26 июля российское агентство РБК сообщило о том, что "Кремль обвинил Молдавию в рубле всех канатов в отношениях с Россией". Обрадованные соцсети нащелкали скриншотов, так как было ясно, что сайт скоро подотрёт формулировку, заменив ее на что-то более грамотное и беззубое. Так оно и случилось. Но "рублю" уже успели зарифмовать с "греблей" и не менее приятным занятием, которое получается ценой потери букв "г" и "р". В конце концов, где "рубля", там и "грабля". Да мало ли что еще можно смешное сочинить. Язык стерпит.
Пресловутая (как тут не добавить: "печально известная") "рубля" смешна, потому что производит подмену суффикса. Слово "рубка" никого не смешит, но если вместо "гребли" будет "гребка", то мы, может, и не засмеемся, но с большой вероятностью улыбнемся. Потому это реакция на обманутое ожидание, как описывал этот механизм философ Анри Бергсон в своём эссе "Смех" (1904). На этом основана любая игра слов, любое языковое остроумие. Хотя ошибки, которые допускают ключевые медиа, так или иначе выступают индикатором падения уровня языка. Язык буквально опустился. Политическая недоброкачественность становится лингвистической.
После начала полномасштабной войны вдруг разом стали виднее уродства русского языка
Невольный обман ожидания – следствие потери языкового чутья. Это происходит как раз среди тех, кто работает с языком профессионально, например, среди журналистов. Люди, которые пишут и тем более говорят на камеру, всё меньше обеспокоены проблемой выражения. Если они пропагандисты, нанятые страной-агрессором, для них главное побыстрее сказать, что требуется, понятно – и ладно. Если, напротив, они контрпропагандисты, работающие в стране приюта, им важно отработать другие инвестиции и ожидания. Они могли одинаково хорошо или плохо учиться в школе, но сейчас оказались в средствах массовой информации, которые поставляют информацию для нужд той или другой стороны. Во времена военных столкновений языки тоже воюют и не думают о своей правильности. После войны она всё равно изменится.
До недавнего времени в России было принято жаловаться на обилие заимствований в родном языке. Это типичный пример переноса с больной головы на здоровую, так как процесс носит объективный характер. Люди адаптируют то, что считают удобным. Так появляются слова типа "вызов" (challenge) или словосочетания вроде "промывания мозгов" (brainwashing). Они уже никого не раздражают, подобно калькам-обращениям, таким как "забудь" (forget it) и "береги себя" (take care). Просто эти заимствования уже прижились, а "как по мне" (as for me) или "касаемо" (regarding to) многих раздражают, хотя они ничем не лучше и не хуже. Разве что кажутся чуть более корявыми, опять-таки обнаруживая потерю языкового чутья теми, кто их использует.
Корявость – это нарушение стиля, а стиль – понятие недемократичное. Чтобы уметь его соблюдать, нужно знать что-то такое, чему и научиться-то затруднительно. Однажды, это было уже довольно давно, мне позвонили с одного телевизионного канала и попросили сказать что-то о Зигмунде Фрейде. Почему я, вопрос не стоял. Пьер Бурдье в конце прошлого века писал, что телевидение – это такой модус бытования речи, в котором принципиально нельзя ничего сказать. Поэтому там во многих случаях совершенно неважно, почему на ту или иную тему говорит тот или иной человек. Звонивший попросил сделать акцент на том, как у Зигмунда обстояли дела с женщинами. Сквозь душивший меня смех я уточнил: "Вот прям у самого Зигмунда, что ли?" – "Да, – ответил звонивший, – у него самого". Я отказался.
Этот конфликт имеет чисто стилистическое происхождение. Я ничем не лучше того, кто мне звонил, но я не стану называть Фрейда по имени. Звонившему мои претензии были бы совершенно непонятны, так что я не стал "грузить" его своими проблемами. И потом, я слишком хорошо помню, сколько замечаний в школе и не только делали мне те, кто считали, что это "для моего же блага". Большое спасибо, но я бы предпочел избавить от своих замечаний тех, кто говорит иначе, чем я. Не так уж велик тот русский язык, на котором говорит так много малосимпатичных людей, делая его последнее время уж и вовсе антипатичным. И мой русский язык совсем не так хорош сам по себе, чтобы ревностно поддерживать его в одному мне ведомом порядке.
После начала полномасштабной войны, которую мои украинские знакомые иронично называют "полномасштабкой", вдруг разом стали виднее уродства русского языка. Их больше ничего не прикрывает. Не осталось никаких ресурсов, чтобы кивать на других, как позволяли себе раньше даже приличные люди. Теперь гордость за русский язык и дешевый whataboutism стали уделом нанятых или безнадежных. Вроде тех, кто кричит по должности или чтобы заткнуть свою тревогу: "Слава России", "Мы освободители Украины" и "Кто вам платит".
Бедные интонации (или ты хозяин положения, или тобой распоряжаются). Словарь с обилием терминов насилия и унижения, с одной стороны, и лицемерной компенсации в виде уменьшительно-ласкательного сюсюканья – с другой. "Нагнуть и натянуть, чтоб мало не показалось", а рядом: "Если ноготочкам некомфортно, мы вам еще одну ванночку за наш счёт и один бесплатный стразик добавим". Полицейская грамматика ("Проходим, граждане, не задерживаемся, чего стоим"). Глубокий кризис моделей общения разных поколений и разных гендеров. Не понимания (бог с ним уже), а возможностей договориться, обсудить зоны приемлемого сосуществования.
Наверное, только поздняя сталинская эпоха дает пример столь же выморочного языка, пропитанного ложью и растерянностью одновременно. Даже время так называемого "катания на лафетах" (то есть ежегодных похорон генсеков 1982–1984 годов, когда гробы везли к Кремлевской стене на казённой части гвардейской гаубицы) больше опиралось на опыт "кухонных" разговоров, чтение там- и самиздата, слушание "голосов" и, самое главное, на ту армию трудовой интеллигенции, которую Советский Союз учредил себе на погибель. Благодаря ей поверх гнилого болота "застоя" удалось проложить гать горбачевской "перестройки". Сейчас такого ресурса нет. Не в последнюю очередь из-за того, что язык теперь – не самый главный инструмент культурного производства.
Конечно, алармизм тут неуместен. Язык нельзя вылечить, он лечит себя сам. Вероятно, ныне живущим придется наблюдать дальнейший распад языка, который они считают своим. Пучина ложного патриотизма в России и дальнейшая ассимиляция носителей русского языка в странах иного языкового доминирования не обещает на фоне общей маргинализации литературы хороших новостей тем, кто привык к соблюдению норм. Чтобы не убиваться по этому поводу, многим из нас предстоит научиться ровно и без эмоций наблюдать за трансформациями русского языка на пути его наконец-то начинающейся постколониальной эмансипации.
Ян Левченко – журналист и культуролог, живёт в Эстонии
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не совпадать с точкой зрения редакции