрессивного аппарата. И споры о "Слове пацана" или о "Мастере и Маргарите" есть такая квазизамена общественный дискуссии – о том, что волнует всех.

Что важно отметить в связи с этой дискуссией, помимо художественных достоинств кино по мотивам "Мастера и Маргариты", которые все уже обсудили? Во-первых, фильм продолжает (или, скорее, переутверждает заново) традицию антитоталитарного кино. Последние 20 лет российская киноиндустрия игнорировала антитоталитарное в качестве темы. Традиция, сложившаяся еще в конце 1980-х, с "Покаяния" Абуладзе, была прервана государством насильно в 2000-е годы – с возвращением госзаказа; но надо также сказать, что независимым продюсерам и широкой публике эта тема тоже не казалась сколько-нибудь значимой. Есть некоторая мистика в том, что только перед самой войной было создано аж четыре фильма с отчетливо антитоталитарным или даже антисталинским подтекстом. Это можно назвать инстинктом самосохранения кино – или формой отложенного покаяния перед обществом. Это касается не только нашумевшего "Мастера и Маргариты", но также фильмов "Капитан Волконогов бежал" (возможно ли прощение в обществе с репрессивной традицией?), "Пациент номер один" (о символическом конце советской власти вместе со смертью генсека Черненко) и "Сказки" Александра Сокурова (о пребывании Сталина вместе с другими историческими персонажами в аду).

Но что такого уж антисталинского и антитоталитарного в "Мастере и Маргарите", спросят нас? От длительного жонглирования цитатами (роман в России знают в общем-то все) смысл произведения несколько замылился. Талантливая киноинтерпертация романа, созданная Михаилом Локшиным, лишь напомнила о том, что все позабыли: роман Булгакова на самом деле – о верховенстве универсальных ценностей. Роман (и фильм, соответственно) помещает все происходящее в контекст двух важнейших понятий – добра и зла. Уже самим фактом своего существования "Мастер и Маргарита" центрирует по вертикали (от земли до неба) любую нашу убогую или кошмарную действительность. Благодаря этой дистанции мы наблюдаем за происходящим как бы с самого верхнего, насколько это возможно, этажа. Одна из главных тем Булгакова – насмешка над попытками советской власти изменить природу человека (в этом смысле писателя даже можно считать консерватором). Но зато он настаивает на том, что есть ценности, которые выше государства: любовь, правда, достоинство, вера, талант. ("За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви?") В условиях путинизма любое подобное заявление в любом случае выглядит скандально, поскольку нынешняя российская идеология отрицает любые надгосударственные ценности. Вторая опора путинской идеологии – это цинизм. Роман Булгакова и по этому поводу даёт понять: цинизм – просто та же игра на стороне зла.

Булгаков (и экранизация романа) действует сегодня как проявитель. Важен не столько сам фильм, не игра того или иного актёра или актрисы, но реакция на него. Бурная реакция на фильм со стороны реваншистов словно вскрывает подземную основу путинизма. Пропагандисты остервенело защищают сегодня "сталинское время" как свое – от грязных лап либералов. Как говорится, сеанс магии с последующим разоблачением. Сталинизм для нынешнего режима – их "все", подлинная религия. Потому они так близко к сердцу принимают насмешку над палачами прошлого. Не то чтобы мы этого не знали; просто ещё раз убедились в том, что болезнь российского общества упирается в нерешенную проблему насилия – в качестве единственной ценности и принципа существования. Все это утвердилось и оформилось именно в годы сталинизма. То, что в качестве проявителя выступил именно роман "Мастер и Маргарита" – книга, дважды, по сути, возрождавшаяся из тоталитарного праха, когда казалось, что и надежд никаких нет, – это символично и само по себе примечательный факт.

Андрей Архангельский – журналист и культуролог

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции