Репортаж

В Грузии уже полмесяца продолжаются многотысячные митинги против решения властей заморозить процесс евроинтеграции. Корреспонденты Радио Свобода поговорили с активистами и журналистами, освещающими протестные акции, об их личных впечатлениях от грузинского "майдана". О жестокости силовиков, бесстрашии протестующих и уважении грузин к российским релокантам, поддерживающим их борьбу.

Ближе к семи часам вечера по проспекту Руставели проезжают последние машины. Скоро движение перекроют и проспект заполнится протестующими. Со стороны площади Республики они идут к парламенту сплошным потоком. У многих на спинах большие флаги Грузии или Евросоюза, свисающие, точно средневековые рыцарские плащи.

На шее "доспехи" в виде масок-респираторов, в руках длинные дудки-вувузелы, от рева которых невольно вздрагиваешь, когда он раздается рядом. Уже полмесяца грузины сражаются за европейский путь своей страны и против превращения во вторую Россию, к чему страну усиленно толкает правящая партия "Грузинская мечта" и ее серый кардинал – олигарх Бидзина Иванишвили. О приостановке процесса евроинтеграции 28 ноября заявил грузинский премьер Ираклий Кобахидзе. И Грузия вспыхнула.

Федор Худокормов – внештатный корреспондент Paper Kartuli.

До эмиграции он освещал протесты в Москве, а теперь, как и многие другие, делает репортажи с демонстраций в Тбилиси. По его словам, сейчас ситуация на улицах кардинально отличается от весенней.

– "Иноагентские" протесты длились несколько месяцев, а текущие – пока месяц. Они – более стихийные и подавляются сейчас намного жёстче, чем тогда: всю улицу заливают газом и применяют водомёты. Тогда же такое было пару дней, но полиция быстро прекратила – и люди чаще расходились, потому что их не разгоняли. А теперь именно из-за разгонов люди упорно стоят до утра.

По словам Валерии Файзуллиной, политолога и журналиста телеканала "Дождь", весной "Грузинская мечта" ещё "нащупывала", как далеко может зайти протест. Но теперь, когда партия захватила большинство мандатов в парламенте, она чувствует, что может действовать безнаказанно:

– Текущие протесты начались после выборов, но были слабыми и спокойными, в два-три раза меньше, чем весной. Вероятно, в том числе поэтому "Грузинская мечта" решила, что может идти ва-банк и принимать решение о приостановке евроинтеграции. И если раньше проблема была в слабой оппозиции, которая не могла сама с собой договориться, предложить план, то сейчас люди выходят сами.

– То есть это низовой протест?

– Да, у граждан толком не было координации со стороны политиков. Но на самом деле людям она особо и не нужна. Политики не вмешиваются – и это заявлено официально, в том числе президентом Зурабишвили. Люди делают то, что они считают нужным и важным. К тому же Грузия – небольшая страна, из того же Кутаиси до Тбилиси можно доехать буквально за три часа.

"Ощущение, что горишь заживо"

За несколько недель протест на улицах Тбилиси обрёл довольно чёткие очертания. Основные демонстрации и столкновения происходят на улице Чичинадзе, Руставели и на площади Свободы. К вечеру здесь собираются тысячи митингующих, которых полиция окончательно разгоняет около 6 утра.

Выше парламента, на параллельной с проспектом Руставели улице Ингороква, каждый вечер выстаивается вереница автобусов. Моторы работают, сквозь затемненные стекла видны силуэты людей. Это грузинский спецназ, здесь у них что-то вроде скамейки запасных. На тротуаре рядом с автобусами кучки экипированных людей курят, лузгают семечки и о чем-то переговариваются, нехотя расступаясь при появлении прохожих. От дизельного выхлопа невозможно дышать. Выходящая из подъезда женщина демонстративно шевелит ноздрями и, делая недовольное лицо, что-то сердито говорит по-грузински.

В круглосуточном магазине на углу в общей очереди к кассе спокойно стоят силовики в темных балаклавах и идущая на протест молодежь. Глядя на такое соседство, не верится, что через пару часов там, на Руставели одни будут гоняться за другими и нещадно их избивать.

Рядом с магазином, в подвальчике, где всегда свежие овощи и фрукты, хозяин сидит, не отрывая глаз от телевизора. На экране показывают происходящее в двухстах метрах. Он уверен в победе протестующих и говорит об этом двум посетителям из России.

– Это так и будет продолжаться. Люди не перестанут выходить. Вот скажи, перестанешь ты выходить, если узнаешь, что сегодня не выйдешь, а завтра тебя убьют? Люди понимают, что, если они сдадутся, завтра еще больше репрессий будет. Мы уже это проходили. Все, назад дороги нет.

– Если проводить параллель, местный спецназ – это как Росгвардия. В России они были страшнее всех из-за монополии на насилие. Здесь спецназ – это то же самое, и я не сомневаюсь, что большинство из них – борцы. Для того, как они избивают и пинают людей, нужно иметь определенные силы. В основном это большие двухметровые мужики, которые полностью закрывают свое лицо. К ним страшно подходить, – рассказывает Валерия. – Не знаешь, чего ждать от людей, которые настолько жестко пинают по лицу лежачих протестующих.

По словам Федора Худокормова, мнение о том, что среди силовиков много профессиональных борцов, бытует среди грузинских журналистов. И не без причины.

– Здесь сотрудников в касках называют "робокопами" – по аналогии с российскими "космонавтами". Сравнение с Россией было бы хорошее, но пока это всё больше похоже на Беларусь. В России не было такого массового избиения людей, недавно была история, что задержанных проводили по коридору и били по спине и конечностям. В России больше задерживали, чем здесь, но тут полицейские зачем-то просто отрываются на людях. Они более злые, чем в России. Там я мог спокойно подойти к силовику и поговорить без камеры, здесь это невозможно. Мне рассказывали, что в спецназе – люди из регионов, вынужденные круглосуточно находиться в Тбилиси, так что они могут быть обозлены ещё и потому что мало спят.

Помимо "робокопов", закованных в броню, полиция использует ещё одну силу, привычную для России и Беларуси, "титушек" – людей в чёрной униформе без опознавательных знаков, которые периодически выскакивают из-за кордонов спецназа с одной целью: избивать протестующих и журналистов. Причём нападают не только на грузинских журналистов, но и на иностранных. Например, на Фёдора.

– Это было на второй день протестов на улице Чичинадзе. Поехал водомёт – и робокопы начали разгонять людей справа от парламента. Я увидел женщину, которая осталась у спецназовцев и пыталась с ними поговорить. Я начал это снимать на относительном расстоянии. В этот момент из-за робокопов начали выбегать люди в чёрном и начали задерживать людей. Я побежал – но один из этих непонятных людей посмотрел в мою сторону, догнал, схватил за руку, толкнул – и мой телефон выпал из рук. И меня этот тип повёл к водомёту. Меня берёт за руку второй сотрудник и подводит к другим людям в чёрной форме. После этого меня начинают по очереди бить, я начинаю отчаянно кричать на английском "я журналист". Они не понимали английский и мои попытки им объяснить, что я из прессы. Но спустя пять ударов ко мне подошёл их главный, спросил что-то на грузинском. Я на английском ответил, что я журналист, – и он приказал меня отпустить.

После этого Фёдор отыскал свой телефон и сразу же сфотографировал последствия избиения – многочисленные ссадины и ушибы. К счастью, госпитализация корреспонденту Paper Kartuli не потребовалась, сейчас он уже чувствует себя лучше и продолжает освещать демонстрации. Он считает, что основная причина нападений на журналистов – попытка силовиков избежать ответственности за жестокость.

– Чаще всего журналисты снимают полицейских "за работой" – и им это, конечно, не очень приятно. Я думаю, что они осознают, что их действия, мягко говоря, не совсем законны, особенно когда они избивают людей при задержаниях. И чаще всего самое мягкое, чего можно ожидать от полицейского, – это требование отвернуть камеру, – объясняет Худокормов.

Фёдор – не единственный российский независимый журналист, пострадавший от полицейского насилия. Так, о своих злоключениях во время первого жестокого разгона протестующих на улице Чичинадзе вспоминает Валерия Файзуллина.

– Мы увидели, что подъезжают водомёты – главный критерий того, будет ли в этот день разгон. Ночью всё накалилось настолько, что начались столкновения протестующих с полицией, с площади Свободы подъехал спецназ с водомётами и начали подавлять протестующих. Всех взяли в кольцо на площади у парламента и сдвинули вниз по Руставели. Тогда начались действительно жёсткие задержания, такого я не помню от слова "совсем". Силовики налетали на людей, клали их лицом в асфальт, избивали, утаскивали, а те в ответ начали жечь баррикады и укреплять их дорожными знаками.

Валерия рассказывает, что спецназ в ту ночь продвигался нетипично: вместо удержания позиций он перешёл в наступление по улице Руставели.

– Было ужасно холодно, и я отошла за стену попить чаю. Ко мне подошла познакомиться грузинская журналистка – он была очень испугана, наверное, работала на митингах в первый раз. И когда спецназ снова начал движение, она забежала ко мне, схватила за руку и потащила вперёд. В этот момент мы попадаем прямо под водомёт, который был всего в шести метрах, нас сносит водой и ударной волной. Я упала, полностью промокла, и вся эта струя попала мне в спину. Несмотря на боль, встала и побежала, нашла журналистку, увела её во двор и поняла, что не чувствую свою руку. К счастью, неподалёку были коллеги – мне сделали перевязку, и мы пошли искать скорую.

В ту же ночь силовики напали на корреспондента грузинской "Формулы" и журналистку "Пирвели".

– Тогда что-то пошло абсолютно не так, силовики были максимально злые и избивали всех кого ни попадя, особенно журналистов. Те стали для них как красная тряпка для быка: они как будто специально искали журналистов, чтобы их избивать и запугивать, – рассказывает Файзуллина.

"Грузинская мечта", которую собравшиеся называют кремлевской или российской мечтой, и ее основатель не только адресаты яростных проклятий, но и объекты креативной контрпропаганды протестующих. Асфальт рядом с парламентом обклеен стикерами с портретами Иванишвили и надписью с игрой слов "олигархи олгархи" – олигарх, исчезни!

Под грохот фейерверков и рев толпы на скамейке сидит пожилая женщина. В руках у нее портрет с целующимися Путиным и Иванишвили по мотивам знаменитой картины на Берлинской стене, где Хонеккер целует Брежнева.

На фронтоне парламента появляется выведенная проектором надпись "Дворец спорта". Это уже стеб над бывшим футболистом Кавелашвили, которого 14 декабря "избрали" президентом. А вот замотанная в грузинский и европейский флаги молодая пара троллит водометчиков, встав с плакатами на английском: I`ll be wetter when "Georgian Dream" fuck off и Make me wet, if you thik i`am sexy.

– Зелёный журналистский жилет с надписью Рress во время текущих протестов действительно превратился из оберега от полицейского насилия в мишень для спецназа, – объясняет Валерия. – Около отеля Marriott у нас есть "островок", где собираются журналисты, там нет никого из протестующих. Силовики об этом знают – и во время разгона поворачивают водомёт в первую очередь на нас.

К слову о жестокости: грузинским силовикам, по всей видимости, было недостаточно обливать людей ледяной водой – и они решили превратить водомёты в полноценное химическое оружие, залп из которого при попадании на кожу, по словам журналистки, вызывает "ощущение, что горишь заживо".

Федор тоже возмущен применением этого "спецсредства".

– Мы с коллегами пришли к выводу, что они добавляют смесь из слезоточивого газа и перцового спрея. Как раз в первые дни эта "вода" попала мне на голову. И после этого мне стало казаться, что рядом – слезоточивая граната. Я ослеп и стал задыхаться, пришлось просить помощи у протестующих, чтобы мне промыли глаза физраствором. При этом гранат не было, меня просто облили из водомёта.

Слезоточивый газ стал любимым "спецсредством" грузинской полиции.

– В последние дни газа – невероятное количество. Ощущение, что они пытаются выкурить протестующих. В какой-то момент на Руставели газа стало так много, что люди даже на ближайших улицах стали жаловаться на невозможность дышать, ведь газ попадает им прямо в квартиры, – рассказывает Валерия.

В ответ на насилие митингующие тоже отвечают радикально. Очевидным символом текущих протестов стали фейерверки, которыми граждане обстреливают кордоны силовиков.

И, по словам Файзуллиной, это – неожиданная сторона грузинских традиций:

– Грузины настолько обожают фейерверки, что используют их по поводу и без. Тбилиси в Новый год – один сплошной фейерверк, их запускают все. Так что не удивляешься, когда видишь, как их используют против спецназа, – это абсолютно логично и вписывается в контекст происходящего. Их начали использовать впервые накануне первого декабря, когда протестующий на задней площади парламента в стиле Джинкс из Аркейна (персонаж медиафраншизы League of Legends, вооружённая миниганом. – Р.С.) обстрелял силовиков салютами.

Валерия отмечает, что уже тогда власти поняли, что фейерверки – это большая проблема. В первую неделю декабря продавать пиротехнику запретили, все товары были изъяты, и теперь людей, идущих на акции, досматривают на выходе из метро. И, по словам Валерии, какое-то время царило ощущение, что и полиция, и протестующие успокоились и стычки прекратились – как потом оказалось, лишь на время.

– Грузинские митинги – это как эмоциональные качели. Вроде только что приходил на Чичинадзе, где происходили агрессивные стычки, когда полиция начинала агрессивно задерживать людей. И на том же месте через 20 минут происходит что-то вроде игры, когда протестующие бросают в спецназ яйца, а те их ловят, – отмечает Файзуллина.

Равно как и у силовиков, у протестующих тоже есть свои "фронты". По словам журналистки "Дождя", во время разгонов первый из них подходит близко к спецназу, закидывает его салютом в попытках остановить кордон. Второй фронт строит и жжёт баррикады, преграждая продвижение силовиков. Третий фронт – место отдыха, где протестующие отогреваются у костров, оказывают друг другу первую помощь, общаются и поют песни.

Здесь, среди помогающих, порой можно встретить и россиян, переехавших в Грузию после 2022 года из-за несогласия с полномасштабным вторжением в Украину.

"Вся страна видит мои видео"

Егору 26 лет, в Грузию он переехал из Петербурга ещё в апреле 2022 года после того, как участвовал в подпольных антивоенных арт-акциях. Вскоре после этого он начал участвовать в организации антивоенных выставок и других арт-проектов, пока весной следующего года не познакомился с площадкой под названием Revolution. С тех пор он успел стать ее совладельцем – и сейчас двери его пространства открыты для всех замёрзших и пострадавших на протестах граждан Тбилиси.

– Мы отменили все большие мероприятия, вечерние-ночные события не проходят, мы находимся в режиме открытых дверей для всех желающих. Что касается оставшихся ивентов, мы со всеми музыкантами договорились, что 20% с билетов мы будем отдавать через грузинское комьюнити благотворительным организациям, которые помогают пострадавшим. Их тьма тьмущая, сборы на отбитые почки – обычная история.

Сейчас пространство Revolution числится среди десятков других в списке мест, куда протестующие могут прийти за помощью. Кроме того, рядом с входом в арт-пространство стоит табличка на грузинском. Пускай оно удалено от протестов, многие идущие с них встречаются на ближайшем мосту и заходят в гости.

– Здесь всегда есть поток людей, идущих с флагами из центра, – и наши двери для них всегда открыты. Кофе, чай, обогрев, стиральная, сушильная машина, еда – всё это для них for free. В ближайшее время обзаведемся всем в необходимом объёме. Если всё это затянется, нам нужно будет много воды и специальных растворов, чтобы промывать людям глаза от слезоточивого газа.

По словам Егора, после выборов общество раскололось на две части: тех, кто был не готов терять нажитое при "Грузинской мечте", и тех, у кого терпение лопнуло. К последним он относит в основном молодых грузин.

– Гигантское количество сториз, постов на реддите, все постоянно поддерживают друг друга, консолидируются в понимании, что "они – засидевшееся воры из 90-х, которые остались у нас как часть всего этого постсоветского наследия". В музыкальном комьюнити постоянно выпускают по этому поводу альбомы, собирают донаты для помощи людям, происходит абсолютно очевидная, органичная и здравая консолидация общества.

По словам Егора, это настроение распространяется и на эмигрантов.

– Национальность не имеет значения, если вы чувствуете, что друг к другу относитесь адекватно, доброжелательно и человечно. Грань сразу стирается, общее настроение несогласия настолько явно считывается, что каких-то додумок просто нет.

Егор подчёркивает, что для уехавших россиян, не согласных с войной, сейчас солидарность с грузинами стоит во главе угла – и они тоже стараются всячески помогать протестующим. О том же говорит и Валерия Файзуллина.

– Все россияне солидаризировались с грузинами, ведь это напоминает наши реалии. Все эти избиения, жёсткие задержания, особенно когда видишь это вблизи – всё это очень похоже на то, что у нас происходило в 21–22-м годах. Ощущения прям идентичные.

Тем не менее, по словам журналистки, сейчас россиян на протестах намного меньше. Во-первых, многие уехали из Грузии после того, как закончились весенние протесты, – с одной стороны, из-за того, что местные власти начали напоминать российские, и с другой – из-за усиления антироссийских настроений в обществе, которые неизбежно сказывались и на отношении к эмигрантам. Те, кто остался сейчас, в основном берут на себя гуманитарные функции, ведь задержание может быть чревато депортацией.

– Четвертого апреля, когда мы делали репортаж, у нас в эфире был Михаил, которого насильно депортировали после задержания в Армению. При этом его по пути избивали в автозаке не менее шести спецназовцев, потом высадили без вещей на нейтральной территории между армянской и грузинской границами.

По словам Фёдора Худокормова, на самих протестах грузины очень положительно реагируют на тех россиян, которые всё же осмеливаются участвовать.

– Если грузины спрашивают: Where are you from? и видят, как человек, который им помогает, отвечает: I am from Russia, ему жмут руку, говорят одобрительные фразы на английском или даже сами переходят на русский, чтобы было проще и понятнее. Я вижу, что между грузинами и россиянами здесь есть коммуникация – в основном положительная.

Независимым журналистам из России чуть сложнее из-за присутствия их "коллег" из пропагандистских медиа. Корреспондент Paper Kartuli отмечает, что ему не раз приходилось долго рассказывать, что он из независимого грузинского СМИ, а не из прокремлёвского издания.

– К сожалению, из-за пропагандистов, например из Russia Today и "Спутника", наша репутация страдает. Не все грузины хотят разбираться, но всё-таки большинство – адекватные. Когда начинаю им всё объяснять, показывать, какие видео я снимаю, посты в издании, с их стороны просыпается уважение. С некоторыми у меня уже личный контакт – спрашивают, как я, когда меня встречают, потому что видели, как меня избивали. Каждый день мы видимся с ними, они говорят мне, что я делаю важную работу, рассказывают обо мне своим грузинским друзьям, родителям, родственникам… Вся страна видит мои видео – и мне стало очень приятно, когда об этом мне стали говорить сами грузины.

Одним из ярких моментов протестных акций стала установка новогодней елки на площади перед парламентом.

Как только появился ее каркас, протестующие немедленно "украсили" его фотографиями людей, ранее зверски избитых на акциях протеста. На фоне этих фотографий в один из дней был устроен перформанс с сожжением гроба с портретом олигарха Иванишвили, в другой – чучело главы спецназа МВД Грузии Звиада Харазишвили по прозвищу Хареба, который находится под санкциями США за подрыв демократии и жестокое подавление мирных протестов.

Позже полицейские сняли фотографии и украсили елку обычными новогодними украшениями, но фотографии избитых все равно время от времени продолжают на ней появляться.

Утром проспект Руставели снова живет обычной жизнью. От баррикад из мусорных баков, скамеек и металлических листов не осталось и следа. Но о ночном противостоянии напоминают разбитые окна парламента, пятна от фейерверков и закрашенные черной краской надписи на фасаде. Вечером грузины снова придут сюда, чтобы бороться за свою свободу.

Впрочем, в последние дни тактика протестующих стала меняться, многие акции сейчас переносятся как раз на дневное время. И эти акции показывают, что к протесту присоединяются все больше профессиональных сообществ – айтишников, бизнесменов, работников культуры. Правительство со своей стороны анонсировало принятие законов, запрещающих во время протестов ношение масок и использование пиротехники.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться

С первых дней российского вторжения в Украину уникальный в мировом масштабе заповедник биосферы, Дунайская дельта, оказался в ближайшей прифронтовой зоне. Большая часть Дельты находится на территории Румынии, но еще до появления румынского государства в эту зону – как и во всю Добруджу, тогдашнюю периферию Османской империи, – массово мигрировали русские старообрядцы, известные затем в Румынии как липоване, а также украинские казаки-запорожцы. Их потомки проживают в этих местах и поныне.

Как воспринимают эти люди войну в Украине, которая порой затрагивает их напрямую, физически? Ведь обломки снарядов и дронов падают на приграничные села Дельты чаще, чем об этом пишут международные СМИ. Что испытывают липоване, веками считавшие себя русскими людьми, несмотря на глубоко пущенные на этой земле корни? И как влияют события войны на их взаимоотношения с живущими по соседству потомками запорожцев и с румынами?

Потомки "беглых людей"

Для прибывающих по суше дельта Дуная неизменно начинается в Тульче, столице области. Там заканчивается авто- и железнодорожное сообщение, и далее на восток путь исключительно водой, по многочисленным образующим дельту каналам. Хотя кое-где на ее просторах и встречаются древние грунтовки, въезд постороннему транспорту в целом запрещен: вся зона объявлена национальным парком. Ясно, что в этой ситуации лодочники чувствуют себя монополистами. Но их я встречу завтра; пока же широким прямым каналом приплываю на пароме в город Сулину.

Август, темнеет уже довольно рано, и я тороплюсь увидеть город, благо он крохотный. Кроме знаменитого маяка, недавно отреставрированного на средства из еврофондов, в Сулине немало исторической архитектуры. Сто лет назад город был мультиконфессиональным, и каждая община оставила свой след. Несмотря на разгар туристического сезона, широкие, порой немощеные улицы Сулины остаются раем для псов и котов. Звери очень дружелюбные – значит, и люди тут добрые. Одна беда: их почти не видать. Зато на набережной толчея, но там одни приезжие. Облупленные стены старинных зданий залеплены рекламой: экскурсии туда, экскурсии сюда. Хотите увидеть диких лошадей? Отобедать рыбой в местных традициях? Отужинать в “аутентичных” рыбацких шале (вранье: все эти шале построили в последние годы, из-под картинно уложенных камышовых крыш нет-нет да проглядывают новейшие изоляционные материалы). Чего изволите? У нас хоть щука, хоть карп, все свежевыловленное! Позвоните: доставим вам прямо в отель или пансион!

Былого поэтичного, меланхолично отстраненного городка на краю европейской ойкумены больше нет. Его с потрохами слопала туриндустрия. Я заподозрил это уже на пароме, битком набитом досужей публикой, среди которой местных почти не попадалось. И, выйдя на пристани, был единственным в той толпе, кто отреагировал на предложение остановиться в частном доме: остальные растеклись по заранее забронированным гостиницам. Выбор был верным: в той же мазанке с неясным числом комнаток и клетушек, прилепленных одна к другой, состоялась моя первая встреча с местными русскими старообрядцами. “Момент истины” наступил за ужином: обсуждая, как лучше постояльцу перемещаться по Дельте, хозяева разошлись во мнениях. “Да брось ты!” – неожиданно по-русски сказал хозяин жене, выходя из-за стола. Мы остались одни.

– Вы говорите по-русски?

– А как же. Я ведь липованка.

– Как изменилась ваша жизнь после 24 февраля 2022 года?

– В бытовом смысле почти никак. Снаряды и дроны до Сулины не долетают, но, когда бились за Змеиный остров, грохот днем и ночью стоял такой, что слыхать было и у нас. А вот севернее, у самой границы в Периправе осколки несколько раз влетали в дома – знаю это точно, у меня там родные. Но, слава богу, никого не задели.

Продемонстрировав знание русского, Варвара, однако, продолжает по-румынски: вероятно, так ей проще.

– А как смотрят теперь на вас румынские сограждане? Ведь липоване, хоть и давно вросли в местный контекст, всегда подчеркивали свою русскость. Приходит ли кому-то в голову ассоциировать вас с Россией?

– Нет. Этого не случилось даже в конце правления Чаушеску, которого сильно раздражали и наши корни, и наша церковь. Тогда нас пытались выставить пятой колонной Москвы, но у народа хватило ума верить своим глазам, а не этой чепухе. Теперь же, когда отношение властей к нетитульным народам и конфессиям стало нормальным, ни о чем таком даже речи нет. А вот местные украинцы иногда могут посмотреть косо, особенно услышав русскую речь…

– Местные украинцы?

– Да, их не так много, как липован, но первые из них поселились тут давно, почти одновременно с нами. Это были запорожские казаки, по разным причинам не ужившиеся в Сечи. Кто знает, может, кто-то из них с важной персоной поцапался или чью-то жену увел, а кто-то другой мог быть и предателем. Вот они друг за другом сюда и бежали: турки (эти места до второй половины XIX века находились под суверенитетом Османской империи. – РС), ясное дело, их не выдавали. Как и нас.

В памяти тут же выплыл популярный в конце XIX столетия травелог петербургского журналиста Владимира Дедлова. Скрывая за псевдонимом не слишком идущую имперцу-государственнику фамилию Kuhn (в тогдашней русской транскрипции – Кигн), этот плодовитый автор, помимо журналистского наследия, оставил несколько томов путевых записок. Вот что пишет Дедлов в одном из них, “Вокруг России” (СПб, 1895), о самом северном, в ту пору бессарабском, фрагменте Дунайской дельты:

“Бессарабия – по преимуществу страна беглых, не только в прошлом, но и в настоящем. Туда бегут великорусские раскольники и малороссы, бегут румынские солдаты и провинившиеся на родине немцы, бегут уклоняющиеся от военной службы евреи всех стран и турецкие подданные всех национальностей, которым не хочется потерять голову; бегут болгары, делающие оппозицию Стамбулу, и русины, имеющие крупные недоразумения с тамошними ясновельможными панами. Бессарабия излюблена беглыми, во-первых, потому, что ее дунайскую границу, состоящую из бесконечных камышовых болот, не убережет никакая стража в мире, а во-вторых по той причине, что вблизи находятся четыре государства, Россия, Австрия, Румыния и Болгария, из числа которых хоть одно окажет снисхождение беглецу”.

Вспомнив этот пассаж, я осмеливаюсь переспросить Варвару по-русски:

– То есть беглые люди?

– Да, именно беглые люди, – отвечает она без акцента, но тут же снова переходит на румынский, – и наши старики рассказывали, что хохлы (это слово тоже звучит по-русски) всегда все русское ненавидели.

– А липоване не платили им тем же? Вот и вы назвали их “хохлами”...

– Видно, что вы нездешний! Они и сами себя так именуют. Наверное, им важно отличаться от других украинцев, с севера Румынии. Те-то сами в Румынию не приходили, это она пришла к ним после Первой мировой войны. А здешние сюда бежали из украинских земель. В наших краях “hahol” – официально принятое слово, и в румынских книгах об истории Дельты вы непременно его найдете.

– А как складывались отношения двух общин, живущих в столь близком соседстве?

– Непросто. Во-первых, церкви у нас разные – а в старые времена это значило намного больше, чем сейчас. Я не историк, не скажу вам, что за статус имела их церковь при турках, но когда тех окончательно выбили из Добруджи и возникло румынское государство, здешние украинцы немедленно “приклеились” к РумПЦ, и в этом смысле с тех пор от титульного народа не отличаются. На бытовом же уровне контакты между украинцами и липованами, конечно, были всегда: известное дело – соседи. Даже по-русски могли с нами поговорить, что-то знали. А как доходило до общения с властями, то совсем другая песня: да, живут тут по соседству какие-то русские, но мы их знать не знаем, у нас с ними ничего общего. Хотя мы не менее лояльны [румынскому] государству, живем на этой земле триста лет, здесь наш дом, родина многих поколений липован. Правда, и открытой вражды между общинами тоже не случалось, вон и муж мой Георге – из украинской семьи…

– Насколько часты смешанные, липованско-украинские браки?

– Не редкость, особенно теперь. Мы-то венчались – когда это было… Конечно, в румынской церкви, по их обряду. Ясно, поворчали что-то старики с обеих сторон: среди своих, что ли, не смогли выбрать, – да и умолкли.

– А активно ли работает с липованами российское посольство? Причисляет ли вас к “соотечественникам за границей”? Или считает староверов давно отрезанным ломтем?

– Сколько живу, ничего такого не припомню. В начале девяностых можно было смотреть тут русское телевидение, было любопытно. Но вскоре его сменило украинское. Здешние украинцы, возможно, его и смотрят, не знаю, никогда их не спрашивала…

"Скорей бы это кончилось"

Наутро с группой экскурсантов (иных возможностей для перемещения из Сулины в дебри Дельты, похоже, нет) я отправляюсь на север, в сторону границы с Украиной. Плывем извилистым каналом на добротной моторной лотке. Lotca – популярный регионализм, оттеснивший здесь нормативную barca. Когда-то беглецы-раскольники принесли в эти места устный русский (письменный в ту пору у них существовал лишь в церковнославянской версии, на ней служат литургии и поныне), и впоследствии слова и топонимы липован вписали в румынский язык по фонетическому принципу, то есть ровно так, как их произносили одни и слышали другие: lotca, Periprava, Cardon…

Как раз к маленькой пристани села Кардон и причаливает наша лотка. Здесь всего один двор. Прежнее рыбацкое жилье превращено в ресторан, туристов зовут к накрытым столам, а мне велено ждать транспорта, на котором проеду еще несколько километров вперед по грунтовке, до села Летя. Пока не подъехал обещанный внедорожник, беседую с пожилым рыболовом.

– Я вообще-то не местный, я из Южной Буковины. Пару лет как на пенсии, часто сюда приезжаю порыбачить, так что все тут знаю. А ловится тут, как нигде! Уже с утра во-от такого карпа зацепил, не считая разной мелочи. Тут же на кухню отдал, пусть приготовят, они умеют. А вы не из тургруппы, угадал? А-а, ясно! Да, заглядывают сюда ваши коллеги, но редко. А для какого издания? О-о! Как же мы любили “Эуропа Либерэ” при Чаушеску! В глубинке глушили не сильно, на большие-то города глушилок не хватало. Вот и слушали втихаря, чтобы соседи не узнали. А на каком языке пишете? По-русски? А, тут и карты вам в руки: кругом одни липоване! В Сфиштофку хотите пойти? Мой вам совет: не ходите, только время потеряете. Говорить там уже не с кем: две старухи да старик, почти не слышат, еле ходят… Дельта – вымирающий регион, молодежь отсюда бежит, работы нет, особенно на селе. Сулина худо-бедно держится за счет туризма, а вообще-то… невесело тут живется, а теперь еще и война под боком, черт бы того Путина побрал. Когда шли бои за Змеиный остров, оттуда так ухало, что все тут тряслось и ходуном ходило, стекла у людей сыпались, а где новые им взять? Все ведь везется паромами из Тульчи, оттого цены в деревенских лавках такие, что приседаешь прямо на пороге. А в таких местах, как Сфиштофка, нет и лавки, там вообще ничего нет. И скоро никого не будет.

– Десять лет назад по официальной переписи в Сфиштофке жили 164 человека…

– Десять лет назад! Тут каждый месяц народ утекает, как вода. Иногда, правда, являются люди с деньжатами, благо земля тут дешевая, строят пансионы-рестораны, нанимают туда местных, вот заодно и рыбакам постоянный заработок… Доедете сейчас до Лети, это муниципальный центр, полсотни душ там еще наберется – правда, они не липоване, а haholi, тоже милые люди, очень работящие… А вот и ваш джип!

С очередной тургруппой в кузове проезжаю несколько километров по широкой, безлесной и безводной, выжженной солнцем “лысине” Дельты. Где-то пасутся коровы, вскоре на горизонте возникают приземистые хаты, крытые камышом, и вот мы на широкой, полной гусей сельской улице. “А дальше как движешься? – интересуется водитель, – тут ведь никто, кроме меня, с туристами в лес и обратно, не ездит”. – “А следующую группу когда повезешь?” – “Примерно через полтора часа, но тебя подбросить смогу только до леса, а дальше, если хочешь попасть в Периправу, придется пройтись шесть километров”. – “Согласен. Буду ждать на этом месте”.

Первые жители прибыли в Летю в 1709 году: это были спасшиеся бойцы разгромленных под Полтавой отрядов гетмана Мазепы. Затем население выросло на несколько тысяч в 1775-м, когда указом Екатерины ll была окончательно уничтожена Запорожская Сечь. Из Лети был родом один из любопытнейших и малоизученных румынских живописцев, Ставру Тарасов, имевший в первые годы ХХ века успех в Париже, Брюсселе и даже в Аргентине. А когда Румыния отказалась от нейтралитета и вошла в Антанту, этнического украинца Тарасова, служившего в румынской пехоте, часто приглашала союзная русская армия в качестве военного переводчика. Подобную практику Первой мировой учел во время следующей войны пронацистский диктатор Антонеску: ни haholi, ни тем более липоване на фронт не отправлялись.

С новой собеседницей, молодой приветливой женщиной, знакомлюсь в конце небольшой прогулки.

– Меня зовут Алина. Вообще-то я Алена, но Алина для румын привычнее. Мы-то тут в Лете не совсем румыны, suntem haholi (мы хохлы).

– Потомки запорожских казаков?

– Точно. А вы украинец?

– Нет, но, если хотите, можете говорить по-украински.

– Нам уже давным-давно проще по-румынски. Старики еще кое-как умеют, а кто помоложе, вроде меня, скорее только понимает.

– Телепрограммы из Киева смотрите?

– Да, иногда. Страшно видеть, что там делается. Вот люди оттуда бегут, и понятно, что ж это за жизнь, когда на голову все время смерть валится… даже и до нас долетает. Но и воевать кому-то тоже нужно, иначе пропадет Украина!

– А в Лете были разрушения?

– Больших не было, но стекла у многих повылетали, до Змеиного острова тут всего ничего, а там такое творилось, все небо аж красное было. У нас люди ночами не спали, коровы мычали как полоумные, птица домашняя металась по дворам… У соседки окно до сих пор пластиком заделано: она старуха, с трудом ходит, а другой сосед, что ездит в город, все обещает привезти стекла, и все ему никак. Скорей бы это кончилось…

– Победой Украины?

– А как же. Вся Европа ей помогает, Америка тоже – как же ей не победить! Людей только жалко, их уже не вернуть.

– А вы сами беженцев украинских встречали? Пограничный КПП Исакча тоже ведь недалеко отсюда.

– Видела пару раз в Тульче. А сюда к нам, в эту нищету, кто ж поедет. В больших городах и в богатой части страны им во всем помогают, и молодцы, но мы-то чем можем? Пустые дома у нас есть, но внутри-то разруха. Хозяева уехали, кто в Италию, кто в Испанию, и вряд ли вернутся. Работы нет. Сами-то вот, на хозяйстве как-то выезжаем, но в обрез…

"Везде в интернете про это написано"

Тут появляется джип. Прощаюсь, еду дальше. Останавливаемся полюбоваться на табуны диких лошадей, после чего выруливаем к опушке леса. Он заповедный, огражден сеткой. Перед тем как отвести туда туристов, водитель подробно меня инструктирует.

– А как насчет шакалов? – спрашиваю. – Мне тут уже успели понарассказать.

– Исключено. У дороги их нет, только в лесу. Днем спят, вылезают из нор только ночами. Обещаю тебе: не встретишь даже собаки.

Так оно и было. Песчаный допотопный тракт вился почти прозрачным перелеском, и я на удивление быстро его одолел. Периправа встретила разноцветной компанией милых коров. Попадались они и на широких прямых улицах, точь-в-точь как в памятных с детства старообрядческих селах близ Измаила. До него отсюда по Дунаю ближе, чем до Тульчи. А строго напротив села – скрытое от глаз обильной прибрежной сельвой украинское Вилково. Однако на другой берег никакой переправы в Периправе давно нет; есть лишь две пристани – для тульчинского парома да для катеров пограничников. На ней же – металлический жилой контейнер-погранзастава. Стучу в дверь, выходит офицер. Представляюсь, объясняю, что хотел бы узнать, и в ответ слышу:

– К сожалению, мы здесь не уполномочены давать никакой информации, вам нужно обратиться в пресс-офис морской и речной погранохраны в Констанце… Да, я понимаю, Констанца далеко, сегодня пятница, потом уикенд, – поэтому в частном порядке посоветую: поговорите вы с местными людьми! Они служебными обязательствами не связаны, охотно вам расскажут, какая тут теперь жизнь.

– Я так и собирался, но начать решил с вас.

– Плохая идея. Гражданским в этом смысле позволено больше, чем нам. Успеха!

Село большое, но осталось в нем сто с небольшим человек. Почти все липоване; румыны представлены, помимо пограничников, лишь членами некоторых семей. Но речь всюду румынская, с редкими, но порой сочными русскими вкраплениями. Очередной собеседник обнаруживается в подзапущенном саду, у крыльца маленького домика. Тимофею 57 лет, он вдовец, дети давно за границей, приезжают очень редко. Зато два любимых кота от хозяина ни на шаг. Русского почти не знает, отец был румын, мать – липованка.

– Вот мама по-русски говорила, так заслушаться. Не хуже, чем по-румынски. Когда кончился Чаушеску и границу открыли, часто ездила в Одессу на рынок, продавала там маслины…

– Маслины?

– Да, их тогда к нам в село бочками привозили – настоящие греческие. Самим куда столько съесть, вот мама и придумала приработок: в Одессе тогда они были редкостью, а город огромный. Мама вообще легка на подъем была, все на свете умела, вот и этот дом они вместе с отцом сами построили, никого не звали. Как начали в сороковом году, так все годы той войны потихоньку и строили. А уже в эту войну, прошлой зимой, в него влетел осколок российского снаряда – хотите, покажу, куда попал.

Входим. Две светелки, кухня да чулан, все как полагается, только очень маленькое. А посреди кухни – невообразимо большая для этого почти кукольного домика печь.

– Мама сама ее построила, чтобы печь хлеб. И как вкусно пекла! А как ее не стало, мы заделали все специальные ходы: хлеба-то никто уже печь не умел… Видите эти трещины, замазанные глиной, все никак побелить не соберусь, – это осколком ее так изнутри разворотило. Влетел он в крышу, пробил потолок в спальне – хорошо, я в огороде был – и утонул в этой печи, продырявив ее с другой стороны. Кому эта война вообще нужна? Земли у России и так девать некуда; украинская, конечно, получше, да мало ли чья еще получше? Что с того? Что плохого Украина России сделала?!

– Война началась, потому что русским людям на востоке Украины не давали говорить на родном языке! – сообщил мне сорокалетний дьякон Василий двумя часами позже, по окончании субботней службы в деревенской церкви.

– С чего это вы взяли?

– Как это – с чего?! Везде в интернете про это написано.

– Там много разного написано. Но интернет не Священное Писание, нельзя каждое слово брать на веру. А сами-то вы когда в Украине были?

– Давно. Еще мальчишкой.

– Вот и я еще мальчишкой впервые увидел староверские села на украинском берегу, ровно напротив вас. Живут там такие же русские люди…

– Знаю.

– Так вот, говорят там по-русски до сих пор и побольше чем тут.

– Как бы то ни было, у Америки тоже свой глобальный интерес, это знает каждый! – недовольно подытожил дискуссию дьяк Василий и рванул вперед по улице на новеньком трициклете.

Субботняя вечерняя служба была на удивление безлюдной. Кроме клира присутствовала одна-единственная старушка, помогавшая дьяку читать псалмы, да я. Коллеги, еще 15 лет назад посещавшие эти места, писали о толпах людей в старообрядческих храмах, и не только в праздники. Приходской священник средних лет, отец Симеон, пообещавший после литургии уделить мне несколько минут, издали услыхав дискуссию с дьяком, осторожно улизнул.

– Сеня – он такой и есть, – прокомментировал ситуацию веселый парень по имени Адриан, с радостью говорящий по-русски, – с фасаду очень важный, а как дойдет до дела – трусоват. А тут вдруг приходишь ты, не старушка какая; видно, что иностранец, а по-румынски говоришь. Да еще и по-русски! Может, и вправду репортер, а вообще-то кто тебя знает. Как бы чего не вышло! Ну, ты понял.

Адриан уже успел поработать за границей – в Палермо, Турине, Баварии. Пока в далекие края не собирается, шабашит то там, то тут на стройках в Тульче. Его жена Ирина кормит меня вкуснейшим ужином (все со своего огорода!), но фотографироваться категорически отказывается: “Сначала сброшу десяток килограммов, тогда пожалуйста”.

– В первые два месяца вторжения здесь, в Периправе, была большая паника. Многие, особенно старики, признавались, что хотели бы уехать, да некуда. А потом обстрелы и бомбардировки противоположного берега стали частью реальности. Последняя была совсем недавно, ночью в конце июля, тогда в Дунай упало несколько дронов, прямо у нашего берега. А упали бы на 20 метров дальше, непременно бы кого-то здесь убили или покалечили, что-нибудь разрушили. Как нормально жить в такой реальности?!

Ирина родом из Сулины, до школы по-румынски она не знала почти ни слова: в ее семье заведено было говорить только по-русски. Но Россия для нее – далекая страна, где власть привыкла применять насилие. “Наши предки тоже ведь не от свободной жизни унесли оттуда ноги, – рассуждает она, – а теперь бегут русские, не согласные с войной. Как их не понять”.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться