Привкус горя появляется задолго до въезда в Бахмут: он в безлюдье, в покинутых домах, в замазанных густой краской или вовсе отсутствующих названиях сел, через которые пролегает путь, в ненормально пустой дороге, на которой даже днем почти нет гражданских машин, в асфальте, изуродованном гусеницами танков, артиллерийских установок и всякой другой военной всячины.
Привкус горя в противотанковых ежах, блокпостах и бетонных надолбах.
Но больше всего его в проезжающих мимо автомобилях с белыми крестами, которые везут с поля боя раненых солдат.
Все пропитано и пропахло войной, все дышит ею, все зависит от нее и подчиняется ей – как будто и нет нигде на свете обычной человеческой жизни.
Разрушенный дом на улице Обороны
Это Лариса. Она приходит на один из Пунктов Незламности каждый день, сначала за водой, потом – пообщаться и поесть. "Я пишу стихи, – сообщает она мне. – Хотите, почитаю?" Ставит баклажку на землю, вытирает рот рукавом грязноватого пальто, приосанивается и читает: "Нас ласкает река Сула, принимает в объятья свои, Тянет в темную даль и теченьем своим продолжает путь одинокий". В это время раздается выстрел. Лариса, не обращая внимания, продолжает читать: "Я с крутого берега упаду в желтизну кувшинок И поплыву далеко по течению, скроюсь за поворотом…" Новый выстрел, ближе. Лариса продолжает, не моргнув глазом. "На пути я встречу ожину [ежевику] голубую и застыну в тишине, и приду я на высокий берег, распалю костер, согрею ладони, запрокину голову в голубое небо…" От третьего выстрела она отмахивается, как от докучливой мухи, досказывает стихотворение, потом, скороговоркой – о себе под уже не прекращающиеся автоматные очереди: "Мне 60 лет будет, у меня три диплома. Я мастер-винодел, потом отработала машинисткой за советские семисят рублей на заводе "Победа", потом пошла в общепит и дали ветерана труда, две тыщи триста… У меня еще про Афганистан есть, там мои одногодки, одноклассники служили, шесть человек, хотите?" Я даже не спрашиваю, хочет ли она уехать.
Разрушения на улице Юбилейной
Очередь за водой
Разрушенное здание магазина АЛЛО на улице Мира, 53
Простой выход на улицу может стать последним в жизни
Первые звуки Бахмута – настойчивые, гулкие звуки выстрелов и взрывов, доносящиеся с самых разных сторон. Иногда эти звуки смолкают, но наступающая тишина действует не менее зловеще. Ты делаешь шаг – и не знаешь, что будет дальше, ты просто понимаешь, что полностью уязвим, и от смерти до тебя всего мгновение. Ну или пара сантиметров.
Вокруг безлюдный город, черные дыры окон без стекол, заледеневшие дома, погруженные в холод, разруха, темные клубы дыма от очередного прилета, драконьими хвостами взмывающие вверх…
Ощущение фантастической опасности, притаившейся совсем рядом, не покидает ни на минуту. Здесь все время находишься в психологическом напряжении. Здесь простой выход на улицу может стать последним в жизни.
Баба Маня, местная жительница
Вид на город с нового кладбища
Около Пункта Незламности
Люди слушают проповедь на одном из Пунктов Незламности
Сотрудницы Пункта Незламности
Городской сквер
Сегодня в Бахмуте, небольшом городке, совсем недавно милом, аккуратном и утопавшем в розах, сложно найти место, не тронутое войной. Куда бы ни посмотрел, в какую бы сторону ни пошел, обязательно наткнешься на разрушенный прямым попаданием снаряда дом или пробитую крышу; вот фонарный столб, верхушка которого обломана, как спичка, обесточенные провода лианами свисают отовсюду, перекрещиваются между собой, деля небо на кривые многоугольники; рваные огрызки металла валяются под ногами вперемешку с битым стеклом и кирпичами, окна первых этажей забиты мешками с песком, а на стены многоэтажек наползают языки угольно-черной копоти от недавних пожаров. И как-то особенно жутко зияют сквозные пробоины в стенах. Затонувшей Атлантидой, даже какой-то насмешкой воспринимаются сохранившиеся вывески – например, Мадагаскар или, на доме напротив, Marafet. Сначала ты даже не можешь понять, что это? Из какой жизни? Потом выясняется: в одном продавали детские игрушки, в другом косметику.
Мужчины чинят трубу от буржуйки
Эвакуация
На Пункте Незламности
Улица города
Парикмахерская на Пункте Незламности
Улица Свободы
В этом немыслимо изуродованном пространстве живут люди. По подсчетам военно-гражданской администрации их немного, тысяч пять-шесть, то есть менее десяти процентов от живших здесь еще год назад, хотя точное количество, конечно, посчитать невозможно. Просто так по улицам – чтобы пройтись, ну, или в гости – никто не ходит: это может стоить жизни. В городе отсутствует связь и любая система оповещения. Здесь нет отопления и огромные проблемы с водой. Электричества и газа тоже нет. Зато здесь есть люди, которые не выходили из домов и подвалов по нескольку месяцев. Столько же времени некоторые из них не мылись.
– Неподалеку от нас стояли военные, – рассказывает мне парикмахер Вера, только что вывезенная волонтерами в безопасное место, – у них была полевая баня, там мы брали воду, потом дома на буржуйке грели и кое-как мылись. Ну не мылись, вот так чтобы мыться, а скорее обтирались…
Осколками размолотило кровать, на которой Вера с мамой спали
Утром, в день, когда за Верой и её мамой должны были приехать волонтеры, много раз до этого уговаривавшие их уехать, метрах в пяти от их пятиэтажки разорвался снаряд. Взрывной волной выбило все стекла в спальне, осколками размолотило кровать, на которой Вера с мамой спали все последнее время.
Жизнь им спасла случайность: в момент взрыва женщины собирали вещи для отъезда в комнате, выходившей на другую сторону.
– Вера, – спрашиваю, – ну что же вы раньше-то не выезжали?
– Да вот мы думали, что все скоро успокоится, – отвечает она бесхитростно.
Сейчас они с мамой в Финляндии.
Эвакуация бабушки Зои Григорьевны 89 лет от роду. Бабушкин сын Олег погиб так: в него попал в него осколок, размолотивший всю нижнюю половину тела. Он умер на месте, во дворе соседнего дома, куда пошел за углем. Олега собирали соседи по кускам, бабушке даже не дали на него посмотреть. Положили в соседнем холодном доме, там мертвый Олег пролежал два дня. В день, когда мы приехали, тело забрала ритуальная служба. Бабушка Зоя плакала и выехать категорически отказалась, пока Олег не похоронен. На следующий день мы приехали опять с видеопосланием от бабушкиной родственницы Лены, которая умоляла Зою Григорьевну выехать. В это утро Олега похоронили. Бабушка, лежа в ледяной своей кровати под какими-то тряпками, плача, смотрела видео от Лены, которое мы привезли. – Ну что, Зоечка, поедете? – спросили мы. – Чего ж теперь, – сказала Зоя, вытирая ладошкой мокрое от слез лицо. – Поеду. Мы с трудом одели ее при свете фонариков – в доме никакого света не было, окна все были забиты и заложены мешками с песком. Ходить она почти не могла. Волонтеры-эвакуаторы, Олег и Артем, практически вынесли бабушку Зою из дома на руках. Через час она была в шелтере в Краматорске.
Дорога на Бахмут, февраль 2023. Волонтер-эвакуатор
Дорога на Бахмут
Вид на церковь Всех Святых из окна квартиры, в которую попал снаряд
Пункт Незламности
Дорога на Бахмут через Часов Яр
Жизнь оставшихся в Бахмуте сводится в основном к сидению в подвалах и коротким вылазкам за самым необходимым – водой, дровами и гумпомощью. Вместе со взрослыми в подвалах сидят дети. Их родители на полном серьезе уверяют, что дети в безопасности, ничего им не грозит, они учатся, сидя в подвалах, а гуманитарки и "закрывачек" хватит надолго. К ним приходят волонтеры из самых разных организаций, полиция, все уговаривают выехать, но родители непреклонны.
– Не указывайте мне, что мне делать с моими детьми. И вообще, я не разрешаю вам с ними разговаривать, – сказала мне одна мама троих ребят, которым я задала невинный вопрос:
– Дети, – спросила я. – А что вы здесь целыми днями делаете?
Никакого закона, впрямую обязывающего родителей с детьми эвакуироваться из опасных мест, в Украине, к сожалению, нет.
В городе есть несколько работающих магазинов, продается там базовая еда, стройматериалы и домашняя химия. А еще здесь удивительным образом работает рынок. Там можно дать продавцу свою банковскую карту, и, если продавец знакомый, обналичит сразу, если нет – снимет, когда поедет за товаром в Краматорск (55 км от Бахмута) или Константиновку (27 км) и привезет в следующий раз. Цена услуги – пять процентов от суммы, а иногда и бесплатно.
Я всегда считала себя очень сильной. Но после четвертого прилета сломалась
Бахмутские пенсионеры живут более заковыристо: они всякими правдами и неправдами добираются в Часов Яр (17 км), где до самого недавнего времени из машины возле полицейского участка выдавали пенсии. Получив деньги, не уезжают подальше от войны, а как заколдованные возвращаются в Бахмут, разбредаются по своим подвалам и нетопленным домам, оставаясь в этом самом опасном месте на земле, фактически на поле битвы.
Их счастье и беда одновременно – в неосознании ужаса, в который они постепенно погружены войной.
И я могу только догадываться о зашкаливающей степени стресса людей, живущих здесь постоянно и внешне вроде бы ни на что не обращающих внимания.
– Я всегда считала себя очень сильной. Но после четвертого прилета сломалась. Поняла, что нас стали просто – как бы правильнее сказать – выколупывать! Да, вот именно выколупывать, – рассказывает Людмила, которую мы эвакуировали вместе со взрослым сыном.
Мы привезли их в шелтер в Славянске, она села на лавочку и прошептала, удивленно крутя головой:
– Господи, свет горит. И можно выключить его, а потом опять включить! Как же мы жили в таком ужасе?
Островки помощи в Бахмуте – Пункты Незламности. Работают пункты с восьми утра до четырех после полудня. Там можно зарядить телефоны, гаджеты и фонарики, позвонить родным – выручает "Старлинк", попить горячего чаю, поесть, посмотреть телевизор, получить какие-то лекарства, да просто, в конце концов, посидеть среди людей в тепле. Рядом с одним из пунктов пробурена скважина, и уже с утра за водой тянутся люди с тележками, к которым приторочены пустые баклажки. А еще на этом пункте есть душевые кабины, семь стиральных машин и парикмахерская – это зашкаливающая для сегодняшнего Бахмута роскошь, вызывающая большие споры среди волонтеров и всех, кто занимается эвакуацией.
Ощущение опасности у людей, постоянно в опасности живущих, атрофируется
– Пункт Незламности должен располагаться только в бомбоубежище, и он должен быть предельно аскетичен: вода, горячий чай, зарядки, лекарства и точка эвакуации. Все. Чтобы ни у кого не возникало ощущения, что жизнь налаживается, можно пересидеть, – говорит мой старинный друг Женя, волонтер с 2014 года. – Ощущение опасности у людей, постоянно в опасности живущих, атрофируется, они на самом деле не понимают, что никакие стиральные машины не спасут от прилета ракеты и никакая парикмахерская не поможет сделать так, чтобы снарядом не оторвало голову… Ты только посмотри, какие продукты сюда завозят – да многие так в жизни не питались, как сейчас! Одним бездомным собакам завезли тридцать тонн элитных кормов на месяц – по тонне, получается, на день…
Я понимаю, что идет перехлест – принцип разумности против простой человеческой жалости и желания сделать добро, которое не всегда разумно…
Но война – это всегда перехлест, и я не знаю, как правильно.
В один из дней я еду в Бахмут с Геной, жителем Константиновки. По профессии Гена экскаваторщик, по духу – деятельный христианин, бывает в Бахмуте три раза в неделю, по личной инициативе привозит жителям на своей машине бесплатную воду из источника неподалеку от своего дома, пятьсот литров за поездку.
Гену уже поджидают люди, они быстро разгружают машину, благодарят, а я обращаю внимание на вполне благополучный внешний вид этих мужчин и женщин, стоящих сейчас в очереди у неработающего магазина и искренне радующихся простой баклажке воды.
Почему эти с виду самодостаточные люди остаются в городе, где невозможно жить?
Гена говорит:
– Я знаю одну из них, у нее мама в подвале после инсульта лежачая, она боится, что никуда ее не довезет, а скорых и врачей здесь нет.
– Может, это все друзья русского мира? – предполагаю я.
– Я ж со многими здесь разговаривал и четко обозначал свою проукраинскую позицию, как-то никто не спорил, а любители русского мира обычно же сразу в спор ввязываются. У каждого здесь что-то свое, своя тайна, свои причины. А кто-то просто боится неизвестности – он привык жить в этом месте, знает каждый закоулочек, ему кажется, что может как-то контролировать ситуацию…
Любительницу русского мира мы с Геной встретим в следующий приезд, это будет мама одного инвалида с психическим расстройством, которая с порога рассказывает нам про плохих солдат из ВСУ, выносящих из квартир телевизоры и специально, назло, мешающих ей жить…
Женщина с баклажками воды, которую привез Гена
Дети на Пункте Незламности. В середине – Миланка, ее мама, Наташа, отвечает за раздачу лекарств на Пункте Незламности, а Дима, Миланкин папа, занимается там же инженерными работами. У Миланки был еще старший брат, Алексей, шестнадцати лет. В апреле 2022 года Алексей с бабушкой решили выехать из Бахмута, устроиться нормально и позвать родных. В Краматорске на вокзале, где они ждали поезда, он зачем-то вышел на улицу. Это было 8 апреля, когда вокзал Краматорска был атакован Точкой У. Леша погиб на месте. Потом Наташа и Дима пытались выехать с Миланой – у Димы капитально сломалась машина, они с трудом вернулись назад в Бахмут. Больше они уже никуда не поехали.
Могила Виктории Валерьевны Сергиенко, родившейся 16 июня 1969 года и умершей или погибшей 6 января 2023-го. Я ничего не знаю ни о ней, ни о людях, принесших на ее могилу белого лебедя из искусственных цветов. Вообще в Бахмуте два кладбища, но на первое, старое, сейчас невозможно попасть, оно в зоне боевых действий. Впрочем, что здесь не в зоне? Нет такого места в городе, которое не было бы так или иначе в зоне войны, в ее страшном фокусе... Мир праху! И лебедь плывет над могильным холодом и охраняет покой усопшей.
Бахмут, февраль 2023
А пока что нас с Геной просят эвакуировать одну бабушку.
А узел где мой похоронный? Ты мне его на колени дай
Надежде Дорофеевне девяносто три года. Она полностью слепая. Жила последнее время одна в доме соседей, хозяева уехали, а у Дорофеевны в хату что-то попало, небо на просвет стало видать, вот и пришлось к соседям перейти. Ухаживать за ней одна женщина приходила, а теперь и она уехала. И Дорофеевна тоже собралась – слепой в одиночку ей уже не выжить никак.
На улице, где живет Дорофеевна, постоянно слышны звуки выстрелов и взрывов.
– Вот, – говорит она мне, – бери, деточка, мой похоронный узел, он тут рядом со мной стоит.
Беру узелок, завязанный, как в старинных сказках.
– Это все? – спрашивает Гена.
– Мешок еще есть с одеждой, я собрала.
Берем и мешок.
Выходим. Дорофеевна прицепляет к руке палку на веревке.
– А узел где мой похоронный? Ты мне его на колени дай, чтобы я знала, что он здесь.
Садится с трудом в машину. Из дома напротив выходит попрощаться баба Маня – пополам согнутая старушка, тяжело опирающаяся на две палки. Маня остается почти одна на всей их улице, остальные соседи уехали, есть только мужик-инвалид Вася. Вася добрый, только с головой не очень дружит.
Маня начинает плакать, Дорофеевна сидит с каменным лицом, вцепившись в похоронный узел.
– Я к детям хочу, к дочке, – плачет Маня.
– А где же она? – спрашивает Гена.
– Да на Севере, – отвечает Маня.
– В России, что ли?
– В России.
– Она вам звонит?
– Не звонит давно.
И что мы можем сделать для бабы Мани? И дочка не звонит, и везти ее некуда, да и не доедет она никуда…
В машине Дорофеевна начинает рассказывать, как работала когда-то на швейной фабрике, как видеть перестала уже двадцать лет назад, потом вспоминает молодость, да какие тогда они песни пели. И поет нам, старательно выводя мелодию, про пастуха и девушку, которая приносит пастуху ребенка, а он, бессовестный, пытается отказаться:
«– Я дам тобі, дівчино, та й мішок і хліба,
Та й зверни же ти на старого діда,
– Ой, я не буду того хліба брати,
Я ж не стану на діда звертати.
– Я дам тобі, дівчино, корову й телятко,
Та й не кажи, хто ж у його батько.
– Ой, не треба корови й теляти,
Бо ти ж йому батько, а я йому мати…»
В Славянске, в шелтере, вдруг говорит:
– Ты мне принеси завтра наждачный камень, об который ножи точат!
– Господи, Дорофеевна, зачем тебе в шелтере наждачный камень, да и где я тебе его найду?
– У водителя спроси. А нужен он мне позарез, я ногти на ногах им стачиваю, ножницы их не берут, такие ногти у меня стали толстые…
Назавтра в Бахмуте спрашиваю одного мужика, мол, нету ли.
– Есть, – говорит. И достаёт круг, довольно, надо сказать, увесистый. – А вам зачем?
– Да вот, – отвечаю, – Дорофеевне нужно ногти стачивать.
– Погодите, – говорит мужик. – У меня для неё маленький есть, этот ей тяжело держать будет.
И уходит куда-то по двору, инструментами гремит, ищет. Приносит маленький легкий точильный кружок розового цвета:
– Вот, передайте, ей как раз точно подойдёт.
Ей точно подошёл, обрадовалась, прижала к себе, вот, говорит, с Родины привет, с Бахмута.
Бог мой! Дорофеевна начала жизнь в тысяча девятьсот тридцатом – Голодомор почти сразу случился, выжила она тогда. Дорофеевна заканчивает жизнь – война бушует.
А она, почти столетняя, слепая, уезжает из пекла, держит свой похоронный узелок на коленях и песню украинскую поет.
Каждый день на одном из Пунктов Незламности я видела эту пожилую женщину. Она приходила, с трудом поднималась по ступенькам, опираясь на огромную, чуть не во весь ее рост, палку, тихо проводила какое-то время, ни с кем особо не разговаривая, и уходила обратно. Я предложила ей выехать. – Да я бы поехала, у нас же дочка в Киеве, но вот муж… Они жили недалеко, в малюсеньком домике на участке у дочкиной подруги. Мы пошли к мужу. По дороге Валя, так ее звали, все рассказывала, какой он прекрасный человек и был большим начальником, но совсем простой, а она сама на фабрике всю жизнь работала, а детей у них двое, еще сын есть, он с ними живет, но в отдельном доме. Шла она с большим трудом, останавливаясь и передыхая. Муж оказался осанистым стариком с лицом римского патриция. – Послушайте, – сказала я. – Ну что вас здесь держит? Вы уже завтра будете у дочки в Киеве. – Сын не очень хочет ехать. Скоро зашел сын, средних лет парень довольно хмурого вида. – Не поеду я никуда, – сказал он. – Ну вы не поедете, может, родители поедут, что здесь-то сидеть? Он молча вышел из домика. Мы договорились, что я приду назавтра. Я пришла, ворота были заперты, пришлось просить эвакуаторов лезть через забор. – Нет, – сказал римский патриций. – Мы никуда не поедем. – Это точно? – спросила я. – Точно. Валя сидела рядом и молчала. Я вернулась на Пункт Незламности и позвонила их дочке. – Они никуда не поедут, – сказала дочка. – Брата не могут оставить. Он душевнобольной.
PS. Сообщения, поступающие из Бахмута, становятся все тревожнее и тревожнее.
Вывезти людей из города на машине почти не возможно, лишь полиции иногда удаётся кого-то забрать из Пункта Незламности.
Наверное, кто-то еще может выйти из города пешком.
Мне бы очень хотелось, чтобы все выжили.
Но я понимаю, что так не получится.