Мировой пожар в крови. Александр Гогун – о Сталине и Гитлере

Исполнилось 85 лет со дня заключения пакта Молотова – Риббентропа, соглашения, которое взорвало весь версальский миропорядок.

Владимир Мединский назвал свою статью об этой сделке века "Дипломатический триумф СССР". И с этим следует согласиться, хотя, конечно, не в том смысле, который вкладывает в торжество кремлёвской дипломатии Мединский. Поэтому предоставим слово тому, кто подписал этот документ, – Вячеславу Молотову: "Сталин поверил Гитлеру? Он своим-то далеко не всем доверял! И были на то основания. Гитлер обманул Сталина? Но в результате этого обмана он вынужден был отравиться, а Сталин стал во главе половины земного шара!"

После прихода Гитлера к власти Сталин два месяца выжидал, а затем повёл осторожный зондаж Третьего рейха. Его не смущал антикоммунизм национал-социалистов, так как он знал, что идеология может быть принесена в жертву сиюминутным государственным интересам. А СССР оставался относительно привлекательным если не союзником, то партнёром для многих из тех, кто был недоволен сложившимся миропорядком. В апреле 1927 года глава партии Гоминьдан Чан Кайши разорвал свои отношения с компартией Китая, провёл казни коммунистов, обвиняя их в подготовке захвата власти, в 1929 году пошёл на вооружённый конфликт с Москвой по поводу Китайской восточной железной дороги, но впоследствии Сталин заключил с ним союз против Японии, который в той или иной форме продолжался до конца Второй мировой.

К моменту прихода Гитлера к власти СССР уже превратился из диктатуры в деспотию и вождь управлял прессой в ручном режиме, поэтому не могло быть случайностью появление 22 марта 1933 года в "Известиях" статьи Карла Радека "Куда идёт Германия", где вместо огульного бичевания коричневой клики присутствовал ясный вопрос: "Национал-социалисты развивали программу внешней политики, направленную против существования СССР, поддерживающего с Германией добрососедские отношения. Это налагает на германское правительство обязательство открыто сказать, куда она идёт".

Предложения посылались и через военных.

10 мая 1933 года по приглашению заместителя наркома по военным и морским делам Михаила Тухачевского в Москву приехала высокопоставленная делегация германских офицеров во главе с начальником вооружений рейхсвера, генералом фон Боккельбергом. Визит не был ритуальным дипломатическим обменом любезностями. Гости побывали на таких предприятиях советской военной промышленности, как Центральный аэрогидродинамический институт, 1-й авиазавод (выпускавший по два самолёта в день), артиллерийский ремонтный завод в Голутвине, завод по производству химического оружия в Бобриках Тульской области, Красно-Путиловский завод в Ленинграде, полигон в Луге Ленинградской области, оружейный завод в Туле, Харьковский тракторный, то есть танковый завод, 29-й моторостроительный завод в Запорожье, орудийный завод имени Калинина в Москве, и другие предприятия ВПК.

13 мая на приеме у германского посла царило воодушевление. Ворошилов – правая рука Сталина по военным вопросам – говорил о стремлении и дальше поддерживать связи между "дружественными" армиями. Более того, во время беседы с немцами Тухачевский сделал предложение о союзе: "Не забывайте, что нас разделяет наша политика, а не наши чувства, чувства дружбы Красной Армии к рейхсверу. И всегда думайте вот о чем: вы и мы, Германия и СССР, можем диктовать свои условия всему миру, если мы будем вместе".

Однако на тот момент Гитлер выступал за ревизию государственных границ как на востоке, так и на западе Рейха и, поскольку это представляло собой крайне сложную не только военную, но и дипломатическую задачу, не хотел ограничивать свое пространство маневра внятными обещаниями перед лицом шеренги потенциальных врагов.

26 января 1934 года в отчетном докладе 17-му съезду вождь внятно намекнул, что союз с Германией возможен: "Некоторые германские политики говорят по этому поводу, что СССР ориентируется теперь на Францию и Польшу, что из противника Версальского договора он стал его сторонником, что эта перемена объясняется установлением фашистского режима в Германии. Это неверно. …Дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной. (…) У нас не было ориентации на Германию, так же как у нас нет ориентации на Польшу и Францию. (…) И если интересы СССР требуют сближения с теми или иными странами, не заинтересованными в нарушении мира, мы идем на это дело без колебаний".

Гитлер по ряду причин вновь сделал вид, что не понял сигнал, поэтому Сталин спустя полгода послал его по закрытым каналам. Летом 1934 года о возможности советско-германского сближения говорил Авель Енукидзе на своей даче германскому послу Дирксену в присутствии свидетелей, в том числе заместителя наркома иностранных дел Льва Карахана. Енукидзе являлся секретарём Центрального исполнительного комитета СССР, а также крёстным отцом второй жены Сталина Надежды Аллилуевой, к тому времени покойной, и, очевидно, не мог вести политические разговоры с официальными представителями соседней державы по собственному желанию. Тем более что он сказал немцам, что руководство Советского Союза полагает, что НСДАП делится на "агитационную" и "государственную" фракцию и последняя может возобладать. Однако и эта инициатива Москвы была Берлином отклонена, но вежливо и мягко, что позволило Сталину продолжить делать свои предложения – но так, чтобы не терять лица.

Вновь через приближённых, но на сей раз публично вождь обратился к другому вождю в конце января 1935 года.

Речь Молотова повторяла сталинскую аргументацию годовой давности, и, как и подписанная Радеком статья в "Известиях" в 1933 года, пыталась прояснить замыслы Берлина: "…У нас не было и нет другого желания, как иметь и дальше хорошие отношения с Германией. …Советский Союз проникнут глубоким стремлением к развитию отношений со всеми государствами, не исключая и государств с фашистским режимом. (…)

…Дело …в том, что именно лежит в основе внешней политики теперешней Германии. Мы вынуждены поставить этот вопрос прямо…"

Далее Вячеслав Михайлович дал понять, что камнем преткновения является фрагмент "Майн кампф": "Мы прекращаем, наконец, колониальную и торговую политику довоенного времени и переходим к политике будущего — к политике территориального завоевания. Но когда мы в настоящее время говорим о новых землях в Европе, то мы можем в первую очередь иметь в виду лишь Россию и подвластные ей окраинные государства". Таковыми на тот момент являлись Украина и Белоруссия, а ряд политиков как Польши, так и Рейха желали заключения антисоветского союза Варшава – Берлин.

Иными словами, устами Молотова Сталин дал понять Гитлеру, что в принципе согласен на союз, если получит от Германии гарантии неприкосновенности советских границ.

Спустя три дня, 31 января 1935 года, нарком тяжёлого машиностроения Серго Орджоникидзе процитировал фрагмент "Майн кампф", где фюрер в 1920-е годы писал о невозможности альянса с Россией из-за её промышленной отсталости. Кто, как не Орджоникидзе, мог гордо заявить, что времена после первой пятилетки изменились. Тем самым он посылал внятный сигнал, что вторая индустриальная держава планеты – достойный партнёр для Германии, а вот воевать с СССР – себе дороже: "…Тяжёлая промышленность готова выполнить свои обязательства в отношении обороны страны. Она даст нашей Красной армии все необходимое для того, чтобы границы нашей великой родины были неприступными для наших врагов".

Гитлер не внял и этому приглашению, и, чтобы надавить на него, Сталин через три месяца заключил договор о взаимопомощи с Францией, а спустя ещё две недели – с Чехословакией. Размыто-прекраснодушные формулировки этих соглашений не обязывали подписавшие их страны объявлять войну агрессору в случае его нападения на одну из договаривающихся сторон, поэтому хоть и вызвали недовольство в Берлине, но не закрыли дверь для потенциального советско-германского сближения. Реакция Гитлера на эти сделки оказалась ожидаемой: в июне того же 1935 года он заключил с Лондоном морское соглашение, согласно которому мощь германского флота составляла 35% в отношении к совокупной морской мощи Британской империи.

Таким образом, все шаги Кремля по созданию системы коллективной безопасности по сути представляли собой попытку стравить между собой европейские страны, что показывает письмо Сталина Молотову и Кагановичу 2 сентября 1935 года: "Старой антанты нет уже больше. Вместо нее складываются две антанты: антанта Италии и Франции, с одной стороны, и антанта Англии и Германии, с другой. Чем сильнее будет драка между ними, тем лучше для СССР. Мы можем продавать хлеб и тем и другим, чтобы они могли драться. Нам вовсе невыгодно, чтобы одна из них теперь же разбила другую. Нам выгодно, чтобы драка у них была как можно более длительной, но без скорой победы одной над другой".

Наиболее известной попыткой Сталина заключить соглашение с Гитлером до 1939 года стала миссия советского торгового представителя Давида Канделаки. Он предпринимал шаги к заключению ряда масштабных экономических контрактов, в том числе в отношении поставок вооружений, но в конечном итоге его усилия не достигли цели. Он сам, как и Тухачевский с Енукидзе, были убиты в ходе Большого террора, вскоре за ними последовал и Радек.

В 1936 году началась гражданская война в Испании, где нацисты поддержали Франко, а коммунисты – республиканцев, поэтому военное столкновение – пусть и в третьей стране – не являлось удобным фоном для масштабного политического соглашения. Чаша весов к середине 1938 года стала клониться на сторону националистов, и Сталин продолжал держать дверь для Берлина открытой. Осенью закончилась публикация эпохальной работы "История ВКП(б). Краткий курс", отредактированной лично вождём, где, как отметил Джангир Наджафов, ответственность за "вторую империалистическую войну" взваливалась как на англо-французский блок, так и на ось Берлин – Рим и японскую хунту. "Второй империалистической" Сталин открыто называл сумму региональных кровавых столкновений и конфликтов от Китая до Испании.

В ходе Чехословацкого кризиса 1938 года СССР занял такую позицию, которая подтолкнула Прагу к капитуляции перед Берлином, а Лондон и Париж – к умиротворению нацистов путём соглашательства. Наивный Невилл Чемберлен 30 сентября, прилетев на родину, в связи с этой сделкой заявил: "Друзья мои… премьер-министр Великобритании вернулся из Германии и принес с собой мир с честью. Я считаю, что это мир для нашего поколения".

Однако на планете существовал режим, лидеры которого вовсе не мечтали о мире для поколения британского премьера и для него лично. Приближённый Сталина Андрей Жданов – один из создателей "Краткого курса" – 3 марта 1939 года в докладе на партийной конференции в Ленинграде заявил о задачах текущего момента: "…Будем копить наши силы для того времени, когда расправимся с Гитлером и Муссолини, а заодно, безусловно, и с Чемберленом". Стенограмма зафиксировала аплодисменты зала, а через две с половиной недели Жданов возглавил управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б).

Понятно, что глава СССР не мог позволить себе публичных высказываний, которые бы настроили против него всю Европу, и 10 марта 1939 года Сталин в отчётном докладе на XVIII съезде ВКП(б) обрушился с критикой на западные демократии, вновь дав понять Гитлеру, что между Берлином и Москвой нет непреодолимых противоречий: "Характерен шум, который подняла англо-французская и северо-американская пресса по поводу Советской Украины. Деятели этой прессы до хрипоты кричали, что немцы идут на Советскую Украину, что они имеют теперь в руках так называемую Карпатскую Украину, насчитывающую около 700 тысяч населения, что немцы не далее как весной этого года присоединят Советскую Украину, имеющую более 30 миллионов, к так называемой Карпатской Украине (которая на самом деле в итоге отошла не Рейху, а Венгрии. – А. Г.). Похоже на то, что этот подозрительный шум имел своей целью поднять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований. (…)

…Большая и опасная политическая игра, начатая сторонниками политики невмешательства (т. е. лидерами Британии и Франции. – А. Г.), может окончиться для них серьезным провалом".

Гитлер на сей раз внял призыву из Москвы и, учитывая его, начал осуществлять этот серьёзный провал: 15 марта он завершил оккупацию Чехословакии, 21 марта в меморандуме вновь громогласно заявил о претензиях на Данцигский коридор, то есть к союзнице Франции и Британии – Польше, 11 апреля утвердил оперативный план нападения на Речь Посполитую, а 28 апреля объявил в рейхстаге о денонсации англо-германского морского соглашения 1935 года. Новая антанта Лондон – Берлин исчезла, так и не возникнув.

Но Сталин, "благословив" Гитлера на агрессивные шаги своей речью 10 марта, хотел выступить на переговорах с ним в сильной роли и пригласил в Москву военные делегации Британии и Франции. Значительным смыслом советско-французско-британские совещания не обладали, поскольку ещё 6 апреля 1939 года лидеры Британии публично заявили о том, что в случае агрессии со стороны Германии против Польши они объявят войну Берлину, а 19 мая аналогичное заявление сделал и Париж. Гитлеровская агрессия оказалась зажата в тиски союза Британии, Польши и Франции, и в этой обстановке своё весомое слово должен был сказать СССР.

Используя переговоры как рычаг давления на Берлин, Сталин добился визита Риббентропа в Москву, где на правах хозяина заключил пакт и секретный протокол о разделе Европы, а военные делегации западных демократий отправились восвояси несолоно хлебавши.

Главный идеолог НСДАП Альфред Розенберг записал в своём дневнике о том, что заключённая сделка – позор Рейха: "…поездка нашего министра в Москву – это моральное унижение, с учётом нашей 20-летней борьбы…" Но главное было не в этом: Гитлер посчитал, что теперь, после 23 августа, то есть в условиях дружественного к Германии нейтралитета СССР, все гарантии Варшаве со стороны Франции и Британии потеряли свой вес и западные демократии не вступятся за Польшу. А Сталину об обратном сообщали не только представители военных делегаций этих двух стран в Москве, но и спецслужбы.

Многоходовка в треугольнике Лондон – Париж – Берлин была разыграна как по нотам. По свидетельству Хрущёва, при заключении пакта вождь находился в очень хорошем настроении, шутил и радовался, что перехитрил фюрера: "Он полагал, что начнется война между Германией, с одной стороны, Францией и Англией – с другой. Возможно, Америка тоже будет втянута в войну. Мы же будем иметь возможность сохранить нейтралитет и, следовательно, сохранить свои силы. А потом будет видно. Говоря "будет видно", я имею в виду, что Сталин вовсе не предполагал, что мы останемся нейтральными до истечения этой войны: на каком-то этапе всё равно включимся в неё".

1 сентября, после начала вторжения в Польшу, фюрер узнал, что Британия и Франция всё же готовы сражаться за Речь Посполитую и через два дня объявят ему войну, после чего выступил с речью в германском "парламенте", о чём оставил яркие воспоминания журналист Уильям Ширер: "Даже послушные марионетки в рейхстаге… не проявили большого энтузиазма, слушая объяснения Гитлера о том, что произошло и почему Германия этим утром оказалась втянута в войну. Восторгов было гораздо меньше, чем во время прошлых выступлений диктатора по менее важным поводам в зале Оперы. Временами он был резок, но в речи его странным образом проглядывало стремление оправдаться. Во время этой речи у меня складывалось впечатление, что Гитлер говорил с таким напряжением, будто его потрясло, что он попал в переделку и испытывал разочарование".

Перед публикой глава Германии ещё сумел удержать себя в руках, но затем, по свидетельству шведского дипломата Биргера Далеруса, впал в истерику: "Он сказал мне, что всегда подозревал, что Англия хочет войны. Потом он сказал, что разгромит Польшу и аннексирует всю страну... Нервозность его нарастала, он начал размахивать руками и кричать мне в лицо: "Если Англия хочет воевать год, я буду воевать год, если Англия хочет воевать два года, я буду воевать два года..." Он замолчал, но потом закричал так, что голос его превратился в визг, и при этом яростно размахивал руками: "Если Англия хочет воевать три года, я буду воевать три года..." Теперь вслед за руками начало двигаться все его тело. В конце концов он завопил: "Если будет необходимо, я буду воевать десять лет". При этом он пригнулся и так сильно взмахнул кулаком, что кулак почти коснулся пола".

Близкий фюреру архитектор Альберт Шпеер вспоминал, что глава Рейха не вполне верил в происходящий кошмар: "В своем кругу за столом он объяснял: – Мы, хотя и находимся с Англией и Францией в состоянии войны, но если мы с нашей стороны уклонимся от активных боевых действий, то все уйдет в песок. И напротив, если мы пустим на дно какое-нибудь судно и будут многочисленные жертвы, то там усилится партия войны. Вы понятия не имеете, каковы эти демократы: они были бы рады как-нибудь выпутаться из этой истории. А Польшу они просто бросят в беде!" Даже когда немецкие подлодки оказались в выгодной позиции против военного французского корабля "Дюнкерк", Гитлер не дал разрешения на атаку. Британский налет на [базу кригсмарине] Вильгельмсхафен и гибель [английского пассажирского лайнера] "Атении" [3 сентября] ничего не оставили от его расчётов".

Да и рядовые граждане Рейха не испытывали восторга от начала мясорубки, о чём сохранилось много свидетельств, и одно из них принадлежит перу упомянутого американского журналиста: "Люди на улицах казались мне апатичными, несмотря на важность сообщения по радио и экстренные выпуски утренних газет. Напротив гостиницы "Адлон" находилось новое здание "И. Г. Фарбен". Рабочие утренней смены шли на работу как ни в чем не бывало; никто не остановился, чтобы купить у мальчишек-газетчиков утренние экстренные выпуски. И мне подумалось, вероятно, немцы еще находятся в полудреме и не осознают, что война, избежать которую так или иначе обещал им Гитлер, началась. Какой разительный контраст между нынешней апатией и настроениями, с которыми немцы вступали в войну 1914 года. Тогда по улицам шли ликующие толпы, колонны войск забрасывали цветами, все радостно приветствовали кайзера и верховного главнокомандующего Вильгельма II. На этот раз не было никаких демонстраций, никто не приветствовал нацистского верховного главнокомандующего, после десяти часов утра ехавшего по пустынным улицам из канцелярии в рейхстаг…"

А вот в Кремле царило совсем иное настроение. 7 сентября 1939 года, согласно дневнику главы Коминтерна Георгия Димитрова, вождь пошёл на откровенность со своими приближёнными: "Война идет между двумя группами капиталистических стран (бедные и богатые в отношении колоний, сырья и т. д.) за передел мира, за господство над миром! Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если руками Германии было расшатано положение богатейших капиталистических стран (в особенности Англии). Гитлер, сам этого не понимая и не желая, расшатывает, подрывает капиталистическую систему. Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались. Пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии. Следующий момент подталкивать другую сторону".

24 сентября 1939 года, когда Красная армия добивала в Западной Украине и Западной Белоруссии остатки Войска Польского, Альфред Розенберг в своём дневнике оценил это как пиррову победу: "Вчера у меня был [рейхсминистр продовольствия Рихард] Дарре и поделился своей точкой зрения на ситуацию. Я же рассказал ему о своих мыслях. (…) Железная дорога в Румынию [Краков-Станислав-Бухарест] – в руках Советов! Если теперь русские войдут в Прибалтику, то в стратегическом отношении для нас окажется потерянным и Балтийское море. Москва обретёт небывалую мощь и в любой момент может вместе с Западом выступить против нас".

Но в конце 1940 года международное положение вышло из-под контроля Сталина. Уже в брежневскую эпоху журналист Феликс Чуев встречался с бывшим наркомом иностранных дел СССР, который к тому же в конце 1930-х и начале 1940-х являлся вторым лицом в государстве, и провёл с ним ряд бесед о том времени: "Читаю Молотову так называемое "завещание Гитлера", запись, сделанную Борманом 14 февраля 1945 года:

– "Гибельным фактором этой войны оказалось то, что Германия начала её слишком рано и в то же время слишком поздно. С чисто военной точки зрения нам следовало начать войну раньше. Я должен был захватить инициативу ещё в 1938 году, а не разрешить втянуть себя в войну в 1939 году…"

– Конечно! – замечает Молотов. (…)

– "…(…) Русские с их огромными пространствами могут позволить себе роскошь отказаться от спешки. Время работает в их пользу и против нас…"

– Но русские оказались в таком положении не в 1941 году, а задолго до этого, и он мог бы понять, но не понял. Вот его недостаток, – комментирует Молотов.

– "…почему именно 1941 год? Потому что, учитывая неуклонно нарастающую мощь наших западных врагов, если нам суждено было действовать вообще, мы должны были сделать это с минимальной отсрочкой. И обратите внимание: Сталин не сидел сложа руки…”

– Ну, конечно! – кивает Молотов.

– “…Время опять было против нас на двух фронтах. В действительности вопрос заключался не в том, почему 22 июня 1941 года, а скорее почему не раньше?"

– Правильно, правильно.

– "…Если бы не трудности, созданные нам итальянцами, и их идиотская кампания в Греции, я напал бы на Россию на несколько недель раньше…"

– Ну, надо было.

– "…Наша главная проблема сводилась к тому, чтобы удержать Россию по возможности дольше от выступления, и меня вечно терзал кошмар, что Сталин может проявить инициативу раньше меня…"

– Конечно, в этом тоже был известный вопрос, – соглашается Молотов.

В другой день в беседе с Чуевым Молотов свидетельствовал, что пактом и последующим давлением Сталин загнал главу Рейха в угол, хотя и последующий отчаянный шаг фюрера, как известно, закончился в конечном итоге триумфом Кремля: "…Гитлеру ничего не оставалось делать, кроме как напасть на нас, хоть и не кончена война с Англией…"

Александр Гогун – военный историк

Высказанные в рубрике "Блоги" мнения могут не отражать точку зрения редакции