Вернуть язык себе. Андрей Архангельский – о борьбе за слово

В рамках дискуссии об ошибках 1990-х, приведших к нынешней катастрофе, говоря об экономическом обнищании населения, забывают еще об одном обнищании – языковом, и, как следствие, смысловом и вкусовом. Поскольку у нас не было собственных Возрождения и Реформации, приведших к утверждению универсальной этики, слово до сих пор остается "единственной ниткой", как пишет Михаил Шишкин в новой книге эссе, которая связывает нас с миром, цивилизацией, современностью. В сущности, со времен Пушкина Россия была "страной слова". Слово, впрочем, вещь амбивалентная, как и все: с его помощью можно творить и добро, и зло. При помощи слова большевики совершили октябрьский переворот, утвердив диктатуру на 70 лет; и при помощи слова же удалось совершить перестройку. Слово снесло, сокрушило советскую власть. Однако слово же и воспитало нового убийцу сегодня – с помощью пропаганды. Зацикленность, болезненная зависимость от слова, магическая вера в его материальную силу (о чем писал Владимир Паперный в "Культуре-два") и в 21-м веке остаются важнейшим политическим фактором российского социума.

Историю России в последние 200 лет можно рассматривать как арену борьбы за слово между государством и гражданами. Впрочем, эта борьба началась раньше, чем, собственно, граждане появились. Скажем, после судебной реформы 1860–1890-х годов даже простой мужик поверил, что закон не дышло. Что именно при помощи слова (суд стал гласным, открытым и устным, с состязательным процессом) можно добиться справедливости даже в господском суде. Адвокаты, которые, собственно, побеждали при помощи слов, стали в те годы народными героями. Победой слова можно считать и период с 1905 года до 1917-го, время дебатов в государственных думах, когда пореформенная Россия впервые озвучила и осознала себя.

Тому, кто удивляется, почему в России 21-го века победила топорная пропаганда, напомним, что в 1917 году большевики взяли власть именно языковым нахрапом ("дайте мне полк солдат или одного агитатора" – фраза тех лет). Как замечал с горькой иронией Владимир Сорокин: "Кто такой комиссар? Тот, кто умеет хорошо пиз…ть". Власть советская очень хорошо понимала роль слова, потому сразу присвоила себе единоличное право распоряжаться языком, заставив всех остальных испрашивать разрешение на его использование. Но после смерти Сталина происходит обратный процесс: общество начинает по крохам отвоевывать у власти язык, возвращая его себе. Как оценить масштаб сделанного в эти годы диссидентами, литераторами, просто думающими людьми? Они вели невидимую борьбу за слово – с государством – и выиграли ее. "Хрониками текущих событий", книгами, театром, песнями; пробиваясь тысячами ручейков сквозь сито запретов. "Что они пишут!" – отмечает в своем дневнике будущий помощник Горбачева Анатолий Черняев в глухом 1981 году, имея в виду деревенщиков в толстых журналах; имея в виду, что это уже "чистая антисоветчина", но тем не менее цензура пропускает. С помощью деревенской прозы, между прочим, поддерживался диалог между модернистскими и консервативными слоями советского общества. При всех оговорках заметим, что язык деревенщиков сложный, многослойный и хранит верность высокой литературной норме.

Вот и перестройка, абсолютное торжество свободного слова – казалось бы. Но самый удивительный эффект русской истории: от свободы быстро устают; пришла и усталость от переизбытка свободного слова (хотя каких-то три-четыре года прошло!) Появляются лозунги: "Хватит говорильни, больше дела!" Итак, слово противопоставляют делу. Это опасная подмена. Дела без слов лишают общество самосознания, понимания смысла совершаемого.

Примитивизация, упрощение, сжатие языка в 1990-е были первыми шагами к нынешней катастрофе. Попса 1990-х как орнамент свободы спрямила вкус и обнулила все культурные завоевания пятидесяти послесталинских лет. Порой думаешь, что что поп-культура стала первым звеном гребаной цепи: чтобы посеять зерна пропаганды, нужно было сперва выжечь, расчистить набело – до состояния чистой доски – массовое сознание. Вторым шагом к пропасти стало разделение языка на классы. Вот "язык для простых"; вот язык для успешных, для деловых. "Мы теперь работаем для среднего класса, мы пишем для простых людей" – кто не помнит этих установок в газетах и журналах 2000-х. Все эти "классы" тогда существовали лишь в виде умозрительных конструктов в головах медиаменеджеров. Но, разделив язык на подклассы, сами же усугубили и усилили искусственное разделение народа на пресловутое "меньшинство и большинство". Лишили язык его важнейшей функции: быть соединительной тканью общества. И одновременно самих себя загнали в добровольное гетто. Пользуясь ограниченным набором символов квазиязыка, пишущий тем самым как бы аннулирует, отменяет другие миры, объяснял Ролан Барт в "Системе моды" (1967). Мир, в котором существуют только "шляпки для прогулки по набережной Сены", игнорирует наличие других миров, где есть пот, грязь и поношенные башмаки и где нет моды в принципе.

Казалось бы, дифференциация языка – вещь естественная в эпоху перемен; но если языковой разрыв между классами слишком сильный, язык перестаёт быть универсальной ценностью (ничего подобного не произошло, заметим, с французским языком или американским – после революций). В 1990-е люди перестают понимать друг друга, ибо и говорим-то по-разному, что усиливает отчуждение. Язык – то, что должно объединять, – напротив, разъединяет.

В отличие от нынешних обличителей 1990-х автор не считает, что языковой разрыв был сознательным вредительством со стороны олигархов или элит. Нет, мы все вместе, сообща сделали эту ошибку, думая только об интересах собственного класса или владельца издания. Русский язык, безусловно, стал гораздо более сложным, рациональным и мускулистым к 2000-м; но самоупоение от новой языковой сложности в столицах отчуждало всех остальных. Стоит ли удивляться, что язык московских демократов в 2000-е перестал быть понятен в глубинке? Демократы упустили слово; а именно на честном слове, которое было понятно всем, только и держалась связка между рабочим классом, крестьянством и интеллигенцией в перестройку. (Вот стенограмма выступления Андрея Сахарова в 1989 году на встрече с коллективом "Уралмашзавода"; академик говорит с аудиторией на одном языке, уровень вопросов поражает точностью и глубиной: "По-вашему, Горбачев левее или правее центра?..")

Невежество и отсутствие культуры – это политическая проблема, читаем в дневнике того же Черняева. В эпоху нового русского капитализма 1990-х принято было считать, что слова – это вообще лишнее, и надо переходить на язык цифр. Чтобы поскорее "рационализировать" население. Заменив слово на цифру и факт (журналистика условно коммерсантовского типа), отказавшись от публицистики, от беллетристики (то есть от свободной мысли и, да, красивого слога), тем самым отбили чувство и вкус у массового читателя. Миллионы людей с отбитым вкусом не способны распознать лживость пропаганды. Не способны интуитивно почувствовать простого мухлежа пропагандиста Соловьева и компании. Ум тут уступает вкусу – в качестве противоядия. Отсутствие вкуса у масс открывает дорогу пропаганде. Банальность сделала то, чего не смог сделать даже тоталитаризм старого типа.

И путинская власть этим вкусовым обнищанием воспользовалась. С помощью пропаганды она опять отобрала язык у населения. Пропаганда – это насильственное присвоение языка (и смыслов, соответственно) государством. Кремль при Путине вновь сделал слово своей исключительной собственностью – и использовал его для порабощения массового сознания. Мы уступили слово режиму. Борьбу с путинским режимом сегодня нужно понимать и как борьбу за язык. Как опять вернуть слово обществу, себе? – рецептов нет; слишком масштабна катастрофа. Смыслово мы опять отброшены в 1930-е годы. Проблема кажется неразрешимой на сегодня, но, по крайней мере, в наших силах ее сформулировать. На то и язык нам дан.

Андрей Архангельский – журналист и культуролог

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции