Обреченные. Кружки и салоны советской эпохи

Иван Толстой: Сто лет назад, в пору увлечения историей литературного быта, в России (в Советском, разумеется, Союзе) выходило множество книг мемуарного и документального толка, посвященных собраниям пушкинской эпохи, тургеневскому и некрасовскому времени. То было время салонов, и, как мы помним, "Война и мир" начинается как раз со сцены в салоне Анны Павловны Шерер. В конце 1920-х годов в Москве и Ленинграде вышли две книги, так и названные "Кружки и салоны". А параллельно, в уже советских салонах, собирались свои, новые кружки. Их описание потребует от исследователя других красок, и тональность будет совсем иная. Моя собеседница сегодня – писатель и историк Наталья Громова, изучающая драму советской литературы в том числе под углом таких – обреченных – кружков.

В чем была специфика советских кружков?

Наталья Громова: Прежде всего надо сказать о том, что салоны и кружки вообще для России были очень важны, потому что, как известно, в России то общественная жизнь затухала, то становилась ярче, и когда было журнальное время в 19-м веке, все уходило в журнальную жизнь, а когда начиналась реакция, опять все приходило в домашнюю жизнь. Потому что у нас, в отличие от западной жизни, не было таких кафе, уличной и прочей активности, она всегда уходила в дома, потом в кухни соответственно.

Что касается салонов, особенно конца 19-го – начала 20-го века, то мы знаем, что все самые знаменитые люди прошли и через "Башню" Вячеслава Иванова, что эти все объединения были чрезвычайно важны, и "среды" телешовские, хотя они потом выплескивались в лекции, Морозовское замечательное общество философское. Проблема была в том, что после 1917 года это не могло никуда деваться, это как поезд, который все равно двигался, еще не было торможения, несмотря на случившуюся революцию.

Самый известный салон, который имеет отношение к нашему Государственному литературному музею, это салон Евдоксии Никитиной, Никитинские субботники, так называемые (она передала свой архив в Гослитмузей), он один из самых странных и любопытных, потому что он на этих волнах советской власти умудрился существовать и соединять в себе писателей, которые ни в каких других местах не соединялись. Они никогда в других местах не встречались, иногда даже не здоровались на улицах, а там они каким-то образом существовали. О самой Евдоксии Никитиной есть неплохая книжка Давида Фельдмана, написанная уже давно, в конце 90-х годов, и там много любопытных фактов. Суть в чем? Эти писатели, которые там объединялись, как правило, уже выброшенные после революции, кто-то, из прежних волн, вообще потерявший берега, молодые писатели, которые приезжали, одесские писатели, тот же Булгаков, который приезжает из Киева, Владикавказа. Мандельштам, Цветаева в 20-е годы была… Этот салон любопытен тем, что он начинается до революции и продолжает жить до начала 30-х годов.

Что интересно тут? Всегда интересно, почему одним давали существовать, а другим – нет. Потому что если говорить о параллелях, то в этот момент существуют всякие течения – ЛЕФ, конструктивисты – они тоже соединяются в некие течения, но в том смысле салона, о котором мы говорим, их нельзя назвать, потому что это больше похоже на кружки, где люди вырабатывают какие-то идеи, а салон – это место, где люди собираются, обсуждают произведения, слушают доклады. В общем, это объединение людей без всякой платформы, без всякой идеи, они собираются, пьют чай и разговаривают. Но разговаривать можно по одному, если у тебя за окнами все стабильно и хорошо, и совсем по-другому, если наступают "времена".

А Никитинские субботники просуществовали и в период революции. Эта замечательная дама, которая меняла мужей, это целая интересная история, хотя это ей тоже помогало выжить, она потом уже в Ростове-на-Дону под белыми была с этими субботниками, потом в Новочеркасске, потом опять возвращается в Москву… И у нее все хорошо, она с Луначарским заключает договор… Эти салоны советские это был еще способ для того, чтобы выживать в условиях отсутствия издательской деятельности. Эта женщина, обладавшая огромными коммерческими способностями и хваткой, договаривалась с сильными мира сего, причем у нее было прошлое весьма сомнительное, и была целая серия изданий под грифом "Никитинские субботники".

Конечно, этот салон так долго существовал потому, что он был нужен советской власти именно за тем, о чем я говорила в прошлой передаче – чтобы следить за интеллигенцией. Это был удобный способ, когда под одной крышей собиралось тридцать-сорок писателей, иногда еще больше, и их можно было прослушивать.

И у меня есть очень любопытный, 1925 года, с Никитинских субботников, кусочек агентурного донесения человека, который прослушивал "Собачье сердце". Он говорит о том, что "дочитанная 21.3.1925 на Никитинском субботнике повесть вызвала сильное негодование двух бывших писателей коммунистов и всеобщий восторг всех остальных. Содержание этой финальной части сводится приблизительно к следующему: очеловеченная собака стала наглеть с каждым днем и все более и более стала развратной, делала гнусные предложения горничной профессора. Но центр авторского глумления и обвинения зиждется на другом – на ношении собакой кожаной куртки, на требовании жилой площади, на проявлении коммунистического образа мышления…".

Это само по себе великолепно! Это было напечатано, еще когда печатали агентурные сводки о Булгакове, и есть такая книжка, которую выпускало само ФСБ еще в начале 2000-х годов. И по ней уже понятно, что эти собрания были необходимы власти именно за тем, чтобы смотреть и слушать. Это – первый момент.

А второй момент, мы все-таки должны не забывать, что это был период НЭПа, еще не были отстабилизированы отношения власти и интеллигенции, еще существовали некие возможности издаваться, собираться и разговаривать, но уже под серьезным присмотром. Никитинская история была невероятно благополучна, она прожила очень длинную жизнь и потом еще водила экскурсии в 60-е годы по собственному музею, который она открыла со своими раритетами. Но при этом к 1930 году были уничтожены все течения и все кружки. Был совершенно невероятный шахматный ход, придуманный Сталиным, когда в 1932 году выходит постановление об уничтожении Российской Ассоциации пролетарских писателей и под этим уничтожаются любые организации и объединения. С этого момента берется курс для писательских организаций к созданию Союза советских писателей. Но это – первая часть нашей истории.

Лефовцы. Слева направо: Б.Пастернак, В. Маяковский, Тамизи Найто, Арс. Вознесенкий, О.Третьякова, С.Эйзенштейн, Л.Брик,1924

Иван Толстой: Скажите, пожалуйста, как понять такой парадокс, что власть, которая курирует эти салоны и, по-видимому, отчасти их создает сама, она их же прихлопывает и уничтожает. А как же следить?

Наталья Громова: Здесь происходят две странные вещи. Если мы сейчас доведем эту историю до конца, то тут надо сказать, что в 1932 году, когда выходит это постановление, начинается движение к образованию. И именно это движение приводит к тому, что для людей, которые существуют в параллель, эта история, связанная с делом Бронникова и с ленинградскими объединениями, которые живут в ощущении того, что они просто могут собираться дома, они не объявляют это салонами, потому что Никитинский салон был зарегистрирован, как ни странно, он был власти известен. А люди предполагают, что они могут собираться дома просто для того, чтобы читать друг другу свои сочинения.

И вот в 1932 году, под маркой уничтожения всех организаций, любых, каких бы то ни было собраний, начинаются гонения на переводчиков, на этих молодых людей, которые ходят каждый день кто на завод, кто на фабрику, кто в контору, а вечером они хотят говорить о высоком. Вот им показывают, вот есть это огромное дело в Ленинграде, там разгоняется до 25-и таких объединений и кружков. Наивно даже их называть кружками, это были собрания молодых людей самого разного рода, в том числе, там был замечательный круг переводчиков, "Шерфоль" тот же, в котором был Михаил Лозинский, и все они подвергаются гонениям и арестам.

Что касается того, что можно было продолжать за ними следить. Эта форма уже предполагается ненужной, потому что после 1932 года, вот в это пятилетие, с 1932-го до 1937-го года, идет уничтожение всего того, что не санкционировано властями. Мало того, это мы говорили о литературе, но ведь есть еще очень странный слой, о котором мы очень мало знаем, это мистические общества – общества антропософские, общества розенкрейцеров, тамплиеров. Это то, куда уходит религия, которая тоже гонима, начиная с 30-х годов, когда идут взрывы церквей, когда идет уничтожение религии всерьез, потому что она является идеологией крестьянства, а крестьянство, как известно, у нас в этот момент один из врагов, идет раскулачивание, колхозы. Тут одно цепляется за другое, мы строим этот котлован большой, начиная с 30-го года, у нас индустриализация и официальная церковь становится невозможной. И она становится таким гомункулусом, не настоящим. И все уходит еще в мистические общества.

Это тоже огромный драматический кусок как туда внедряют, вот эта знаменитая история Остромова, который был завербован, из общества розенкрейцеров. Я в какой-то момент открыла эту историю, хотя ее многие знали, про Алексея Алексеевича Сидорова, известного искусствоведа, написано его имя золотыми буквами в Пушкинском музее, он там много проработал. Но это человек, который был тайным розенкрейцером, в масонской ложе состоял, но который очень много людей не то что вербовал, а отдавал властям, находясь в этих мистических обществах. У него очень страшное есть другое лицо. Это очень сложный сюжет, этим мало занимались. Это очень скрытое.

Это "катакомбники", не поминающие в молитвах Сталина, это люди, которые тоже уходили в такое религиозное подполье, на их собрания тоже проникали специальные люди. Это все непаханое поле, мы знаем только очень мало сюжетов, тем более, что если эти люди были жестко законспирированы, то мы можем этого и не узнать, они как бы отрубили все знание.

Теперь – что касается писательской жизни. Тут любопытно то, что когда писателей сначала заключают в этот большой муравейник под названием Союз писателей… Причем, они это не сразу все понимают, многие были очень рады тому, что РАПП был разогнан, они считали, что это основные их мучители и враги в этой Ассоциации пролетарских писателей, они действительно были очень истовые и злобные. Но, в результате, все попались в эту огромную мышеловку под названием Союз писателей, где то, что было салоном, превратилось во что? Это общие собрания, общие банкеты, на которых количество взаимных доносов уже превышало возможности. Кроме того, эти агентурные сводки после любого собрания. Потрясающие агентурные сведения – после каждого заседания Союза писателей идут отчеты о том, кто что сказал в кулуарах. Эти люди уже собраны и их слушать гораздо проще. Даже мне иногда кажется, что их просто скучно слушать.

Конечно, создание переделкинского мира, в котором тоже собираются писатели, и Лаврушинский переулок, когда к писателям подселяют специальных людей, эта машина все время работает на то, чтобы они были под постоянным колпаком, приглядом. Интересно, что место, где встретилась Цветаева с Тарковским, это был такой салон Яковлевой, там собирались переводчики. В 1940 году существовали какие-то собрания людей, но с неизбежностью, на девяносто процентов, любые возможные собрания были связаны с тем, что там был человек, который записывал или следил за всем происходящим.

Очень интересны судоплатовские мемуары, это очень полезное чтение. Он был главой всяких страшных и не страшных разведопераций, и он пишет, что его жену, а она была еврейка и они работали вместе в НКВД, отправили в отставку, когда началось дело космополитическое и всех евреев начали чистить в этих органах. И дальше он пишет, что все-таки потом ее вернули и она стала в 60-е годы "работать с интеллигенцией". Я никак не могла понять, а дальше он поясняет, что она занималась тем, что уже в 60-е годы отрабатывала систему собраний новых оттепельных поэтов и писателей, слежку за ними. Он не развивает эту историю, но мы понимаем, что эта бесконечная работа не кончалась при советской власти никогда.

Иван Толстой: То есть, можно сказать, что методологически, для исследователя это такой важный постулат: если мы встречаемся с феноменом того или иного салона или кружка, он непременно должен иметь в виду эту составляющую слежения?

Наталья Громова: Советские – обязательно.

"Серапионовы братья". Петроград, 1922

Иван Толстой: Могли бы вы привести несколько примеров судеб драматических и интересных в этом плане?

Наталья Громова: Я начала рассказывать про Алексея Алексеевича Сидорова, крупного искусствоведа. Должна сказать, что этот человек мне попался в дневниках Олечки Бессарабовой, я их издавала. Она описывает очень яркого, необычного, умного человека, к которому приходят молодые девочки, он с ними ведет какие-то мистические, сложные разговоры. И дальше в этих дневниках была такая странная подпись "А.А.С.", там даже не написано, что это Сидоров, я потом уже разгадала его инициалы. И она пишет уже в 1941 году такую фразу, что "из-за него многие попали в лагерь", которая меня заставила начать копать эту историю.

Но в этой истории есть нечто метафорическое, потому что сам Алексей Алексеевич был крупным искусствоведом, а его брат – отец Сергий Сидоров – был катакомбным священником, тем самым, "не поминающим", который не поминал в молитвах Сталина. Жил он в Сергиевом Посаде, было у него шестеро детей. Он был расстрелян на Бутовском полигоне в 1937 году. И это прямая противоположность, Каин и Авель, такой у меня возник тогда странный образ, что один человек живет все время в этом странном, мистическом мире…. Причем, их общий друг юности это замечательный священник, а потом уже человек, который отрекся, к сожалению, от священства, это Сергей Дурылин. Оба они когда-то увлекались символизмом и знали всех замечательных поэтов, но судьба их развела – один погиб как священник, а другой оставался знаменитым искусствоведом. И в этих розенкрейцерских делах написано, что Алексей Алексеевич никогда не арестовывался, а прожил вполне благополучную жизнь. Хотя эти несчастные дети голодали и приходили к нему… Это все описано в очень трагических мемуарах детей этого священника.

Это – один сюжет, а второй, если говорить об удивительных вещах, то в этой книге, которую мы делали с покойной, к сожалению, ушедшей рано Полиной Вахтиной и с Татьяной Сергеевной Поздняковой, "Дело Бронникова", там один из поразительных сюжетов это юноша, который в силу своей активности организовывает "Бодлеровскую академию", "Бандаш" – клуб для киношников, там было много молодых кинематографистов, там были художники… Просто он людей собирал, структурировал по интересам, они собрались, кто-то читал стихи, кто-то читал переводы, они монтировали из кадров кино свое на коленке – какие-то немыслимые вещи они осуществляли. Но он почему-то входил еще в несколько мистических обществ, там тоже читали стихи, там был салон Любови Моор и ее мужа (он был доктор, она – актриса), и там занимались спиритизмом очень своеобразно.

И там был Георгий Бруни из рода Бруни знаменитого. Мы это знаем по допросам и по следственным делам, очень мало свидетельств всяких. Они, например, вызывали дух Ленина и, как он говорил на допросе, Ленин им говорил, что раскаивается в том, что он совершил, в Октябрьской революции. Они занимались достаточно наивными вещами. Но я должна сказать, что это огромный следственный корпус этого дела по кружкам, и там, конечно, два человека вели себя самым поразительным образом. Это Михаил Лозинский, у которого это было по-моему, третье дело, он себя, во-первых, вел очень достойно, он очень хорошо разговаривает со следователем и никого не называет, но, самое главное, он действительно выступает как человек, знающий как общаться со всеми этими людьми. И второй это такой странный забытый поэт Шульговский, который писал учебники о том, как писать стихи. И этот человек абсолютно самоубийственно себя ведет на допросах и говорит, что вы не позволяете нам жить свободно, я вас презираю, я готов идти на смерть, и так далее.

Эти люди же не могли предположить, что мы все это узнаем или прочтем, и они вели себя действительно очень достойно. Но многие пугались и рассказывали все этим следователям. В целом я хочу сказать, что потребность людей собираться… У меня есть еще несколько трагических историй про молодежь, которая собиралась в 1938 году просто читать стихи, и они были выслежены таким же поэтом, человеком, который просто ходил за ними, внедрился туда и погубил эту группу молодых ребят, которые просто хотели читать стихи, больше ничего.

Иван Толстой: А кто это?

Наталья Громова: Об этой группе написал человек, который потом стал странным таким авиаинженером по фамилии Борин, но туда был внедрен поэт Николай Стефанович, о котором я буду еще писать. Поэт очень интересный, который писал цикл "Иуда", у него вообще были такие религиозные стихи, они нравились и Пастернаку, но за ним, к сожалению, не одна история такая тянется. Он, по всей видимости, уже в начальной своей поре был завербован. Он входил в доверие к даровитым поэтам или разговаривал с ними, и они гибли. Я знаю только три эпизода тяжёлых очень.

Второй – с этими поэтами, они собирались в Ветошном переулке в Москве.

А третий эпизод это Даниил Андреев и роман "Странники ночи". К сожалению, тоже очень трагический, хотя тут не один человек был, который в это дело входил, был свидетелем и писал на Даниила Андреева, там было несколько человек. Подходы были разнообразные. Но, к сожалению, тот кружок этих молодых людей, любителей поэзии, они, уже понимая, что это опасно, не пускали туда ни одного незнакомого человека, ни одного непроверенного человека, но все-таки он вошёл к ним с тем, что он, во-первых, рассказывал одному из них, как он любит Гумилева, и это было таким паролем, и он ходил с книгой Гумилева, а во-вторых, он пришел с собственными стихами, которые их поразили. И в этом была своя кошмарная драма, потому что им казалось, что человек, который умеет писать такие стихи, не может предавать. Это настолько многообразное и трагическое поле, оно только начинает нам открываться.

Иван Толстой: И позволяет совершенно по-новому соотнести гения и злодейство.