Все мое поколение было влюблено в Беллу. Все были без разбора ее рыцарями. И я – тоже. Мальчишкой я бегал на ее поэтические концерты и чувствовал себя как сказочный герой, которого погружают то в один, то в другой котел, дают волшебные яблоки, и он выходит светлый и просветленный, с чистыми помыслами. Мир вокруг преображался, обретая смысл большой жизни.

Я не запоминал ее стихов, хотя мне нравилось слово «корят» применительно к травле Вознесенского и беззащитность маленьких самолетов в небе. Но я не особенно не вдумывался в значение слов. Белла была выше слов, на уровнях звука, произнесенного с ментоловой прохладой и страстью к ворожбе. Это было серебристое горловое пение. Не нужно было вдумываться в хитросплетения ее стиха, они существовали в той самодостаточности свободы, которая отвоевывалась в прикосновении к родникам речи, в уходе в природу несоветского репертуара красивых звучаний. Звуки шли свыше, они была божеством неземных понятий. Божеством и - принцессой одновременно. Принцессой с челкой, полными молодыми щеками, соблазнительной фигурой. Хотелось молиться на нее, боготворить и в мечтах обладать.

Я не знаю ни одной новой мысли, высказанной Беллой. Но это не имело никакого значения. За нее уже высказался Серебряный век. Главный поэтический квартет из двух поэтов и двух поэтесс. Она славила дружбу и свободу, так велело время, но как будто стеснялась писать откровенно о любви. Она вообще была скрытной, она превращалась в полумаску, как в полумесяц.

Я познакомился с ней в конце 70-х. Белла была надменна, даже высокомерна ко всему, что она не признавала; посредственность, конформизм ей претили. Она ценила иерархичность культуры, диссидентства, традиции, светского общения. На чердаке Мессерера-Ахмадулиной был водочный пир избранничества. Я чувствовал себя в центре мира с разными сферами: там у каждого была своя должность, каждому определялся послужной список. Выше всех похвал были только Солженицын, с которым было бесполезно соревноваться, и Бродский, философский ум которого казался непобедимым. Но ментоловый холодок был не только в звуках – в пылких отношениях. Белла казалась формальной в своей неформальности. Впрочем, Аксенову там всегда ставили пятерку за творчество и политическое поведение. В отличниках ходил и Венечка Ерофеев. Наверно, это и называется дружбой. У Вознесенского были в основном четверки по поведению. В двоечниках ходил Брежнев вместе со всем коммунистическим строем. Белла говорила, что могла бы магией уничтожить его черный членовоз, но она великодушно этого не сделала. История шла своим ходом. Советское время сделало из принцессы королеву; дальше все больше наступала тишина.

А что народ? Народ получал в стихах Беллы разные отметки: то поднимался до небес, то падал и влачил свое существование в пороках. Я бы назвал это переживание романтизмом.

Что останется из поэтического наследия Беллы? Как бы сказал Вертинский – атмосфера.