Владимир Тольц:Объединенный выпуск программ «Разница во времени» и «Документы прошлого». Его ведут Ольга Эдельман и Владимир Тольц. В передаче участвуют в Москве писатели Сергей Каледин и Евгений Попов и социолог Борис Дубин, а из Иерусалима тоже писатель и журналист Эдуард Кузнецов, в прошлом – советский политзаключенный.
Сегодняшняя тема - не вполне обычна для наших передач. Наш главный персонаж сегодня - уголовник. Убийца, в 1958 году приговоренный к расстрелу. Назовем его «Геннадий Кравченко». Вообще все фамилии в этой истории мы, чтобы не затронуть ничьей частной жизни, изменили. - Так вот, Кравченко написал прошение о помиловании, в котором описал свою жизнь.
Ольга Эдельман:В помиловании ему, кстати, было отказано. Так что жизнь у него оказалась короткая - 22 года. И описывал он главным образом неблагополучное детство, в котором искал корни всех своих бед.
Владимир Тольц: Оля, давайте расскажем, что он натворил?
Ольга Эдельман:Кравченко служил во флоте, и вместе с другим матросом, назовем его Перелыгин, летом 1957 года убил офицера, чтобы завладеть пистолетом. Заманили его на пустынный берег, убили, вытащили ключи от сейфа, достали и спрятали оружие. Они планировали с этими пистолетами ограбить сбербанк. Но ограбления так и не совершили, а арестованы были много позже, только через год. Осуждены были по указу 1947 г. за хищение государственного имущества и по 136 статье Уголовного Кодекса за умышленное убийство.
Владимир Тольц:Не просто по 136 статье, а с применением указа Президиума Верховного Совета СССР от 30 апреля 1954 г. «Об усилении уголовной ответственности за умышленное убийство», вводившему смертную казнь. Ведь в 1947 г. смертная казнь в СССР была отменена полностью, вместо нее стали присуждать 25-летний срок заключения. Но уже в 12 января 1950 г. смертная казнь была восстановлена для изменников родины, шпионов и "подрывников-диверсантов", через три месяца, в апреле 1950, распространена еще и на участников вооруженных контрреволюционных банд, за вредительство и террористические акты. В январе 1953 решили применять смертную казнь также к заключенным, совершавшим в лагерях «особо злостные бандитские нападения и убийства». Наконец, - «по многочисленным требованиям граждан», как подчеркивали советские юристы, - указом 30 апреля 54 года была введена и смертная казнь за умышленное убийство.
Ольга Эдельман:А наши персонажи были к тому же военнослужащими, что усугубляло строгость кары.
Владимир Тольц:Да. Но тут важно, наверное, отметить, что советское государство ввело высшую меру за преступления против жизни граждан впервые. До этого расстрелу подлежали только враги самого государства, а убийство рассматривалось как не самое тяжкое из правонарушений.
Ольга Эдельман:Я хочу немного продолжить наш экскурс в историю уголовного законодательства, чуть позже объясню, зачем. В декабре 58 года (уже после окончания дела Кравченко) были приняты Основы уголовного законодательства. По ним смертная казни полагалась за государственные, воинские преступления и за убийство. В 61 году по требованию Хрущева - также за хищения государственной и общественной собственности в особо крупных размерах, законы были изменены задним числом специально из-за дела известного валютчика Яна Рокотова. Вообще, получается, что пусть декларативная, но все же попытка отменить смертную казнь пришлась на сумеречный конец сталинской эпохи. И наоборот, хрущевская оттепель, пора либеральных реформ сопровождалась расширением поводов для ее применения.
Владимир Тольц:Нодавайте все же начнем знакомить слушателей с тем, что написал приговоренный к смерти Кравченко, с прошение о помиловании
«В 1955 году … я … выехал в армию. Проходя учебную комиссию, я попросился учеником на электрика. ... [...] За уроками по специальности я просиживал днями и ночами, но опять же не предавал полного значения политзанятиям. ... Как сейчас я понял, в этом моя очень и очень большая была ошибка. Вследствие чего я из учебного отряда вышел наполовину политически воспитан. Ибо я выше и прежде всего ставил свою специальность, по которой я учился. А с разносторонними как политическими, так и жизненными вопросами я не интересовался, а если и интересовался, то был ни с чем не согласен, сравнивая их обычно со своей прошлой жизнью. Как мне не горько сейчас писать, но я все же напишу. Я иногда думал, что мол на политзанятиях болтают все зря, все равно мол половины из всего, что они говорят, нет, а если и есть, то многое неправда. Как я сейчас понял, все лекции политработников мне нужно было сравнивать не с моей единоличной жизнью, которая у меня не удалась, а нужно было сравнивать с жизнью всего честного советского народа. Только тогда бы я пришел к правильному выводу о политработниках и о честной трудовой жизни. …
На корабле меня считали жадным и вспыльчивым до бешенства. [...] Конечно, с моим характером не так-то легко привыкнуть к службе. Но я знал, что хочу или я не хочу служить, я обязан, и мой долг перед Родиной отслужить положенный срок. И я служил. И пусть кто скажет, что я плохо служил до убийства и после убийства. Я был отличником боевой и политической подготовки, я был классным специалистом, я имел не одну благодарность за службу и за прилежное обращение к вверенной мне боевой технике.
Все годы службы я в свободное время занимался над повышением своих знаний. Я хотел после службы сдать сразу же за десять классов в любой школе, получить аттестат зрелости за десять классов и поступить в институт учиться. Но для этого, я думал, мне необходимо нужны деньги. Я думал, что после службы устроюсь работать, вдруг пойдет опять такая петрушка с работой, какая была у меня до службы, и тогда я думал, что я опять не смогу учиться. … Я решил ограбить какую-либо кассу, и на эти деньги учиться. Залезть ночью в кассу я не мог, да и не знал, как это сделать, я решил достать пистолет и при помощи оружия припугнуть кассира и забрать деньги. …
Мы в азарте денег не подумали о самом главном. Это о том, что при всей этой работе могут быть жертвы [...]Дней пять после убийства я был безразличен ко всему. [...] Я был как помешанный. Если бы меня в течение этих дней вызвали на допрос, я бы все рассказал. Можно приписать это к страху. Но нет, это был не страх за свою шкуру, а это было понятие - понятие, которое пришло только после убийства. Вот только после преступления я понял, что я натворил. Вот действительно после, дней через пятнадцать после убийства, я испугался. Я читал в газетах объявление и слышал, что за убийство бывает расстрел. Но я этому до преступления не придавал значения, потому что я и не допускал в мыслях, что я смогу когда-либо убить невинного человек. По судам я не ходил и не знал, что убийство - убийству отличается, или умышленное, или неумышленное. Лично мне после убийства было безразлично. Я знал только одно, что факт налицо, убийство совершено. А раз человек убит, то и убийца будет расстрелян. Я хотел пойти и сам во всем признаться. Я сейчас очень сожалею об этом, что не пришел сам к следственным органам и не рассказал все чистосердечно…».
Владимир Тольц:Участвующий в нашей сегодняшней передаче Эдуард Кузнецов, сам в 1970 году был приговорен к расстрелу. Для тех, кто не помнит или никогда об этом не слышал, поясню: это было нашумевшее на весь мир дело о попытке угона самолета евреями (но были среди них и русские), добивавшимися (в чем им отказывали) возможности выехать из Советского Союза. Это отдельная большая драматическая история. Сейчас скажу только, что под воздействием мирового общественного мнения и в результате сложных политических комбинаций, в которых принимали участие и испанский диктатор генералиссимус Франко, и глава советской Компартии Брежнев, и глава израильского правительства Голда Меир, и главный раввин Израиля, и многие другие известные персоны, смертный приговор Кузнецову и его подельнику Дымшицу ровно 35 лет и месяц назад был отменен. И после этого началась массовая еврейская эмиграция из СССР. А Эдуард Кузнецов, проведя по двум своим приговорам в советских лагерях и тюрьмах 16 лет, был в 79-м досрочно освобожден, а точнее – вместе с другими политзаключенными обменян на 2х арестованных в США советских шпионов.
- Эдуард, во-первых, поздравляю тебя с недавней 35-летней годовщиной отмены твоей смертной казни. И давай, к нашей сегодняшней теме! Вот прошения о помиловании – это ведь особый документальный жанр, имеющий не только свои формальные каноны, но и некую неявную традицию написания. Сам ли Кравченко сочинял этот текст, или ему кто-то помогал? Как это вообще делалось?
Эдуард Кузнецов:На самом деле традиция такого рода «помиловок» восходит к достаточно древним временам, к временам челобитных или, как их называли, «слезницам». На лагерном жаргоне называли «сопливка». Само такое определение определяет жанр и каноны его написания. В принципе это вполне каноническая форма жалобы, попытка описать среду, в которой вырос будущий преступник, свалить все на эту среду. Несчастное детство, кстати говоря, сплошь и рядом, которое подвигло его на то или иное деяние, признание в своих грехах раскаяние, попытка показать, что он нормальный советский человек, дайте ему только вернуться в строй, и он будет как все. Вообразим только одно: как правило, такого рода «слезницы» начинаются словами, что я с детства воспитывался в духе Павки Корчагина и Павлика Морозова, и только случайность меня вытолкнула из рядов нормальных советских граждан и загнала в преступные ряды, но я готов вернуться в таковые.
Владимир Тольц:Оля, вот вы выбрали это дело для нашей передачи. Почему именно это, чем оно отличается от других уголовных историй?
Ольга Эдельман:Прежде всего - необычным уровнем саморефлексии Кравченко. Его прошение действительно отличается от других. Обычно писали более формально, формально признавали свою вину - или писали так, будто не были вовсе виноваты (а речь о людях, совершивших убийства с отягчающими обстоятельствами), просили помиловать, потому что отец герой войны, или мать растила детей одна наряду с ударным трудом и т.п. А Кравченко, как умел, пытался проанализировать свою жизнь, свои ошибки, упущенные возможности. Это - с одной стороны. С другой стороны, и преступление не совсем типичное.
Владимир Тольц:Что вы имеете в виду?
Ольга Эдельман:Я смотрела дела людей, писавших прошения о помиловании примерно в то же время, что и Кравченко. Большинство преступлений очень однообразны. Убийство на почве изнасилования; солдат убивает командира, сделавшего ему выговор; солдаты пытались что-то украсть из части и убили с перепугу заметившего их часового. Наконец, пьяный кураж. Один, например, охранял военный аэродром и пьяный решил полетать на самолете, забрался в кабину и расстреливал всех, кто пытался его остановить. Мотивы, реакции, логика преступления ясны и, честно говоря, неинтересны.
Владимир Тольц:Да, то, что натворили Кравченко и его подельник - не обычная бытовуха (кстати - убийцы были трезвы!), и не случайное, спонтанное происшествие. Вроде бы заранее обдуманный, подготовленный умысел - и вместе с тем, похоже, убийство действительно оказалось для Кравченко неожиданностью, шоком. Что это - инфантилизм, недостаток воображения? Неумение понять, чем авантюрная фантазия обернется на самом деле? Или неустойчивая психика? Этот вопрос я хочу обсудить с гостями нашей московской студии.
Борис Дубин, пожалуйста!
Борис Дубин:История действительно загадочная во многом. Но вот у Камю в «Постороннем» мы видим только людей извне, изнутри почти ничего нет, даже он о себе почти ничего внутреннего сказать не может, кроме самых простых вещей, а уж о других людях, он как будто совсем видит извне, ничего изнутри нет. Он 36 года рождения – значит это предвоенный Советский Союз, военный, послевоенный. Смотрите, такая картинка: женщины сильные, властные, жестокие или неспособные ни к чему, как его мать, которая просто полностью выключается из реальности, пьет, уходит, он ее практически не видит. Отца видит редко или почти не видит. Отец слабый, пьет, не может ужиться с одной женой, потом с другой женой и видно, что им помыкают, он предпочитает отправиться в дальние поездки или еще куда-то с тем, чтобы быть поменьше дома. Случайные ли это все черты? Думаю, что нет. Не думаю, что в этом смысле его судьба совсем уникальная. Что-то мы понимаем в этом обществе тогдашнем через эти характеристики. Если хотите, отцы, которых главный отец всех народов фактически устранил самой своей фигурой, и это мать-родина, которая неласкова к своим сыновьям. У меня нет ключа к этой истории. Для него самого это остается необъяснимо. Он сам говорит: я полоснул его ножом по горлу, сам не знаю, почему. А откуда у него в речи возможности что-то сказать о себе, как-то поговорить.
Сергей Каледин:Я думаю, что он все-таки хотел не попугать этого офицера несчастного, я думаю, что коли они с собой на сопки ночью поволокли тяжелый лом, они знали, что лом – это не пыльный мешок и им не просто оглоушивают, что им, конечно, убивают и убивают с чудовищной мукой и, что называется, с особым цинизмом. Знали, что они сделают. Но целиком, поскольку они не профессионалы-убийцы, они не представляли, они не видели мертвого тела дела рук их. Они не знали, что это живой комсомольский или коммунистический офицер через одну секунду станет чудовищно забитым, измолоченным трупом. Поэтому у них в башке начались всякие всполохи, преображения, стали все заворачиваться члены головного мозга. Им стало казаться, что они хотели пошутить, попугать, оглоушить, не до конца убить, а на самом деле убили.
Владимир Тольц:Евгений Попов, есть что добавить?
Евгений Попов:Мне есть что добавить. Здесь правильно сказал Эдуард, что «помиловки» начинались с того, что я был Павликом Морозовым, а стал убийцей. Понимаете, это две стороны одной медали. Потому что сознание человека, который пишет бумагу, абсолютно бытово-безумно. Мне пришли в голову стихи Игоря Холина, которые он написал примерно в то же время. Стихи так звучат: «У метро у «Сокола» дочка мать укокала. Причина смерти – раздел вещей. Это нынче в порядке вещей». Так вот, понимаете, таких мальчиков, таких юношей, таких убийц было полным-полно в стране и неудивительно, что именно в 58 году все эти дела и происходят. Потому что при тиране, при товарище Сталине был такой порядок, что муха не пролетит, все по лагерям сидят, кто уже убит, кто-то еще будет убит, а здесь какие-то отблески демократии. Я прекрасно помню 54 год, я был мальчишкой, когда амнистированные хлынули по Сибири. Там действительно были каждый день убийства, каждый день трагедии какие-то были. Поэтому понятна реакция власти и их реакция понятна тоже. Вы знаете, просто у меня такое ощущение, Сергей, с одной стороны, прав, что они увидели как человек становится трупом, а с другой стороны – попались, вот и все. А не попались, так и жили бы потом до самого или до коммунизма или до капитализма, как получилось бы.
Владимир Тольц:Спасибо, Евгений. Эдик, ты видел этих убийц, когда сидел и по первому своему сроку, и по второму.
Эдуард Кузнецов:Я бы сказал, что он достаточно типичный представитель морально одичавшего советского общества тех времен. Я из своего детства помню, я жил в Москве в хулиганском районе, да и сами мы все время ходили по грани, которую стоило чуть переступить и оказаться в ряду уголовников и в том числе и убийц. То есть моральные нормы были настолько разрушены, кругом атмосфера была такая, что не украдешь – не проживешь и все остальное. Это категория людей так называемых жертв-палачей. С одной стороны, он действительно жертва среды, но в четверг он сам палач. Публика, не вызывающая симпатий, хотя понимаем социально, почему оказался в этом рве.
Владимир Тольц:Тут вот еще что интересно. Парень, совершивший дикое и нелепое, в общем-то, убийство, служил в то время во флоте и имел отличные характеристики.
В служебно-политической характеристике на матроса Кравченко 1936 года рождения русского рабочего образование 7 классов члена ВЛКСМ.
1. За время прохождения воинской службы показал себя дисциплинированным воином. Опрятен в быту, чистоплотен. Свою специальность изучил хорошо. К содержанию и обслуживанию материальной части относится добросовестно. Замкнут, допускает грубости со старшими и товарищами. Недостаточно исполнителен, склонен к обсуждению приказаний начальников. В общественной и комсомольской жизни корабля принимает слабое участие. Занимается самостоятельно над повышением своих специальных знаний. Политически развит хорошо, правильно разбирается в вопросах внутренней и внешней политики Коммунистической партии и советского правительства.
2. За время прохождения службы показал себя дисциплинированным матросом, за короткий срок хорошо изучивший свою специальность электрика, добросовестно относящийся к выполнению заданий и поручений. В общественной и комсомольской жизни части принимал активное участие. Внешне опрятен, в обращении со старшими вежлив. Политически развит хорошо. Морально устойчив, физически развит. Уставы вооруженных сил СССР знает и выполняет их. Морской болезни не подвержен. Военную тайну хранить умеет. Делу Коммунистической партии Советского Союза и социалистической родине предан.
Владимир Тольц:Начальство и сослуживцы Кравченко отмечали его угрюмость некоторую, но не более того. То есть скрытой в нем агрессии они или не замечали, или для них она была в порядке вещей, делом обычным?
Борис Дубин, прошу!
Борис Дубин:Мы видим, что в этих документах по сути все написано, только они не умеют их читать. Там написано, что он несдержанный, что он не принимает приказы и любит их обсуждать. Но с другой стороны, написано, что блюдет матчасть, умеет хранить тайну и так далее. Но на самом деле все слои в нем присутствуют. И если бы составлявшие эти документы умели читать, они увидели бы, что фактически преступление написано вот здесь. Он весь разделен, разорван, его нет как человека. Мы его как человека так и не понимаем, в конце концов. Что-то он такое важное он недоговаривает об этом обществе, он как будто бы выглядит как его отброс. А может быть он говорит как раз о том, что внутри, что в средине?
Сергей Каледин:Я думаю, ведь не будет же матрос на службе демонстрировать свой буйный нрав так, чтобы это было очевидно командующему составу, чтобы ему в характеристику написали: буен, неуемен и никак нельзя приструнить. Это Морфлот, и вел он себя так, как положено по уставу. А вот то, что с ним было 20 лет, всю его жизнь – это и была сжимаемость пружины судьбой, воспитанием, режимом и властью, государством, которая распрямилась в такой чудовищной форме. Виноват ли он? Конечно, виноват – убийца. Виновато ли государство? Конечно, виновато чудовищно. Имя им легион, этим поверженных государством.
Евгений Попов:Здесь, я полагаю, что это советский Маугли, которого воспитала родная советская власть в таком диком виде. И как ни странно, у него был шанс флота или армии. Ведь не секрет, что в те времена было не так, как сейчас в армии. Деревенские ребята неграмотные приходили туда и в общем-то получали кое-какое образование. Подумайте только: он убил и хотел получить пистолет, чтобы продолжить образование. Это рассказки для прокурора, я думаю. А так получилось: думал, думал, а почему бы нет? Никаких тормозов нет - Бога нет, Сталина нет, Хрущев тоже кукурузник какой-то, пойду-ка я убью.
Владимир Тольц:Мы продолжаем разговор о документе, - это прошение о помиловании, написанное в 1958 г. матросом, убившим офицера с целью похитить пистолеты. В помиловании было отказано. (Убийцу мы называем фамилией Кравченко). Его прошение о помиловании - своего рода исповедь, он анализирует свою жизнь и причины, по которым он стал преступником.
Прошение о помиловании Геннадия Кравченко, 28 октября 1958 г.
Я … родился в 1936 году в г. Тайга Кемеровской области. … До 1940 года мы жили в полном достатке. В 1941 году отца … осудили за хулиганство на год тюремного заключения. Я с братом остался с матерью в землянке. Мать после ухода стала все распродавать. Продала лес, который был заготовлен на новый дом, корову, вещи, и начала приводить к себе в дом посторонних мужчин. В конце 1941 года отец пришел из тюрьмы, посмотрев все это и узнав, что мать изменила ему, он в чем пришел из тюрьмы, в том и ушел от нас. После этого мать совсем опустилась, продавать было нечего, и есть было нечего. Тогда она стала продавать ворованные вещи, которые она где-то брала, и пропивать с посторонними мужчинами, которые еще чаще стали появляться у нас в бараке. Уходила и неизвестно где пропадала по трое суток. Вследствие чего мы с братом сидели голодные, раздетые, брошенные на произвол судьбы в сырой нетопленой землянке. Вот поэтому я уже в шестилетнем возрасте стал заботиться не только о себе, но и на мои плечи легла забота о трехлетнем брате. Я уже в эти ничтожные годы познал горькую цену деньгам, горькую жизнь и тяжелую непосильную ношу труда. Я думаю, что вам будет понятно, какое мнение сложилось о жизни уже в те ничтожные годы. Я неоднократно говорил матери, чтобы она бросила свою разгульную жизнь, а побеспокоилась о нашем воспитании. Ей также говорили соседи. Им она отвечала, что это не ихнее дело, а меня она просто-напросто избивала, и на этом наше воспитание с братом кончалось. Зимой я какой-нибудь ветошью обматывал, проволокой затягивал ноги и шел побираться, а если мне ничего не давали, я был голоден и брат тоже. Тогда я шел воровать уголь на железной дороге, воровал собак, кошек и перепродавал или обменивал на пропитание. … В школу я пошел в 1943 году. Пришел в школу сам, без матери, оборванный, босиком, без единого учебника. Благодаря учительнице я немного привел себя в порядок. Как бы оно ни было, учительница есть учительница, а не родная мать, поэтому она не все время могла заботиться и воспитывать меня. В школу я по-прежнему ходил без учебников, голодный и постоянно оборванный. Обычно за весь учебный год я и половины не был на занятиях ввиду материальных условий и такого воспитания, поэтому я учился ужасно плохо. Очень часто я ездил по различным городам на поездах, выпрашивал жалкие крохи на питание, а если мне не давали, я воровал. Воровал по мелочам. Спал там, где застигала ночь. Неоднократно меня ловили милиционеры и, честно говоря, мне очень часто от них попадало.
… Я думаю, что вам будет хорошо понятно, какие у меня мнения были тогда на жизнь. За ту короткую десятилетнюю жизнь у меня уже сложились неправильные понятия о жизни, о товариществе, о честности. Уже тогда я думал, что другие дети и взрослые живут хорошо лишь потому, что такие как я живут плохо. Уже тогда я думал, что они чем-то унижают и эксплуатируют таких бедных как я. Уже тогда я думал, если я прошу что-либо и мне не дадут, я обязательно должен украсть. Уже тогда я возненавидел все и всех, в том числе и свою родную мать.
Я часто задумывался, почему мне приходится выпрашивать, воровать и голодать. Я хорошо понимал, что живя с родной матерью, я воровал и бедствовал лишь потому, что у нас ничего нет. Я тогда думал, что человек живет хорошо лишь потому, что обманывает другого и ворует у него. Впоследствии, как я ни старался отделаться от этих убеждений, но не смог, потому что, как я сейчас понял, я старался в одиночку, не доверял товарищам и обществу.
В 1948 году я все же ушел из дому и поселился в интернате. Здесь я прожил год. Это самый лучший год воспитания и всей моей жизни. Почему-то я был безучастным ко всему веселому и все отрицал. Меня некоторые считали глухонемым. ... Но я никогда не забуду заботу воспитательницы и ее ласку, с которой она относилась к нам, к детям. К моему сожалению, в 1949 году отец мой переехал … и мне пришлось уйти из интерната ... Здесь началось все сызнова. … Все это длилось до 1952 года. Я пошел в самостоятельную жизнь. Полностью решил быть одним, и с ненавистью к своим родителям доказать, что я сам, один, смогу стать человеком. Как сейчас я понял, это была большая и непоправимая ошибка с моей стороны. Ибо как сейчас я понял, не доверяя людям, живя в честном советском обществе и идя только самим по себе, не доверяя товарищам и заботясь только о себе, неизбежно придешь к катастрофе, к которой в данный момент я пришел.
Я поступил в школу ФЗО … на специальность каменщика. Здесь меня обули, накормили, и я стал учиться только на “отлично” и “хорошо”. А остальные я убеждения опровергал. ... Мне мастера говорили, что выйдя на производство, я буду зарабатывать и хорошо жить. И я старался учиться, думая, что только в деньгах вся жизнь и заключается. … Окончив ФЗО в 1953 году, меня направили работать в г. Кемерово. ... Нас собрали в одну бригаду всех молодых, дали нам хитрого бригадира … работали, надо сказать прямо, мы, молодежь, хорошо и споро. Но никак не могли понять, почему не могли заработать, а уже третий м[еся]ц подряд должны. … Наш бригадир поработал с нами на окладе три м[еся]ца, ушел от нас, и опять принял свою старую бригаду. У нас он закрывал наряды не 50-70%. А у себя на 170-190% и получал хорошо.
Именно здесь мечты о нормальной работе жизни, о честности взрослого по отношению к нам, молодежи, разлетелись вдребезги…
Евгений Попов:Я просто здесь чуть-чуть не согласен с уважаемым Эдуардом вот в чем. Потому что Эдуард сказал, что у него не было шансов. У него был шанс. Раз он получает почетные грамоты, то есть у него был прямой путь конформиста. Потому что он получает почетную грамоту, он может вступить в комсомол, в партию и делать карьеру советскую. Но почему это у него не получилось, почему спонтанно пошел на убийство, а не то, чтобы строить себя как советский человек. Ведь у него условия изменились, он уже больше не валяется на вшивой койке, он в кубрике, у него есть одежда, у него есть питание. Почему - вот это для меня вопрос неразрешимый.
Владимир Тольц:Может быть Эдуард может ответить?
Эдуард Кузнецов:В принципе да, тут вариантов на самом деле много. Зависит и от уровня его амбиций. Человек он, судя по всему, начитанный, хотя читал только советскую литературу, судя по оборотам, используемых в жалобах. Трудно сказать, не зная всех дополнительных обстоятельств. Так или иначе, я думаю, что скорее всего судьба и мировосприятие толкало именно к такому концу с разными вариантами, но именно к такому. То есть это все равно уголовное сознание. Он с детства начинает воровать, не по своей вине он оказался среди воров, но начинает воровать. Воровская психология в этом достаточно характерная. То есть не делание карьеры за счет учения, трудов и всего остального, именно по цыганской психологии, то есть украл и убежал. Я думаю, что конец в этом плане, увы, закономерен.
Что же касается самой формы «слезниц», «сопливок» так называемых, на самом деле они пишутся все более-менее по одному шаблону. Особенно если кому-то удалось в результате такой «помиловки» чего-то добиться, то у него выхватывают и начинают размножать всячески. Только детали детства, среды, разница более-менее в деталях опять же, но форма всегда одинаковая.
Сергей Каледин:Я не совсем согласен ни с Женей, ни с Эдуардом. Дело в том, что у мальчика не было ничего буквально, и мальчик не был криминально заточен на будущую жизнь. Мальчик пытался устроиться в этой жизни, воткнуться. Он был систематически обманываем системой через бригадира вначале, который просто отбирал у него деньги и не доплачивал. Мальчик пытался дальше учиться, поступал в ФЗО, готовился в педагогический техникум на электрика. Он все время пытался, ничего не получалось. И он все это время до 20 лет, до 19 лет, до призыва на Морфлот у него не было ничего, а мальчику хочется что-то. В его сознании это «что-то» ассоциировалось со сберкассой, с деньгами. Почему пистолет, почему не нож? Дело в том, что придти в сберкассу с камнем или с ножом, то просто вызовут милицию, особо не испугаются, ножа не очень боятся – это уже психологический эффект. А пистолет не игрушечный и не водяной, в те времена в 56 году не было водяных чешских пистолетов, пистолет в руке действует парализующе, все отдают все, все что угодно. Пистолет взят из фильмов – это дело простое. Для этой особой начитанности не нужно - это все просматривается.
Кроме того, Эдуард говорит, что эта «слезница» написана стереотипно. Я не считаю так, она у меня включила воображение сочувствия, хотя я этих бумаг начитался много, пока в колонии для малолетних можайской знакомился с делами. Здесь чувствуется очень серьезно не заимствованный литературный дар повествователя, рассказчика, умение включать воображение читателя. Конечно, курсы повышения квалификации он прошел и в СИЗО, и во время следствия, и в камере пока ждал приговора, все это было общение с учителями. Но первозданность его стиля ощущается очень очевидно, во всяком случае для меня. Так что слеза у меня, например, его «слезницей» выжимается. А ведь просто по сантименту не ударишь.
Ольга Эдельман:В классической русской литературе многократно обсуждался вопрос: кто на самом деле виноват в преступлении: преступник или условия среды и общества. Был ли у этого человека выбор, насколько он несет ответственность за себя?
Евгений Попов:Конечно же, это вопрос, на который ни двумя, ни тремя, ни десятью словами не ответишь. Но все-таки мне бы хотелось думать, и я опять же прошу прощения у слушателей и у людей, которые имеют больший жизненный опыт в этом смысле, чем я, но мне кажется, что выход все-таки есть. Есть выход в религии, например, есть выход в каких-то ощущениях себя человеком, как биологической особи. Потому что, смотрите, в таких примерно, я недавно, так случилось, перечитывал ранние книги Астафьева, ведь у него примерно такая же биография, как ни странно. У него тоже бескормица, отец, который неизвестно где шатается по стране, рано мать умирает, то есть жуть среда. Такого я знал человека примерно такого же поколения - замечательный сибирский художник Андрей Поздеев. То же самое: нищета, беспризорничество, ФЗУ. Но они стали другими людьми, хотя они были на грани, они этого не скрывают тоже.
Что касается флота, примерно в это же время служил на флоте Шукшин, тоже не из самой благополучной среды пришедший. Так что я все-таки не думаю, здесь я с Сергеем не согласен. Потому что до 19 лет туда он не мог поступить, сюда он не мог поступить. Но армия котировалась, если на то пошло. После этого он мог бы устроить свою судьбу, если бы захотел. Он не захотел действительно, очевидно, генетически получилось все. И социально, конечно, о чем тут говорить. В стране, где насилие было разлито в воздухе, почему не взять нож, в конце концов? – парень думает.
Сергей Каледин:Нашего героя мать в 8-летнего или 9-летнего выгнала на мороз, на лютую смерть голодного голого. Шукшина же любила не только мать, но и отчим, о котором Шукшин писал очень много доброго, что он для него был настоящим вторым отцом. Ситуации не схожие здесь. Кроме того, религии в то время не было никакой, ни в качестве буквального опиума и никак болеутоляющего опиума. Не было ни церкви, не было ни попов, ни духовной литературы, все было под категорическим запретом. Когда я работал в церкви истопником, это было в 86-87 году, уже все крестились у нас тайно, отпевались тайно, старались все в церковь не ходить. Это деревенский народ простой. Все всего боялись. Даже я, поступая истопником на оклад 60 рублей, в русском исполкоме в договоре писал, заполнял специальную бумагу, что гарантирую не принимать участия в религиозных обрядах. Так что, о каком эликсире, панацее, спасительном лекарстве, снадобье религии можно было уповать в те времена этому несчастному пацану из деревни Тайга или что-то в этом роде?
Владимир Тольц:Эдуард, вот 50 годы и этот вопрос, который вечный, который задает Оля: был ли у человека выбор? Насколько молодой человек в то время нес ответственность за себя, за свои поступки?
Эдуард Кузнецов:Вы знаете, тема влияния среды, ее высмеивал еще Достоевский в своих дневниках, что среда во всем виновата и все остальное. Разумеется, истина как всегда посередине. Но вспоминая себя в те годы, еще раз говорю, была такая атмосфера. Иной раз, вспоминая эпизоды своей жизни тех времен, я просто поражаюсь тому, что Господь Бог, наверное, меня миловал от того, чтобы я не скатился в ту же пропасть. Общая атмосфера была именно такая, дворовая жизнь, где кругом все сидят, постоянные грабежи, нападения, убийства - это было растворено в воздухе. Только чудо могло спасти человека по той или иной причине от того, чтобы не скатиться в эту пропасть. Если бы меня спросили, я не знаю, что меня спасло. Может быть чтение «Преступление и наказание», которое в 16 лет прочитал, перечитывал и оказало на меня такое большое влияние. То есть с какого-то возраста человек должен быть граждански, юридически вменяемым, иначе мы оправдаем всех коммунистических и нацистских преступников. Как меня воспитали - я был в гитлерюнгент, я был в комсомоле - как меня воспитали, я такой вырос. Или мы спрашиваем с человека, что ты становишься гражданином и ты отвечаешь за свои деяния. Основа может быть только одна – некие ограничители моральные и нравственные. Человек иногда их черпает из воздуха. Мы в свое время черпали из классики русской, других источников не было.
Владимир Тольц:В нашей передаче мы обычно обсуждаем "Разницу во времени". И вот история про беспризорного мальчишку, пьющая мать, не вмешивающийся отец. Сейчас много говорится о текущей проблеме российской детской беспризорности. Что, с тех пор ничего не изменилось или не изменилось ничего? Это, конечно, вопрос прежде всего к моим российским собеседникам.
Борис Дубин, прошу вас!
Борис Дубин:Измениться изменилось. Но труднее всего меняется одно. И эти отбросы - не периферия общества, они больше всего говорят о том, что сидит в его центре, из чего оно создано, каковы его принципиальные устройства.
Сергей Каледин:У меня печальные впечатления. По-моему, изменилось и значительно в худшую сторону, в особенности за последние десять лет, когда по обочинам страны, когда бегут беженцы, которых никто нигде не ждет, когда детей кидают по дороге. По-моему, масштабы этого явления катастрофичны, неуправляемы, они вышли из-под любого осязания и о них стараются не говорить. Я думаю, что скоро эти данные, да они, наверное, сейчас данные этого мора, этой детской беспризорности, никчемности будут засекречиваться. Наверняка они сейчас цензуруются. Говорят о каком-то одном миллион, я думаю, что бешеные миллионы этих никчемных детей. В детских колониях у нас сейчас сидит не много. Сажать туда стали за мелкие преступления гораздо меньше, закон стал снисходительнее, выпускают больше по условно-досрочному освобождению. Но это не показатель. К сожалению, я не знаю, какие должны быть критерии и точка отсчета, как обстоит с преступностью среди детей. Я знаю, что те данные, которыми я располагаю, они, по-моему, никакого отношения к существу дела не имеют, к объективной картине. Не может быть при таком страшном повальном детском беспределе такие ограниченные цифры находящихся в заключении детей.
Евгений Попов:Вот это потрясающе, что у нас как бы такая не то, что гласность, а море разливанное информации, мы все знаем, знаем о прошлом, знаем о будущем. Но вдруг эти цифры неизвестны даже Сергею Каледину, который уже несколько лет профессионально занимается с малолетними преступниками, оставивши свое писательство в сторону пока. И ведь это действительно показатель отношения к этой проблеме в обществе. Ведь мы же видим каждый день на улицах, этих маленьких волчат. Я видел, я работал с одним фотографом, он мне показывал фотографии мальчика-убийцы, который много человек убил. Он убивал бомжей, он их подстерегал где-то. Причем тоже не из-за финансовых дел. Это просто озверение какое-то очередное. И я не понимаю, почему мы - общество – беседуем о чем угодно, а не об этом. Ведь это будущее. И если счет идет на миллионы, то будущее будет ужасным.
Владимир Тольц:Вы знаете, господа писатели, мне как читателю интересно, как, в каких выражениях Кравченко осмысляет свою жизнь и свои проблемы. Его собственный опыт - это улица, и он говорит о слое собственных своих жизненных впечатлений. А противопоставить этому может только некую риторику, описывающую идеальный облик советского человека - то, что слышал, наверное, и в школе, и на политзанятиях. Ясно, что никакого другого способа, никакого обращения к классической литературе, о котором говорил Эдуард Кузнецов, у него нет. И описать свою жизнь он, похоже, иначе и не может, не знает ничего другого. Мне хотелось бы, чтобы вы, писатели, сказали об этой стилистике еще.
Евгений Попов:Стилистика, конечно, потрясающая. Только я не согласен с Сергеем, у него может быть чуть-чуть вышибает слезу, а у меня слезу это никак не вышибает, потому что я вижу искусственно составленный текст. И я слышу такой хор, такое многоголосие, как ему один подсказал так написать, другой другое, о третьем он сам догадался. Ведь он еще прокурорам объясняет: граждане прокуроры, я социально близкий, меня среда таким сделала. Ведь вы же мечтаете все о советском человеке, я почти бы был советским человеком, но, знаете, такие обстоятельства у меня случились. То есть вот что я вижу в этом тексте. А текст, конечно, искусно составлен, его бы подучить, да тоже в писатели, если бы не расстреляли.
Сергей Каледин:Нет, все-таки на своем остаюсь. На меня стиль произвел впечатление. Это письмо, это прошение включает воображение, а включить воображение подобным документом очень сложно. Обычно воображение не включается, оно в сонном состоянии, в анабиозном находится.
Владимир Тольц:Я обращаюсь к Эдуарду Кузнецову: Эдуард, у тебя ведь есть опыт собственный пребывания в камере смертников. Вот то, что говорит Евгений Попов – этот подсказал, этот подсказал, это реально в состоянии, когда тебе уже вынесли смертный приговор?
Эдуард Кузнецов:Вообще говоря, это малореально. Вероятно, эти сведения он почерпнул, пока еще сидел под следствием. Потому что, как правило, в камере смертников человек сидит один, ему не с кем посоветоваться. Значит в период следствия его научили, как надо писать. Я еще раз говорю – это достаточно шаблонно сделано. Единственное, чем отличается эта «помиловка» от всех других – там достаточно много штампов, почерпнутых явно из советской литературы. Но принцип построения жалобы совершенно одинаков для всех такого рода писаний. Кстати, среди политзаключенных считалось западло писать «помиловку», а среди уголовников это считалось нормой. Они все похвалялись: я сказал то, написал то, а вот мне ответили. Это целая эпопея жизненная. Был период, кстати говоря, когда на «помиловки» отвечали. Это был конец 50 кодов, кто-то во владимирской тюрьме после того, как много лет не реагировали на его прошения, на эти «слезницы», он отрезал себе уши. Тогда началось повальное ушеотрезание. И это продолжалось года три, пока не ввели в применение статью 77 прим, которой стали расценивать как внутрилагерный террор и начали расстреливать, тогда это прекратилось. То есть на самом деле люди писали в отчаянии, в надежде привлечь внимание к своему делу. Но писалось это всегда по шаблону. Ходили легенды, что если так написать, то, глядишь, кто-то и откликнется. Поэтому ничего специфического, интересного я лично не усматриваю в этой жалобе.
Евгений Попов:Во-первых, я этой историей задет, я о ней думаю все время. Я думаю, что такое зло? Не только, допустим, в пространстве, не только советское зло, но и во времени. Чем этот парень отличается от Каина, душегуба? Чем он отличается от современного бандюги, причем мелкого пошиба, не какого-то крупного разбойника? Это все, очевидно, вечно. И задача общества, если оно считает себя цивилизованным, на это реагировать молниеносно и что-то делать, а не разводить условия для этой, плесенью даже назвать нельзя, не создавать условия для появления таких людей. Это конец страны будет, если такие люди заполнят ее. Но они были всегда такие.
Владимир Тольц:Эдуард, есть у тебя что-то?
Эдуард Кузнецов:Я бы сказал по предыдущему вопросу. Есть некое отличие между этой категорией людей и теперешней в этом смысле – беспризорников, мелкой шпаны. Он все-таки апеллирует к неким нравственным началам, хотя и вычитанным, и для него на самом деле внутренне чуждым. Но при всем при том, нынешние даже вполне благополучные школьники на вопрос о том, кем они хотят быть, отвечают, что они хотят быть банкирами, а то и просто бандитами. То бишь моральные основы тогда были заложены. Они были фальшивые, они были лицемерные, декларировались, но не выполнялись, но они все-таки наличествовали в воздухе. Сейчас таковых нет, абсолютное наличие моральных ограничителей. Быть бандитом - это становится почетно, как минимум, в детских глазах. И это очень плохой признак. Действительно, эта проблема всегда была, есть и будет, но важна тенденция в России. Хотя я там не живу, но я достаточно прилично представляю ситуацию - тенденция очень удручающая.
Сергей Каледин:Конечно, все безнадежно и в обозримом будущем сделать ничего нереально. Никакие мелкие меры маленькие ничего не спасут. Никакое изменение легкое в законодательстве, нивелировка, полировка ничего не сделают. Рыба тухнет с головы - это закономерный проект. Нужно переделывать все и вся. Это дел не пахано на сто, а может быть двести лет.
Владимир Тольц:Вот так, весьма пессимистично и радикально завершает этот объединенный выпуск программ «Разница во времени» и «Документы прошлого» писатель Сергей Каледин. Вместе с ним судьбы уголовников и их прошения о помиловании обсуждали социолог Борис Дубин и писатели Евгений Попов и Эдуард Кузнецов.
