Александр Генис: Завтра нас ждет крупнейшая литературная сенсация - публикация, через 30 лет после смерти автора, последнего романа Владимира Набокова "Лаура и ее оригинал". С обстоятельствами, сопутствующими выходу в свет этой книги, слушателей "Американского часа" познакомит наш вашингтонский корреспондент Владимир Абаринов.
Владимир Абаринов: Обретение ранее неизвестного текста давно умершего писателя – событие отнюдь не редкое в литературе. Например, в 1991 году нашлась дополнительная глава “Белой гвардии” Булгакова. Но в том-то и дело, что наброски романа Набокова никуда не терялись – об их существовании прекрасно знали его вдова и сын, которым он завещал сжечь их, но они не исполнили волю покойного. Вот как Дмитрий Набоков объяснил свое решение в интервью “NPR” – Национальному общественному радио.
Дмитрий Набоков: Я колебался, но не по поводу вопроса, уничтожить рукопись или нет. Я не хотел войти в историю как литературный поджигатель. Мы собирались сохранить ей жизнь. Мои колебания были связаны с вопросом, как сохранить рукопись: запрятать ее в какое-нибудь хранилище, где ее все равно рано или поздно найдут и прочтут, или преподнести публике этот замечательный подарок сейчас, пока я еще жив и могу руководить процессом.
Владимир Абаринов: Ваш отец говорил когда-нибудь непосредственно вам, что после его смерти книгу следует сжечь?
Дмитрий Набоков: Нет. Он говорил это моей матери. Но она – весьма надежный вестник.
Владимир Абаринов: Вашей матери?
Дмитрий Набоков: Да. Но она была уже очень преклонных лет, очень нездорова, и здоровье ее продолжало ухудшаться. А самое главное – ей не хватило храбрости. Не храбрости, а решимости уничтожить такое прекрасное творение. И когда ее не стало, проблема перешла по наследству ко мне.
Владимир Абаринов: Коль скоро ваш отец ясно заявил: “Я не хочу, чтобы эта книга была опубликована, я хочу, чтобы она была уничтожена”, каким образом вы, в конце концов, пришли к решению публиковать ее?
Дмитрий Набоков: Ограниченные люди спрашивают: почему он сам не сделал это? Потому что он хотел закончить работу, надеялся закончить. Он определенно не хотел уничтожать роман – он хотел его дописать. Но он не хотел, чтобы после смерти от него остались разрозненные незавершенные фрагменты. Это была единственная причина, и, к сожалению, он не успел закончить роман, он работал над ним фактически до последнего дыхания, уже на больничной койке. И я пришел к очень ясному выводу. Я вообразил отца, как он, спокойный и счастливый, улыбается своей лукавой улыбкой и говорит мне: “Ну что ты наводишь тень на плетень? Публикуй и веселись”.
Владимир Абаринов: На самом деле в этом сюжете вокруг рукописи было много поворотов, уводящих по ложному следу. Этот маркетинг не написанного, но полностью придуманного романа начал сам Набоков, большой мастер литературных мистификаций, и продолжил его сын, который однажды на вопрос, не собирается ли он уничтожить манускрипт, ответил: “Может, я его уже уничтожил, просто не хочу говорить, каким способом”.
Как бы то ни было, прав оказался Воланд – “рукописи не горят”.
Александр Генис: В первой рецензии критик "Нью-Йорк Таймс" Мичико Какутани задает резонный вопрос: прибавляет что-нибудь новая публикация к канону или, как это случилось с посмертно изданными рукописями Хемингуэя, только мешает славе писателя?
Ясного ответа я в рецензии не нашел, и понятно почему. Набоков не хотел, чтобы эта книга увидела свет, потому что ее, в сущности, нет и не было. Вместо романа - 138 католожных карточек. Набоков умер, не склеив книги. И все же нам досталось немало. Оставшаяся в карточках "Лаура", не позволяя восстановить архитектуру романа, дает возможность насладиться строительным материалом - самой плотью набоковской прозы.
Первая и самая внятная глава книги описывает любовный эпизод, ненадолго соединивший героиню книги Флору-Лауру с ее любовником в чужом доме на одолженной постели. Эту, казалось бы, пошлую сцену Набоков насыщает теургической энергией. Входя в силовое поле акта, материальный мир наделяются жизненной - животной - силой. Страсти оплодотворяет натюрморт, делая мертвую природу живой, а живую - мертвой. В центральный момент герой овеществляет объект своего желания, создавая и тут же разнимая возлюбленную на части, как анатомическую куклу.
Диктор: "Словно накладывал на лицо маску, словно краской покрывал бока, словно передником облегал ее живот поцелуями ... Ее худенькое послушное тело, ежели его перевернуть рукой, обнаруживало новые диковины - подвижные лопатки купаемого в ванне ребенка, балериний изгиб спины, узкие ягодицы двусмысленной неотразимой прелести".
Александр Генис: Построив эпизод вокруг новой нимфетки, Набоков с неожиданной ясностью отвечает на проклятый вопрос. Что бы ни говорили интерпретаторы о символическом характере его эротики, для Набокова она - не средство, а цель.
Диктор: В литературе не находится "выражение тому, что так редко удается передать современным описаниям соития, потому что они новорожденны и оттого обобщены, являясь как бы первичным организмом искусства".
Александр Генис: У эротики нет языка, ибо она лишена культурного контекста. Пытаясь найти акту адекватное словесное выражение, Набоков выдает сокровенный секрет. Чтобы настоящая страсть стала книжной, чтобы Лаура совместилась со своим оригиналом, ее надо отождествить с "ненаписанной, наполовину написанной, переписанной трудной книгой".
Над этой книгой Набоков работал, пока не умер в Монтрё. В интервью, которое он дал Роберту Робинсону в феврале 1977, его спросили, не собирается ли он вернуться в Америку.
Набоков ответил так:
Диктор: "Я, разумеется, вернусь в Соединенные Штаты при первой возможности. Я ленив, тяжел на подъем, но не сомневаюсь, что возвращусь с чувством умиления".
Александр Генис: Вместо него в Америку вернулась его "Лаура", но эта фраза из последнего интервью Набокова отчасти разъясняет его отношения с Америкой, которую писатель как-то назвал "прекрасной страной для пикников".
Чем была для Набокова Америка и чем он стал для Америки?
На эти вопросы - с помощью архивных материалов - отвечает Владимир Абаринов.
Владимир Абаринов: Семейство Набоковых приехало в США из обреченной Франции в мае 1940 года. Пароход, на котором они приплыли, в следующем рейсе потопила немецкая торпеда. Всех капиталов у них было сто долларов, и никакой надежной, постоянной работы. А на литературный заработок русскоязычному писателю в Америке было не прожить. И Набоков, беллетрист с именем и сложившимся стилем, на пятом десятке стал заново учиться писать, теперь по-английски. Язык-то он знал с пеленок, но говорить и писать романы – разные вещи. Его первый американский роман, “Подлинная жизнь Себастьяна Найта”, успеха не имел. Но нашлось место преподавателя в частном женском колледже Уэлсли (его, кстати, закончила Хиллари Клинтон, но Набокова там уже не застала), а потом в Корнелльском университете. Дела пошли на лад. Он читал курс русской литературы и любил декламировать русские стихи на обоих языках – в оригинале и в собственном переводе на английский. Вот запись одного из таких исполнений.
(Владимир Набоков читает по-английски)
Владимир Набоков: В одном из моих старых романов, “Дар”, есть стихотворение под названием “Ласточка”, написанное молодым героем. Сначала английская версия.
(Владимир Набоков читает по-английски)
Однажды мы под вечер оба
стояли на старом мосту.
Скажи мне, спросил я, до гроба
запомнишь - вон ласточку ту?
И ты отвечала: еще-бы!
И как мы заплакали оба,
как вскрикнула жизнь налету...
До завтра, навеки, до гроба, --
однажды, на старом мосту...
Владимир Абаринов: В Америке к Набокову пришли мировая слава и богатство – в 1955 году была опубликована “Лолита”.
Владимир Набоков: Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.
Владимир Абаринов: Успех был сокрушительный, но двусмысленный. Помимо всего прочего, Набокова обвиняли в антиамериканизме. В предисловии ко второму американскому изданию он говорит, что это обвинение огорчает его гораздо больше, чем упрек в безнравственности. “Один во всех других смыслах умный читатель, - пишет Набоков, - перелистав первую часть "Лолиты", определил ее тему так: "Старая Европа, развращающая молодую Америку", - между тем как другой чтец увидел в книге "молодую Америку, развращающую старую Европу". На самом деле Набоков Америку любил и не раз говорил об этом. Но это не мешало ему иронизировать над ее смешными и нелепыми чертами. В ноябре 1959 года он дал интервью Канадской вещательной корпорации, в котором он отбивался от всех нападок сразу.
Ведущий: Один критик назвал книгу “сатирой на секс, зеркалом человеческих пороков”, другой сказал, что это “насмешка над нашим национальным лицемерием по отношению к молодежи”, третий – что это “язвительное разоблачение хронического американского инфантилизма и убогого материализма”. Вы действительно все это имели в виду?
Владимир Набоков: Не думаю. Прежде всего, я не стремился трогать сердца и влиять на умы. Чего я на самом деле хотел, это слегка растревожить читателя с артистической натурой. Когда вы произносите слово “сатира”, вы подразумеваете какую-то цель, какой-то объект сатиры, какой-то набат, выходящий за пределы моей грезы. Я изобрел Америку, свою собственную Америку, такую же фантастическую, как Америка любого другого изобретателя. Кстати, сатира в первоначальном значении – это фруктовый салат. Возможно, мое блюдо получилось достаточно удачным.
Владимир Абаринов: Набокову пришлось доказывать, что он – не Гумберт. Правда, доказательство он привел своеобразное, в своем духе.
Владимир Набоков: Разумеется, он, как и я, европеец и литератор, но я тщательно отделил себя от него. Вот, например, в романе Гумберт Гумберт путает колибри с бражником. Сам я никогда этого не сделаю, будучи энтомологом.
Владимир Абаринов: Даже в насмешках над американскими мотелями бдительные критики усмотрели нелюбовь к Америке.
Ведущий: Помимо прочих причуд, Гумберт Гумберт ненавидит американские мотели, он их ругает. Вы того же мнения?
Владимир Набоков: Нет, я, наоборот, люблю американские мотели, я бывал в них очень счастлив.
Владимир Абаринов: Его любимой книгой был “Улисс” Джойса, а последним американским местожительством - город Итака в штате Нью-Йорк. Из города с таким названием ему, вечному Одиссею, нельзя было не уехать.
Покинув Америку, Набоков остался и умер американским писателем. Беседуя с журналистами уже в Швейцарии, он говорил, что никогда не вернется в Россию. Фрагмент интервью BBC 1969 года.
Ведущий: Вы когда-нибудь попытаетесь съездить туда, хотя бы просто, чтобы посмотреть?
Владимир Набоков: Не на что там смотреть. Новые многоквартирные дома и старые церкви меня не интересуют. Гостиницы там отвратительные. Советский театр я терпеть не могу. Любое палаццо в Италии превосходит заново выкрашенные царские чертоги. Деревенские лачуги в глубине России такие же нищие, какими были всегда, и несчастные крестьяне погоняют своих убогих лошадей с тем же жалким исступлением. Что касается призрачных образов моего детства, то я не хочу загрязнять их – пусть останутся такими, какими сохранила их моя память.
Владимир Абаринов: Свой последний роман он писал по-английски, но героиня его – русская.
