Задушенный ренессанс. История украинского нацмодернизма

"Многолетняя традиция советской фальсификации украинской истории привела к вытеснению украинского нацмодернизма (а вместе с ним и большей части художественного и теоретического наследия 1920-х годов) из области серьезных и углубленных научных изысканий… Такая политика умолчаний и ограниченность дозволенного канона лишь закрепила поверхностное представление о вторичности украинской литературы межвоенного периода по отношению к русской и европейской словесности. Исходную роль в этом процессе сыграло и то, что в 1930-е годы модернистские и авангардные течения в украинском случае были маркированы советской официозной идеологией не просто как "реакционные", "формалистские" и "буржуазные", но также как "националистические" и "политически враждебные".

Так авторы опубликованной в издательстве "Новое литературное обозрение" книги "Атлантида советского нацмодернизма. Формальный метод в Украине 1920-е – начало 1930-х" характеризуют процессы, которые происходили в литературной жизни в начале прошлого века.

В монографии вводится относительно новое понятие – "нацмодернизм". Авторам оно необходимо, чтобы разграничить общемодернистский советский проект преобразования культурной сферы от его национальных версий. И хотя публикация посвящена украинскому нацмодернизму, термин используется в книге и в отношении литератур и культур других народов – азербайджанской, белорусской, грузинской и т.д.

Культурный дневник: литература и политика

До распада Советского Союза бытовало представление, будто нацмодернизм, целью которого было преодолеть культурное отставание, – проект чисто большевистский. В советское время нередко говорилось о том, что только благодаря вот этому поддержанному на ранних этапах развития СССР проекту и стало возможным национальное строительство и возрождение. Книга "Атлантида советского нацмодернизма" демонстрирует, что это не так. Об этом рассказывают авторы публикации Галина Бабак и Александр Дмитриев:

– В книге вы подчеркиваете, что ситуацию, которая связана с проектом нацмодернизма, невозможно рассматривать исключительно с точки зрения советской политики, политики Советской России, в отношении территорий, ставших национальными республиками СССР, в которых реализовывался проект нацмодернизма. Почему вы считаете так?

ГБ: В книге мы попытались по-другому посмотреть на феномен модернизма и предложить читателю отчасти новое понятие "нацмодернизм", которое было сконструировано по аналогии с соцреализмом. На первый взгляд все понятно. Однако, если мы говорим о модернизме как о способе художественного мышления эпохи модерна, о так называемом "европейском модернизме" или "высоком модернизме", представленном Джойсом, Прустом и т.д., то он также был неоднороден и его версии варьируются в зависимости от конкретной национальной литературы и культуры. Другой вопрос, что, когда мы говорим о национальных версиях модернизма, мы в основном сравниваем их с модернизмами больших литератур. Украинский модернизм, который начинается в конце XIX века, часто сравнивают с русским модернизмом (и также с польским). Стоит сразу оговориться, что с точки зрения исторической перспективы на это есть причины, но не в смысле применения определенных идей. В нашей книге мы хотели показать, что любое усиленное развитие невозможно на пустом месте, для этого должны быть определенные предпосылки. В Украине такая почва была. Это и национальные чаяния, и то, что за непродолжительный период после провозглашения Украинской Народной Республики происходит значительный скачок развития украинской культуры и науки, основываются многие институции; к примеру, Украинская академия наук – в 1918 году, при Скоропадском. Это не имеет никакого отношения к установлению советской власти. А восприятие и переработка в Украине идей русского формализма не были бы возможны, если бы для этого не было сформировано перцептивное поле. Поэтому здесь мы говорим, с одной стороны, об ускоренном развитии, а с другой стороны – о культурном трансфере. Национальный модернизм – это очень сложное сочетание исторических социокультурных обстоятельств, которые дают крайне интересные версии развития культурных движений и способов мышления. И наша книга об этом, о том, чем это было и на основании чего это было. Поэтому хронологические рамки книги сильно отодвинуты назад: мы начинаем с некоторых идей замечательного лингвиста XIX века Александра Потебни, переходим к феномену раннего украинского модернизма, здесь очень существенное место занимает Иван Франко, потом мы рассказываем о Владимире Перетце, который очень важен для понимания академической традиции, в которой воспитываются герои книги – в основном "неоклассики", но не только они – помимо них мы упоминаем школу харьковских романтиков, национальное возрождение, попытку сконструировать каноническую национальную историю… И тут как раз интересен вопрос общеимперского и чисто украинского контекстов. То есть мы показываем: для того чтобы возникло то, что возникло в рамках советской модернизации, для этого должны были сложиться очень многие условия. Они помогли тому, что в 1920-е годы национальный проект переплелся с общесоветским проектом.

АД: Если говорить политически про ситуацию после 1920 года, когда победили большевики, то наш случай, который мы рассматриваем в книге, случай украинский, а также других республик Советского Союза, кажется, напоминает ситуацию Иосипа Броз Тито примерно до 1948 года или Мао Цзэдуна сразу после прихода к власти в Китае. Это требование равенства с Москвой, своего рода федерация боевых революционных соратников еще коминтерновского типа, когда умы еще не покинула идея мировой революции. Один из героев книги, украинский поэт и прозаик Микола Хвылевый, как раз всячески опирался на идею мировой революции, говорил и про азиатский, и про украинский ренессанс, и одновременно про "психологическую Европу", которая должна стать ориентиром, у которой нужно взять все лучшее. Это, я бы сказал, было начало красного глобализма, у которого виделось ряду современников блестящее будущее. В любом случае коминтерновская составляющая для реалий 1920-х годов была очень важной.

Цитата Миколы Хвылевого "Прочь от Москвы! Даешь Европу!", которую в память об украинском писателе и поэте опубликовал в твиттере Петр Порошенко

– Тем не менее, в книге также прослеживается смысл нацмодернистского проекта: чтобы украинская культура догнала российскую, стала более развитой. Это тоже не имело отношения к большевистскому культурному проекту?

АД: Если объективно обрисовать ситуацию 1913–16 годов, то украинское книгоиздание на территории Приднепровской Украины, которая находилась под властью Российской империи, было весьма ограниченным цензурными условиями. А до 1905 года, по сути, было вообще невозможным. Многое развивалось в Австро-Венгрии, включая украинские университетские кафедры на территории Галиции во Львове. Поэтому, конечно, в те годы наблюдалась ситуация неравенства, это признавалось. При этом герои красного украинского ренессанса хотели, догоняя, ликвидировать вторичность или вообще ее избежать. У них в голове был революционный идеализм и попытка выстраивания диалога на равных. Примерно до 1928–29 годов так и происходило, диалог велся почти на равных. Культурный федерализм 1920-х годов был реальностью. Наша попытка описать и формализм, и другие течения с точки зрения нацмодернизма была отражением этого культурного федерализма, этих реальностей.

ГБ: В Украине этот процесс был и сложным, и одновременно интересным благодаря тому, что он подразумевал совмещение как бы несовместимого: национального проекта и советско-коммунистического. За этим периодом уже закреплено такое понятие, как "национал-коммунизм", которое ввел американский исследователь Джеймс Мейс. Мы говорим о том, как национальные представления о содержании литературы коррелировали с представлениями о том, что такое советское, а на ранних этапах литературы – большевистское. В разные годы на протяжении 1920-х были разные комбинации в расстановке сил. Большую роль в этом сыграла и политика коренизации, известная в Украине как украинизация. В общем, повторюсь: исходные дореволюционные ограничения тормозили доступность, распространение украинской литературы, формирование читательской среды, до начала 1920-х годов, что, конечно, привело к тому, что начало культурной модернизации совпало с началом советского проекта.

– Правильно ли я вас понимаю, что идея модернизировать украинскую словесность посредством новых литературных форм исходила непосредственно от участников литературного процесса в самой Украине и не являлась следствием влияния России?

АД: Если взять реалии 1917 года, то тогда еще не было понятно, какая власть утвердится окончательно, но Георгий Нарбут уже тогда создавал очень своеобразные работы, начиная от азбуки или банкнот нового государства и заканчивая визуальным образом, который и сейчас является характерным для украинской культуры. То есть Киев 1918 года – это еще не Советская Украина. Реалии, которые мы описываем, уже были. Кроме того, в Москве и на Дальнем Востоке было довольно сильное украинское землячество. Один из поэтов – выходец из Галиции, из Западной Украины, Владимир Гадзинский преподавал в Москве, печатал свои украинские стихи в Украине. В Москве вообще была целая группа украинских писателей. На Дальнем Востоке в реалиях Гражданской войны была скоротечная республика Зеленого Клина (здесь проходил Всеукраинский съезд Дальнего Востока. – Прим. РС) и остался украинский пояс из переселенцев. И это касалось не только украинцев, но немножко, в плане меньшинства и активности, например, татар и белорусов за пределами "своих" республик. После 1917 года пестрая картина многонациональной культуры была реальностью. При этом необходимо учитывать, что эти процессы, так называемое национальное возрождение, начались еще в 1905 году, а то и раньше. Развились они в ходе Первой мировой войны, а в последние годы существования Российской империи приобрели политический красный цвет. Но и тогда они не были заложены в прописях Бухарина, большевиков или в догмах марксистского вероучения. Скорее, марксизм и большевики к этому возрождению активно подключились после 1917 года.

ГБ: Сами участники литературного процесса считали, что украинская литература отстала и требует обновления. В частности, Хвылевой в нескольких своих памфлетах пишет об отсталости украинской культуры и литературы. Речь идет об особенностях основных мировых, европейских и российских тенденций. Он пишет о том, что грядущий азиатский ренессанс ждет Азию и Украину, так как у них не было своих Достоевских и Толстых. Но с Хвылевым можно поспорить, и тут мы уделяем внимание фигуре Ивана Франко. В отличие от Хвылевого, который называл Франко в переписке с Мыколой Зеровым "мужиком", для поэта Зерова Франко был ключевой фигурой, которая открывает для украинской литературы целый мир неизведанных тем, направлений и того, как можно писать и думать. Для нашей книги важен его трактат "Из секретов поэтического творчества" (основанный на работах немецкого физиолога и психолога Вильгельма Вундта и немецкого филолога Хеймана Штейнталя). Значение Франко для украинской литературы сопоставимо со значением Достоевского или Толстого – для русской. И эта дискуссия, Зерова и Хвылевого, свидетельство того, что у этого проекта не было исключительно идеологической советской надстройки.

Иван Франко с супругой Ольгой Хоружинськой. Киев, 1886 год

– О какой роли русского формализма в данном случае мы можем говорить? Формализм сформировался в основном в российской части империи, в метрополии.

АД: В Петрограде и Москве, да.

ГБ: Формалисты отделили литературу от других областей: психологии, исторической или биографической школы, выделили ее в автономную область знания. Этим был спровоцирован основной конфликт между формалистами и официальным марксизмом 1920-х: последний настаивал, что литература укоренена в развитие общества, так как общество влияет на писателя и он пишет то, что ему диктуют окружающие обстоятельства. Формалисты же стояли на том, что существует внутренняя логика литературного процесса, заданная изнашиванием литературных приемов, если очень просто. Для развития украинской культуры литература и литературная теория, техника писательского ремесла занимают принципиально важное место в 1920-е годы. Я бы даже сказала, что более важное, чем для русской литературы. Потому что речь идет не только о том, чтобы пересмотреть канон и сформировать его, но и о том, чтобы научить украинского поэта и писателя создавать произведения, которые бы заставляли читателя не выбирать книгу на русском языке, а выбирать на украинском. При этом связи русских формалистов и украинских имели часто дружеский характер, а в некоторых случаях это были даже родственные связи. Да, украинским литераторам были известны работы немецких исследователей в этой области, однако в первую очередь они ориентировались на работы русских формалистов и в целом – литературоведов вне их круга, например Сакулина.

– Какое влияние формализм оказал на украинский нацмодернистский проект?

ГБ: У русских формалистов не было задач, связанных с нациостроительством. Мы не говорим о развитии национал-большевизма в 1920-е годы в самой России, про есенинские мотивы. И тут главное отличие от Украины. В случае русской литературы речь не шла о том, чтобы ее модернизировать в социальном ключе. В книге мы рассматриваем рецепцию русского формализма представителями украинского литературного процесса, которая, повторюсь, была возможна только благодаря наличию "встречного течения". Именно поэтому мы уделяем внимание его украинским истокам – Перетцу, Потебне, Франко. Под "культурным трансфером", о котором говорилось выше, мы не имеем в виду простое копирование или перенесение придуманных в метрополии теорий на национальную почву. Для примера приведу поэта и прозаика Марка Йогансена, который понятие "мотивировка", очень важное понятие для теории прозы, разработанное Шкловским, несколько расширяет и на его основе вводит понятие "психологическая мотивировка". Это показательный пример, потому что русский формализм попытался увести литературу от психологии, а для украинских поисков как раз характерна попытка синтеза. В то же время Олекса Полторацкий, как и его учитель Борис Якубский, автор книги "Социологический метод в литературе" 1923 года, попытались поженить формализм и социологизм. То есть эти авторы идут дальше: они переосмысляют свои и чужие контексты и работают в области интерпретации своей национальной литературы.

АД: Это был пример того, как понимать культуру заново. В этом как раз упрекали вне всякого даже национального контекста лидера петроградского ОПОЯЗа Виктора Шкловского его более консервативные оппоненты. Говорили тогда, что он хочет, как механик или шофер, заново разобрать и собрать культуру, которая якобы этого не терпит, а целиком строится на традиции, органике и так далее. Русский формалист Шкловский и те украинцы, которые к нему прислушивались и с интересом читали в 1918–19 годах, применили эти идеи к тому, чтобы строить так называемые национальные поэтики, то есть буквально создавать учебники, посвященные тому, как писать стихи, как анализировать литературное произведение. Идея о том, что анализ и критика могут легко превратиться в синтез – это как раз была идея формалистов. Но украинцы, а также отчасти представители татарской и белорусской литературы (у них тоже были течения, близкие к своему национальному формализму) хотели использовать открытия петроградцев, чтобы поднять собственную национальную культуру на более высокую ступень, то есть, грубо говоря, отдалиться от эпигонов Брюсова, какими были некоторые украинские модернисты 1910-х годов. Они хотели сделать решительный шаг, чтобы уже не заниматься перепевкой того, что делают в имперских столицах. Вокруг этого строится и полемика основных участников литературного процесса 1920-х годов.

– Вы говорили, что идеи украинского нацмодернизма сформировались еще в то время, когда не было понятно, кто придет к власти на территории Украины. При этом, когда большевики завоевали украинские территории, происходит слияние с революционными идеями. Это стало для украинского нацмодернизма проблемой или, наоборот, это повлияло, например, на дальнейшее развитие формалистических идей в национальной литературе?

АД: В истории русского формализма тоже была такая развилка. Виктор Шкловский прожил год с лишним в Берлине после процесса над эсерами, когда ему пришлось бежать из России. Роман Якобсон работал экспертом в Наркомате иностранных дел и к новой власти через Брик и Маяковского был близок, но все-таки тоже уехал и потом реализовывал себя в Чехословакии и США. Такие два пути были даже в русском формализме, была в том числе возможность реализации в других политических условиях, притом что и Якобсон, и Шкловский всегда числили себя слева. Авангардная культура была всегда окрашена в красный цвет, пусть не обязательно в советский, но непременно в революционный.

Дмитрий Чижевский, 1978

А революционная культура соответствует революционной политике. У украинцев в этом смысле развилка была, может быть, не такой широкой, но она существовала. Нужно упомянуть здесь одного из героев нашей книги, ее заключительной части Post mortem, Дмитрия Чижевского, очень интересного украинского филолога, который интерпретировал Гоголя через культуру барокко. Чижевский в каком-то смысле коллега Шкловского. Можно сказать, что Чижевский реализовывал определенные потенции украинского формализма уже за границей, в эмиграции. Но в целом было ясно, что новый взгляд на литературу – это взгляд, явно связанный с новыми социальными и политическими сдвигами после Первой мировой войны. При этом надо отметить, что была также очень важная для украинской культуры группа киевских неоклассиков. Мы ее в книге интерпретируем через призму понятия "консервативный модернизм". Неоклассик поэт Мыкола Зеров, ориентировавшийся на французскую культуру XIX века, на наследие Рима, на Вергилия, – был, что самое интересное, союзником, а не врагом революционера Хвылевого. И это было важной частью полемики и дискуссий в 1925–28 годах. При этом, что странно и даже парадоксально, Хвылевый считал, что у Зерова настоящий марксистский взгляд на литературу. Мы сейчас можем с этим спорить, что это сказано в пылу полемики, исходя из каких-то тактических соображений, но вот этот порыв к самовыражению после 1914 года обретал политические революционные интонации и находился в определенном союзе с советским проектом. Шесть или семь нэповских лет между 1921 и 1929 годами оказались – как для русских формалистов в Москве и Петрограде, так украинских в Киеве и Харькове – годами очень интенсивного роста, развития и самореализации.

Почему мы назвали нашу книгу "Атлантида"? Потому что в конце ХХ века и вплоть до нашего времени приходится объяснять, что в то время действительно верили в мировую революцию, в то, что возврата к старому не будет. Поэтам, писателям, критикам казалось, что те перемены, которые произошли, – случились абсолютно и навсегда. Это теперь мы знаем, насколько все было сложнее, как все это смог перевернуть Сталин в 1930-х годах, но у людей в середине 1920-х был ясный императив. Они видели, как на их глазах рухнул старый мир со старыми университетами, с церквами, с крахмальными воротничками, передниками у горничных и со всем старым обиходом. Им казалось, что возврата к прошлому уже не будет. И революционность для них была очень важна. Но вышло по-другому.

– Какую роль сыграли последующие события, когда большевики укрепили свои позиции? Какое влияние это имело на нацмодернистский проект?

АД: Вы имеете в виду уже 1930-е годы?

– Да.

АД: Очень важной для украинской культуры и для формалистского движения фигурой стал академик Александр Иванович Белецкий, который чем-то очень похож на своего соратника и почти ровесника знаменитого русского советского филолога Виктора Максимовича Жирмунского. И тот и другой прожили долгую жизнь, в 1920-е годы много сделали для культуры, соответственно, русской и украинской, хотя Белецкий, как выходец из Харькова, себя мыслил еще, я бы сказал, и в общерусской или восточнославянской парадигме. В 1930-е годы он даже мог шутить, что его "назначили украинцем". Но на самом деле он уже в годы так называемого украинского культурного ренессанса 1920-х активно писал про украинских прозаиков, критиков и, кстати, очень ценил упомянутого Хвылевого. Так вот, когда начался сталинский поворот к великодержавию 1930-х годов, Белецкому пришлось на должности директора Института литературы в Киеве продолжать изучать уже главным образом литературу XIX века – в основном Тараса Шевченко. И под его редакцией издавали серьезные научные труды. Но это уже была, как ее называет исследователь Нариман Скаков, который сейчас работает в США, "Культура Полтора", образцом которой может быть московское метро – станции "Киевская", "Белорусская" или, соответственно, павильоны республик на ВДНХ. То есть новый неоклассический стиль, но с важными национальными подрисовками. Эта культура заключается в том, что исследователь занимается очень важной украинской поэтессой Лесей Украинкой, говорит о ее близости с социал-демократами того времени, но при этом делает вид, что модернизма, новых явлений в ее творчестве, как будто не существует. Это примерно, как заниматься Александром Блоком – и выпячивать революционные стороны "Двенадцать", но о модернизме молчать. Вот Белецкий так поступил. И в чем-то это трагическая фигура, потому что Жирмунский смог на последнем этапе своего творчества, после смерти Сталина, сохранить формалистский дух. Белецкий был сломлен, и, хотя он умер на директорском посту, осыпанный всеми благами и наградами, но отчасти из-за вот этой его покорности судьбе в Украине не было своего Лотмана в 1960–70-е годы. Все старались зацементировать… В то же время интересно, что ученик Белецкого Иван Дзюба стал одним из первых украинских диссидентов и лидером того движения, которое в начале 1990-х привело Украину к независимости. И в независимой Украине ученик Белецкого Дзюба стал министром культуры.

– Формальный метод послужил основой для возникновения структурализма, почему этого в украинской среде не произошло: 1920-е годы завершились и на этом процесс остановился?

ГБ: Абсолютно все централизаторские процессы на протяжении всей истории Советского Союза в Украине проходили намного острее и жестче. И то, что в 1920–30-е годы, и в конце 1950-х, и в 1960-е годы было разрешено в России, не было разрешено в Украине. Поэтому представить себе, что Роман Якобсон приезжает к Вячеславу Всеволодовичу Иванову в Москву (или в социалистическую Польшу) в 1950-е – можно. Но представить, что Дмитрий Чижевский, эмигрировавший в 1919 году, приезжает в конце 1950-х в Украину, – совершенно нельзя. Также нельзя представить себе, что политически реабилитированного Хвылевого в те годы начинают переиздавать или публично обсуждать. "Оттепель" чувствовалась значительно слабее в Украине.

– Помимо этого многие участники нацмодернистского проекта были репрессированы. То есть мы в данном случае можем говорить о том, что наследие Советского Союза имело сокрушительное негативное влияние на дальнейшее развитие украинского литературного процесса.

ГБ: Не все были репрессированы, но все же. Хвылевой застрелился в 1933 году – после того, как забрали на допрос его друга Михайла Ялового и он понял, с какой машиной репрессий столкнулся, ведь он несколько лет перед смертью наблюдал за закручиванием гаек. Среди многих процессов, которые были в те годы, одним из самых громких было дело "Союза освобождения Украины" в Харькове 1930 года – сфабрикованное дело, в рамках которого пострадали очень многие, например, выдающийся историк литературы Сергей Ефремов, которого Хвылевой очень уважал, Мыкола Зеров, Павло Филипович, которых заставили быть свидетелями на этом процессе, а впоследствии репрессировали. Майка Йогансена, Михайла Семенко позже расстреляли. Традиционно этот период развития литературы в Украине называют "расстрелянное возрождение" – этот термин ввел украинский литературовед в эмиграции Юрий Лавриненко, а придумал его и предложил ему в переписке Ежи Гедройц. Лавриненко составил украинскую антологию писателей и поэтов "расстрелянного возрождения", она была издана в Торонто в середине 1950-х годов. Этот термин в Украине очень распространен, в украинском издательстве "Смолоскип" есть целая серия с таким названием, в рамках которой выходят книги поэтов и писателей, подвергшихся репрессиям. В то же время другие герои украинского литературного нацмодернизма 1920-х – Микола Бажан, Павло Тычина, Максим Рыльский – быстро перекрасились. Хотя у каждого процесс перехода на новые рельсы был мучительным и разным. У Бажана, например, был длительный период "ломки" – этот процесс был очень сложным и породил крайне неоднозначные тексты. Если рассуждать вне рамок понятия "расстрелянное возрождение" и трагических судеб, то мы говорим об уже упомянутом литературоведе Александре Белецком, который избежал почти обязательного тогда публичного покаяния в "буржуазных модернистских грехах" в 1930-х годах. А вот критика-марксиста Владимира Коряка публичное покаяние от расстрела не спасло. Иногда спастись помогал переезд в другую республику СССР или в другой город. Впрочем, это не удалось Мыколе Зерову, который уехал в Москву в 1935 году, но был там арестован. Иеремии Айзенштоку удалось таким образом спастись: в 1933 году он уезжает в Ленинград и устраивается работать в Институт русской литературы. В Ленинград переехал и критик и библиограф Юрий Меженко. Литературовед Агапий Шамрий был обвинен в буржуазном национализме в конце 1920-х и в эклектизме: он переезжает в Ижевск, оттуда в Фергану и Пермь, а обратно возвращается в Украину уже после войны.

Мы назвали нашу книгу "Атлантида советского нацмодернизма", потому что за исключением небольшого послабления во время хрущевской "оттепели" и впоследствии в конце 1980-х годов многие имена, с одной стороны, оставались табу, с другой стороны, были неизвестны. Да и сами участники этого процесса предпочитали не вспоминать 1920-е годы. Пожалуй, за исключением Белецкого, написавшего по просьбе своих учеников, буквально накануне новых атак ждановщины, автобиографию, в которой он реконструирует историю литературоведения в Харьковском университете в 1920-е годы. Примечательно, что в качестве главных теоретических влияний он называет не работы ОПОЯЗа, бесспорно повлиявшие на него, а сочинения западных исследователей Вельфлина, Христиансена… Почему? Потому, что автобиография составлена в 1945 году и позитивно ссылаться на работы ОПОЯЗа было небезопасно. В 1960-е реконструкция украинских литературных 1920-х происходит очень медленно. И это повлияло на то, что мы увидели в 1990-е годы в Украине: после возвращения очень многих имен историки литературы начали дискуссию о том, был ли вообще украинский модернизм и чем это было? Но проблема в том, что во всех этих попытках рецепции и анализа теория иногда закрывает собой богатый и часто забытый материал. Нам кажется, что время для разговора и о литературе, и филологии, и политике тех лет в их слитности, но и противоборстве – давно назрело.