Что общего между выходящим на многотысячный митинг Калининградом и Дагестаном, которому Кремль выбрал нового президента?
О новом президенте Дагестана Магомедсаламе Магомедове – или ничего, или все о его отце. Но и о почти 80-летнем Магомедали Магомедове это все, казалось бы, уже давно сказано, говорить о нем – все равно что говорить о Советском Союзе. Приход сына на отцовское место сродни возвращению михалковского гимна.
Дагестан стал той моделью, которая должна была стать образцовой в масштабах всей страны.
Гармоничное сочетание партхозактивного советского стиля с живописным явлением, которое только законченный сухарь может назвать "коррупцией", протащило Дагестан через начало и середину 90-х. Но ближе к концу тысячелетия новостные сводки из Дагестана почему-то все больше стали напоминать чеченские. Дагестанская власть каждому, кто встречался на ее пути, рассказывала о важности межнационального баланса, вот только убивали здесь за вполне интернациональную вещь – близость к дотационным потокам, которые составляли бюджет республики. И небритые люди с "калашниковыми" даже немного обижались: "Почему аферу с авизо называют "чеченской"? Придумали-то ее у нас, в Дагестане".
Дагестан становился воплощением вертикали власти. Ее формула "Стабильность в стране – что угодно в регионах" в Дагестане обрела незыблемость закона природы, разыгравшегося во всю свою мощь. Дагестан, образец лояльности федеральной власти, в конце концов превратился в поле битвы всех против всех.
И тогда в 2006 году Кремль решился на эксперимент. Вместо человека, пронизавшего своими связями всю республику, но уже не контролировавшего ее, было решено поставить его верного сподвижника. Никакой своей команды у этого сподвижника не было, и значит, можно было провести чистый опыт, чтобы найти ответ на вопрос: способен ли что-то изменить в Дагестане "ничей" человек или, наоборот, не способен?
Спустя четыре года, оглядывая итоги правления Муху Алиева, Кремль решил, что все-таки нет. Не способен. Окажись на месте Муху Алиева самый отчаянный романтик дагестанского возрождения, он бы все равно оказался в положении Масхадова, бессильно наблюдавшего, как рвут соотечественники на части его власть – при злорадном равнодушии Москвы.
В чеченском варианте Москва выбрала реванш. В дагестанском – капитуляцию. И республика снова идет вразнос, погружаясь в ту разновидность 90-х, из которых произросли 2000-е.
А в Калининграде 90-е явились власти совсем другой своей стороной - в виде многотысячного митинга. С чего бы?
Калининград – это тоже своего рода символ. Калининградцы – соль российской земли, потомки тех, кого никак не заподозришь в идейной чуждости: офицеров, оставшихся здесь после войны или приехавших позже охранять рубежи родины, переселенцев, завербованных отовсюду. Но именно эти потомки уже в начале 90-х назубок знали лучшие стыковки рейсов "Люфтганзы" и SAS – в то время как их сограждане с "материка" все еще были уверены, что летать можно только "Аэрофлотом". Эти люди, волею судьбы оказавшиеся в центре Европы, как и положено гражданам великой страны, были очень большими патриотами. И они, конечно, очень волновались по поводу массового прихода немецкого бизнеса – с чего это, уж не хотят ли они сюда вернуться? Но те, кому не хватило места на рынках польских городков, стояли ночи напролет в очередях в отделы кадров заводов, которые занимались немецкой автосборкой. Они посмеивались над сумасбродами из Балтийской республиканской партии, призывавшими к созданию Балтийской республики, однако им нравилось, когда в городе Советске кафе и аптеки назывались по-исконному чуждо – "Тильзит".
Надо полагать, люди из "Солидарности" и другие либералы, всматриваясь в лица пришедших на ставший уже знаменитым митинг, едва ли питали иллюзии на предмет своего политического лидерства. На митинг пришли не за демократией, не за свободой слова и даже не за модернизацией. Просто люди догадались, что многие болезненные вопросы можно и нужно напрямую задавать той власти, которую они так долго благодарили за подъем страны с колен. Просто в Калининграде, как в случае с "Люфтганзой" и SAS, все происходит немного раньше. Да и власти, хоть местной, хоть федеральной, здесь, по понятным соображениям, боятся намного меньше.
Между ними, Калиниградом и Дагестаном, нет ничего общего. Общее у них только одно – время и страна, на просторах которой плещется коктейль из этих двух ингредиентов, которые можно условно назвать "Дагестан" и "Калининград". Где-то больше одного, где-то другого. Где-то в худшем из наследия 90-х ищет вдохновения власть, где-то лучшее из той поры вспоминают обычные люди. Два пути в противоположные стороны, открывшиеся одновременно.
О новом президенте Дагестана Магомедсаламе Магомедове – или ничего, или все о его отце. Но и о почти 80-летнем Магомедали Магомедове это все, казалось бы, уже давно сказано, говорить о нем – все равно что говорить о Советском Союзе. Приход сына на отцовское место сродни возвращению михалковского гимна.
Дагестан стал той моделью, которая должна была стать образцовой в масштабах всей страны.
Гармоничное сочетание партхозактивного советского стиля с живописным явлением, которое только законченный сухарь может назвать "коррупцией", протащило Дагестан через начало и середину 90-х. Но ближе к концу тысячелетия новостные сводки из Дагестана почему-то все больше стали напоминать чеченские. Дагестанская власть каждому, кто встречался на ее пути, рассказывала о важности межнационального баланса, вот только убивали здесь за вполне интернациональную вещь – близость к дотационным потокам, которые составляли бюджет республики. И небритые люди с "калашниковыми" даже немного обижались: "Почему аферу с авизо называют "чеченской"? Придумали-то ее у нас, в Дагестане".
Дагестан становился воплощением вертикали власти. Ее формула "Стабильность в стране – что угодно в регионах" в Дагестане обрела незыблемость закона природы, разыгравшегося во всю свою мощь. Дагестан, образец лояльности федеральной власти, в конце концов превратился в поле битвы всех против всех.
И тогда в 2006 году Кремль решился на эксперимент. Вместо человека, пронизавшего своими связями всю республику, но уже не контролировавшего ее, было решено поставить его верного сподвижника. Никакой своей команды у этого сподвижника не было, и значит, можно было провести чистый опыт, чтобы найти ответ на вопрос: способен ли что-то изменить в Дагестане "ничей" человек или, наоборот, не способен?
Спустя четыре года, оглядывая итоги правления Муху Алиева, Кремль решил, что все-таки нет. Не способен. Окажись на месте Муху Алиева самый отчаянный романтик дагестанского возрождения, он бы все равно оказался в положении Масхадова, бессильно наблюдавшего, как рвут соотечественники на части его власть – при злорадном равнодушии Москвы.
В чеченском варианте Москва выбрала реванш. В дагестанском – капитуляцию. И республика снова идет вразнос, погружаясь в ту разновидность 90-х, из которых произросли 2000-е.
А в Калининграде 90-е явились власти совсем другой своей стороной - в виде многотысячного митинга. С чего бы?
Калининград – это тоже своего рода символ. Калининградцы – соль российской земли, потомки тех, кого никак не заподозришь в идейной чуждости: офицеров, оставшихся здесь после войны или приехавших позже охранять рубежи родины, переселенцев, завербованных отовсюду. Но именно эти потомки уже в начале 90-х назубок знали лучшие стыковки рейсов "Люфтганзы" и SAS – в то время как их сограждане с "материка" все еще были уверены, что летать можно только "Аэрофлотом". Эти люди, волею судьбы оказавшиеся в центре Европы, как и положено гражданам великой страны, были очень большими патриотами. И они, конечно, очень волновались по поводу массового прихода немецкого бизнеса – с чего это, уж не хотят ли они сюда вернуться? Но те, кому не хватило места на рынках польских городков, стояли ночи напролет в очередях в отделы кадров заводов, которые занимались немецкой автосборкой. Они посмеивались над сумасбродами из Балтийской республиканской партии, призывавшими к созданию Балтийской республики, однако им нравилось, когда в городе Советске кафе и аптеки назывались по-исконному чуждо – "Тильзит".
Надо полагать, люди из "Солидарности" и другие либералы, всматриваясь в лица пришедших на ставший уже знаменитым митинг, едва ли питали иллюзии на предмет своего политического лидерства. На митинг пришли не за демократией, не за свободой слова и даже не за модернизацией. Просто люди догадались, что многие болезненные вопросы можно и нужно напрямую задавать той власти, которую они так долго благодарили за подъем страны с колен. Просто в Калининграде, как в случае с "Люфтганзой" и SAS, все происходит немного раньше. Да и власти, хоть местной, хоть федеральной, здесь, по понятным соображениям, боятся намного меньше.
Между ними, Калиниградом и Дагестаном, нет ничего общего. Общее у них только одно – время и страна, на просторах которой плещется коктейль из этих двух ингредиентов, которые можно условно назвать "Дагестан" и "Калининград". Где-то больше одного, где-то другого. Где-то в худшем из наследия 90-х ищет вдохновения власть, где-то лучшее из той поры вспоминают обычные люди. Два пути в противоположные стороны, открывшиеся одновременно.
