Взгляд из безопасной ложи. Иван Пауков – о политике памяти

Уподобление сектора Газа “еврейскому гетто в восточноевропейской стране, оккупированной нацистской Германией”, прозвучавшее в недавнем эссе Маши Гессен “В тени Холокоста. Как политика памяти в Европе затмевает то, что мы видим сегодня в Израиле и Газе” в еженедельнике The New Yorker, наделало немало шуму – и больше всего в Германии, где автор должна была получить премию Ханны Арендт, присуждаемую тем политическим мыслителям, кто готов взять на себя общественный риск, сообщая об изменениях в мире.

Однако риск, в зону которого попала Гессен в связи с нью-йоркской публикацией, оказался вовсе не того свойства, что учредители премии могли себе представить и тем более поощрить. Настолько, что за два дня до награждения Фонд Бёлля распространил заявление о своем нежелании участвовать в церемонии, мотивируя решение именно приведенной цитатой.

В итоге немецкая рассудочность взяла верх, награду вручили в тот день, когда планировали, хотя и в другом помещении. В конце концов, у Маши Гессен немало заслуг, внушительный и качественный портфолио, да и номинировали ее (что существенно) еще в августе и, понятно, совсем в иной связи. Злосчастное же декабрьское эссе, опуская некоторые его детали (облюбованные, как водится, дьяволом), в целом не такое уж и скандальное. Ни чепухи про “израильский апартеид”, ни благоглупостей в духе Джудит Батлер там не найти. Текст дает содержательный обзор полемики о том, может ли критика государства Израиль автоматически отождествляться с проявлениями антисемитизма, какие подходы к исторической памяти практикуются в Германии, Польши и Украине и, само собой, как повлияли на них события в Израиле и Газе после 7 октября.

Единственная фактологическая странность состоит в том, что в ноябре к власти в Польше вернулась проевропейская коалиция, отчего основной массив информации, предлагаемый автором об этой стране, утратил актуальность к моменту публикации эссе.

“Берлин не перестает напоминать о том, что здесь случилось” – так начинает повествование Гессен. Еще бы. Где встретишь столько мемориалов, связанных с Катастрофой, как не в немецкой столице, хотя на самом деле “здесь” – это далеко не только (и не столько) Берлин. “Камнями преткновения” изранены тротуары многих крупных городов Центрально-Восточной Европы, где немало людей живет в когда-то “аризированных” квартирах, часто об этом и не догадываясь. А иным и догадываться не нужно: они просто знают, что живут в тех самых стенах, где все и происходило, например в хорошо сохранившихся кварталах лодзинского или рижского гетто. По несколько раз в день поднимаются теми же лестницами. Открывают те же самые двери с еще различимыми следами мезузы – иногда теми же ключами, все и всех пережившими. Что снится этим людям – тема отдельная, не буду ее касаться: в данном случае самое важное, что все это случилось именно здесь. Не в Нью-Йорке, где живет сейчас Маша Гессен, и не в Москве, где родилась. Подозревала ли она, что, вторгшись на территорию центрально-восточноевропейской памяти, рискует остаться пусть и вдумчивым, но сторонним наблюдателем? И не оттого ли вставила в эссе сюжет о своих польских родных как знак некоторой причастности к дискурсу? Помогло не сильно, выраженно американская оптика не исчезла, но и вины Гессен тут нет: химия сия капризна и очень персональна. Иногда, не имея никаких восточноевропейских корней, можно понимать и чувствовать ЦВЕ глубоко изнутри, как удается это Тимоти Снайдеру, но в основном случается как раз наоборот.

Та политика памяти о Холокосте, что стала европейским мейнстримом, подытожила долгий и непростой путь к осознанию нееврейским большинством своей вины. Не всеми пройденный до конца, этот путь оказался слишком ухабистым, чтобы сбивать с него “излишними” скользкими сюжетами, например о юденратах. В публичном пространстве из дидактических соображений подобных тем всячески избегали. При этом сами выжившие в Катастрофе, никакой вины не ощущавшие и дидактикой никак не скованные, могли запросто поведать не только о героизме, любви и самопожертвовании, но и о подлости, безразличии к ближнему и оппортунизме, с которыми сталкивались ежедневно в гетто и концлагерях. Им было важно напоминать, что жертвы когда-то тоже были живыми – и очень разными – людьми.

Ясно, что их, переживших, обвинить в непозволительном кощунстве никто не смел.

Их свидетельства вполне оценили историки, однако в общественно-медийном поле Европы быстро возникла проблема. Выходило, что кому-то могут быть позволены “апокрифические” публичные высказывания, а большинству – нет. Но по каким критериям такую группу можно безошибочно обозначить? Пережившие Холокост? А как же быть с его исследователями? Евреи вообще? Но все ведь отлично помнят, как взорвала Израиль книга Ханны Арендт “Эйхман в Иерусалиме: о банальности зла”. Философа тогда объявили отступницей, релятивизирующей Катастрофу, и чуть ли не врагом еврейского народа, а первого издания ее книги в переводе на иврит пришлось ждать ни много ни мало сорок лет.

Неудивительно, что из всего этого в ФРГ в свое время сделали по-немецки прямолинейный вывод: если одни евреи могут быть столь чувствительными к высказываниям других, то в нашей стране – после всего, что натворили наши деды, – храни нас боже от поощрения подобных дискуссий.

В этой парадигме было воспитано несколько поколений западных немцев, и то, что решительное большинство до сих пор не усматривает в ней культурного табу, лишь свидетельствует об успехе немецкого образовательного проекта.

Поэтому ясно, что после 7 октября Германия попросту не могла себе позволить не криминализировать критику государства Израиль, пусть даже исходящую от живущих в ФРГ израильтян либо этнических евреев, приравняв ее к проявлениям антисемитизма. Неясно другое: что в этой позиции так поразило Машу Гессен? Не считает ли она, что от госчиновников уместно требовать академического подхода к каждому конкретному случаю критики Израиля? Или не видит, что в Европе совсем иная демографическая ситуация, чем в США? Не знает, что проблема исламистского терроризма на Старом континенте и до 7 октября была куда острее, чем в относительно безопасных Штатах? Или не догадывается, что возможные масштабные беспорядки и (упаси боже) теракты станут для европейских правых и ультраправых идеальным поводом начать давно желанный “антиджихад”, последствия которого трудно предсказать? Конечно же, не оттого, что правые так сильно любят евреев: просто для них мусульмане еще хуже.

Зато Израиль европейские правые очень даже любят – здесь с автором нельзя не согласиться. Правда, объясняет она это всего лишь тем, что в Израиле тоже весьма правое правительство, – словно позабыв, что таким оно было не всегда. Гессен также почему-то не сочла нужным поведать американским читателям, на которых, вне всякого сомнения, ее эссе ориентировано в первую очередь, что у взаимопонимания между еврейским государством и европейскими правыми давние традиции, выросшие из исторической поддержки сионистского движения националистами межвоенной Европы. Боевые отряды еврейских переселенцев, из которых затем формировались Хагана и Иргун, тренировали отнюдь не еврейские инструкторы на полигонах предвоенной ультранационалистической Польши. По понятным причинам эмиграцию в Палестину поощряли в далеко не либеральной хортианской Венгрии, а в столице фашистской Румынии Еврейское агентство не прекращало функционировать в течение всей Второй Мировой войны: пусть уезжают, пусть строят национальное государство к своей – и нашей – радости!

Государство было построено. Оно заставило себя уважать очень многих в мире – и в первую очередь правых, всегда трепетно относившихся к высокопрофессиональным армиям и спецслужбам. Правда, с недавних пор оно стало слишком национальным, что заметно усилило и без того не смолкавшую критику Израиля в среде секулярных либеральных евреев, не говоря уж о левых. Как в нем самом, так и в диаспоре. Отправные точки этой критики прямиком исходят из давнего спора о том, является ли еврейский народ с его исключительной судьбой сам по себе исключительным.

Вслед за первыми, нерелигиозными, сионистами еврейские либералы и левые привыкли к мысли, что не является. Из чего автоматически следовало, что не уникальна и Катастрофа. Случившееся в 1994 году в Руанде стало прискорбным подтверждением этого тезиса.

Многие авторитетные историки – как евреи (например, Ян Томаш Гросс), так и неевреи (Тимоти Снайдер) – в Холокосте видят прежде всего грозное предупреждение человечеству, и, кажется, никому пока не приходило в голову обвинить их в релятивизации Катастрофы. Но доводы здравого смысла, все еще влиятельные в академической среде, заметно теряют в весе в публично-медийном и тем более соцсетевом и уличном пространствах, где бал правят эмоции. И пока ничего не указывает, что в этих пространствах дискуссия о богоизбранности и особом предназначении еврейского народа – а также его приоритетном праве на Палестину – смолкнет в обозримом времени.

Однажды в довольно экзотических обстоятельствах я столкнулся с ее отголосками в своей семье. На 95-м году жизни моя героическая бабушка наконец признала, что не возражала бы против помощи по дому, и еврейская община тут же откомандировала энергичную и улыбчивую пятидесятилетнюю украинку. Мало того, что новоявленная кухарка виртуозно, не хуже хозяйки, готовила пракес и гефилте фиш, она еще знала назубок, к какому празднику что подавать. Старухино любопытство день ото дня росло, и однажды, поборов неловкость, она решилась задать простой вопрос: откуда вам, дорогая, известны тонкости, о которых я и сама-то давно позабыла? И с ходу получила исчерпывающий ответ:

– Думаете, я на вашей кухне просто на жизнь зарабатываю?! Помогая вам, я исполняю свой долг перед Богом: ведь ваш народ – святой!

Твердая, как скала, в своих баптистских убеждениях, эта добрейшая дама деликатно, но решительно отметала доводы моей нерелигиозной прародительницы о том, что святых народов не бывает, что предназначение есть у каждого, что и герои, и подонки найдутся везде, и прочая, оперируя обширными фрагментами из разных книг Ветхого Завета, которые без запинки цитировала по памяти.

“Я просто не в состоянии ее переубедить! – призналась мне бабушка. – Эта женщина знает Танах не хуже любого ребе!”

И тогда я спросил: “А нужно ли?” – и вдруг обнаружил, что почти столетняя старуха, на моей памяти всегда легко находившая ответ чуть ли не на каждый вопрос, растерянно молчала.

Этот эпизод выплыл из памяти, когда я задумался о внутреннем (domestic) политическом контексте эссе Маши Гессен. Ни для кого ведь не секрет, что вовсе не американские евреи, но миллионы христиан – евангелистов и баптистов разного толка – формируют основное, прочное и очень сплоченное ядро поддержки Государства Израиль, кто бы в нем ни правил. Гиперактивность не слишком увлекавшегося международной дипломатией президента Трампа именно на Ближнем Востоке в значительной степени тем и объяснима, что помянутая обширная группа американцев, считающих еврейский народ единственным легитимным хозяином и хранителем Святой Земли, одновременно составляет и его, Трампа, "ядерный" электорат. Но что может быть общего у либерального, нерелигиозного, с иронией взирающего на культурные табу американского еврея (неважно, с какого побережья – важно, что читающего “Нью-йоркер”) с этими ограниченными трампистами из глубинки, никогда и слыхом не слыхавшими, что на свете есть такой журнал?!

Впрочем, и стада поклонников Джудит Батлер, даром что знают о существовании “Нью-йоркера”, не слишком часто в него заглядывают – надо думать, в силу известных эстетических разногласий с этим эталонно буржуазным изданием. А зря: на сей раз они определенно оценили бы radical chic параллели, с размаху проведенной Машей Гессен между Шоа и Накбой. Лично мне оценить сей полет авторского воображения настолько сложно, что предпочту оставить его без комментариев.

Не в меньшей степени должен оценить “электорат” Джудит Батлер (а также Греты Тунберг, и далее по известному списку) обращение Маши Гессен к порядком затасканному, но все еще горячо любимому “прогрессивной мировой общественностью” дискурсу жертвы. Сделав паузу в разборе политики памяти в странах, нанизанных на авторский маршрут Берлин – Варшава – Киев, Гессен совершает мысленный пируэт на Ближний Восток – и вскоре сообщает, что “борьба за законное требование статуса жертвы (между Израилем и палестинцами. – ИП) продолжается вечно”.

Даже после вынесения за скобки слова “вечно” (о котором не рискую судить), вопросы остаются практически ко всем остальным. Неужели европейская политика памяти настолько “затмила” взор Маши Гессен, что даже элементарная логика не смогла подсказать ей очень простую вещь: стремление вызвать к себе жалость решительно вне политической повестки – и уж тем более не в характере государства, именно затем и созданного, чтобы избавить еврейский народ от роли вечной жертвы.

Инструментуализирует ли Израиль память о Холокосте? Нет, он лишь обращает внимание мира на неоспоримую схожесть событий 7 октября с эпизодами Катастрофы. Следует ли из этого, что Израиль, как утверждает Гессен, “борется за законное требование статуса жертвы”? А с чего вообще она решила, что ценность этого “статуса” для еврейского государства столь же очевидна, сколь важна она для энного числа исповедующих левые идеалы западных университетов? Где высшей добродетелью полагают “политкорректность” и “милость к падшим”, но не дают себе труда внимательно разглядеть, кто в действительности суть эти падшие, поколениями извлекающие все мыслимые дивиденды из однажды дарованного им статуса.

Смею догадываться, что Израиль борется за нечто более важное – за право существовать на карте мира. Как и за то, чтобы однажды произнесенное “никогда больше” не запомнилось потомкам как пустое сотрясение воздуха.

Спору нет, нынешняя правящая коалиция далеко не лучшая из тех, что еврейское государство помнит. И скорее всего, после войны ей придется уйти. Но так или иначе, в силу “проклятия географии”, выраженно левое правительство в Израиле невозможно: страны тут же не станет, и это прекрасно понимают ее граждане любых воззрений. Внутриизраильская политическая борьба скорее о том, до какой степени правое правительство может стерпеть общество, чье большинство желает жить в светском и демократическом государстве. Многотысячные и многомесячные протесты против затеянной последним кабинетом Нетаньяху судебной реформы это убедительно доказывают. Но ни Маше Гессен, ни многим другим еврейским и нееврейским интеллектуалам Америки, наблюдающим за событиями на Ближнем Востоке – да и в Европе – из комфортной и безопасной заокеанской ложи, этих простых фактов, похоже, не постичь.

Не исключено, что им просто не хватает воображения: ведь никаких иных войн, кроме культурных, США на своей территории просто не помнят. В Израиле же культурные войны десятилетиями идут на фоне неслабеющей экзистенциальной – и цивилизационной – угрозы извне.

Своеобразие крайне левых представлений о справедливости (их, к счастью, Гессен в полной мере не исповедует, хотя аргументацию и терминологию, как видим, охотно использует), состоит в том, что виноват всегда сильнейший, а кто напал, неважно. Кстати, первая реакция европейских левых на полномасштабную агрессию против Украины вполне вписывалась в ту же парадигму: негоже нападать на слабейшего! А чьи Донбасс с Крымом, не так уж существенно (хотя вроде бы говорят там в основном по-русски).

Именно поэтому по разным мировым статистикам желающих покарать РФ как агрессора оказывалось примерно вдвое меньше желающих просто остановить войну – неважно, на каких условиях. Именно поэтому многие на европейской и американской улице, солидаризируясь с Украиной и палестинскими арабами одновременно, не видят в такой комбинации ничего противоречащего здравому смыслу. Любопытно, с кем была бы эта часть “прогрессивной мировой общественности”, получай Украина от союзников столько военной помощи, сколько нужно ей для уничтожения врага, а не просто для отражения его атак. Оставались бы эти записные защитники униженных и оскорбленных поголовно за Украину, будь той позволено полноценно отвечать агрессору, ведя войну на территориях обеих сторон конфликта, как идет она на Ближнем Востоке?

У меня нет уверенного ответа на этот вопрос. Нашелся бы он у Маши Гессен?

Иван Пауков – журналист и историк искусства

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не совпадать с точкой зрения редакции