УЧАСТНИКИ РАЗГОВОРА : Александр Якулов (музыкант);
Вячеслав Сысоев ( художник-карикатурист); Вадим Космачев (скульптор)
Опыт ГУЛАГа почему-то никак не становится российским вестерном.Должно быть, потому, что вестерн - жанр развлекательный. А из ГУЛАГа пока что развлечения не выходит. Этот разговор - о творчестве, так или иначе связанном с лагерем и тюрьмой. Начнем со скульптора. Зовут его Вадим Космачев. Он москвич, но уже много лет живет в Германии. Ашхабадцы знают его абстрактную скульптуру "Конструкта". Вот уже двадцать лет эта скульптура украшает площадь Энгельса в Ашхабаде. В работе над скульптурой Космачеву помогали ашхабадские заключенные. Они резали и сваривали металл, делали монтаж, короче, переводили модель по шаблонам в оригинал. Скульптору часто приходилось бывать в зоне. Я предложил ему поделиться лагерными впечатлениями.
Вот я с пропуском у проходной. С одной стороны - город, за ним отвесная стена иранского плоскогорья, дальше - Иран. С другой, вплотную, гордость советской природы - Каракумский канал, заросший тростником и осокой, и сразу за ним - пустыня, 1200 километровая жаровня. Зона была построена по образцу римского военного лагеря - каре. Четыре вышки, проходная, цеха. Территория 500 на 500 метров.
Сперва о рабочих. Их было четверо. Двое убийц и два вора. У Коли - 12, у Толи - 14, у Сашки - 5, а у Шурика срок кончается весной. После короткой беседы с ними я понял, что у этих людей золотые руки мастеровых. Затем был обед - стол, люди, вольнонаемные, мастера, инженеры, какие-то офицеры, официант - по здешнему шнырь. Этот официант произвел на меня неизгладимое впечатление: он заставил себя ждать. И вдруг кто-то из сидевших, громовым голосом, буквально громовым (я такого голоса никогда не слышал), заорал так, что затрясся стол, картонные стены заходили: "Аполлон!", "Аполлон!" - еще громче, еще несколько раз. И вот с подносом дымящихся щей, принесенных из зековской столовки, вошел мужчина редкого безобразия внешности. Я остолбенел. Такой точности, такой игры слов, воображения, такой связи с эллинским Олимпом я не ожидал встретить в этом доме скорби.
Для Вас не было моральной проблемой использовать руки заключенных?
Было, конечно. Моим ребятам (это как-то облегчало мою совесть или мои с ними отношения) очень твердо пообещали за хорошую работу скинуть срок. Обманули, конечно. А может, помешал скандал разыгравшийся после открытия скульптуры. Я не знаю точно. Семь месяцев я был среди этих людей. "У нас семьдесят сифилитиков в зоне. Тарелки-то общие",- бывало, пугал меня лейтенант. Но меня пронесло.
Я видел, что этим людям очень приятно делать что-то необычное. Вышки, солдаты, колючая проволока, вспаханная полоса, трехметровая стена, повсюду мишени, за которые опасно голову высовывать, и вдруг - скульптура - двадцать метров. Для местного населения и охраны это ведь какой-то нонсенс, так вот этим ребятам было невероятно приятно, что именно их выбрали из 1500 обитателей этого заведения и потом им было приятно, что хотя они в зоне, наказаны, ущемлены во всем, а скульптура эта будет стоять в центре города.
Атмосфера в зоне, атмосфера насилия и общение с уголовниками как-то влияли не творческий процесс?
Я, например, вспоминаю голубятню. Представьте себе - голубятня в зоне. Добиться права вообще иметь голубей в зоне можно сравнить, быть может, по трудности реализации разве что с выездом из тогдашнего СССР с русской национальностью по вызову их Израиля. И вот я часто загонял в голубятню отбившихся птиц по просьбе хозяина. После съема, конечно. То есть после увоза заключенных в конце рабочего дня в живую зону. Меня буквально, вы знаете, меня буквально вдохновляла сила духа этого зека. Мне рассказывали, что сколько он ни сидел,- а сидел он давно и по разным зонам,- везде, всегда с ним были голуби, голубятня. Понимаете, это ведь второй абсурд. Я так и воспринимал: есть в зоне два абсурда - моя скульптура и вот эта голубятня. Но было и другое, конечно. Я видел кровь, видел по нескольку ночей не спавших ребят из-за ночных убийств - они сводили какие-то счеты. Какая тут была работа! Я суетился, производил много шума - они спали днем, чтобы ночью иметь силы не спать. В такие минуты, бывало, подходил ко мне Алик, законник с 30-ти летним стажем. Нажимал тихонько на живот, и из резинового шланга, спрятанного в ворот рубахи тонкой струйкой тек алкоголь - какая-то бормотуха. Но очень крепкая. "Какая, - говорил он, - свобода. Вон моя, - кивал он на ряды проволоки, бетонку, стену, вспаханную полосу,- а вон твоя,- и он показывал в сторону границы с Ираном. Ее было видно, эту границу. Именно в зоне я принял твердое решение уехать.
Кто Вам был в зоне ближе -эмоционально, психологически- заключенные, администрация, вольнонаемные?
Я себе как-то естественным образом с самого начала сказал,нет, почувствовал, что все они для меня уровнены. У меня не было даже мысли одного зека отделять от другого. Этого Колю Заикина с двенадцатью годами от мелкого, но настоящего жулика Шурика, разрисованного очень интересным образом татуировками, - они доставляли мне невероятное удовольствие - эти тексты на его ногах, на животе, на спине, на руках. Мы все делали одно дело. Я и сам, знаете, к концу чем-то смахивал на всех находящихся там. После возвращения уже из зоны мне говорили, что я сильно изменился, и первые три месяца мое общение с друзьями было не таким, как до этих моих экспериментов со скульптурой в ашхабадской зоне.
Искусство - это свобода. Вы ваяли в зоне. Это как-то сказалось на качестве Вашей скульптуры?
Вы знаете, Игорь, может быть, это и сказалось. Я понял, что то, что я здесь, в этой зоне делаю скульптуру- это как бы разрешено судьбой, в моей стране, может быть, это последнее, что мне разрешено и разрешено именно вот в этом месте, где я должен почувствовать реальность жизни - она ведь там без обмана, она ведь там довольно страшная, жизнь в зоне. На меня это произвело неизгладимое впечатление, и я сделал, в общем, в Ашхабаде не пустяк...
Моего очередного собеседника зовут Вячеслав Сысоев. Он - карикатурист. Живет в Берлине. В конце 70-х - тогда он жил в Москве - попал в поле зрения КГБ. Госбезопасности не нравились рисунки неофициального художника. Сысоеву инкриминировали уголовную статью за распространение порнографии. Около четырех лет художник скрывался. В конце концов его арестовали и осудили на два года. Срок заключения он отбывал в уголовном лагере в Архангельской области. Наш разговор начался с вопроса, знали ли заключенные что Сысоев - художник.
Дело в том, что в тюрьме, а потом и в зоне вообще невозможно что-то скрыть. Первый вопрос, когда ты входишь в камеру: "Какая статья?". У меня статья была чисто уголовная, 228-я - "Изготовление и сбыт порнографических изделий". А что значит порнография? Это или фото, или рисунок на эту тему. Ну, и чтобы ко мне не привязывались,- "Нарисуй, мол, что-то такое",- я сказал вначале, что арестован за то, что нашли у меня просто фото. А меня спрашивают:
- А ты что, их продавал что ли?
Я говорю:
- Да.
- В электричке?
Я говорю:
- Ну, вроде этого. Маленькие по 15 копеек продавал, а большие - по 30.
Мне говорили:"Что же ты так дешево продавал-то?" Ну а после того, как я очутился в зоне, я уже сказал, что рисовал кое-что, не имеющее отношение к порнографии. А посадили по этой статье, чтобы не делать политического процесса.
Умение рисовать облегчало Вам жизнь в лагере?
Нет, к сожалению, в данной ситуации это не только не облегчало, но всячески затрудняло. Почему? Потому, что начальство знало, за что меня наказали и, следуя инструкциям из Москвы, не допускало до красок и кистей. Работал только на общих работах. Ну, был правда один такой случай занимательный. Однажды, перед какой-то годовщиной, по-моему это было перед ноябрьскими праздниками, начальник отряда попросил, лично меня попросил, сделать газету. Ну, я сказал, что не могу, так как мне запрещено рисовать. А начальник говорит:
Я тебя на всю ночь запру в ленинской комнате - там бумага, краски... Будешь сидеть, делать - никто знать не будет, на следующий день тоже будешь рисовать, а потом будешь отдыхать двое суток. Ну я согласился. Значит, сидел в этой ленинской комнате, рисовал и рисовал огромное красное знамя на бумаге. Но было очень сыро и краска не сохла. Я пошел поспать. Утром пришел - смотрю, значит, половина краски съедена, и по всей бумаге такие красные следы - это тараканы. Я пошел к начальнику, сказал: "Гражданин начальник, тараканы знамя съели, необходимо заново делать". А в это время меня позвали в штаб. Там кум сидит и говорит:
Если еще раз увижу тебя в ленинской комнате - загашу в шизняк, - то есть, значит, "посажу в штрафной изолятор". Ну вот так я газету и не сделал.
А зеки просили Вас рисовать?
Просили, но поскольку я сразу сказал что я ничего рисовать не буду, так как все что я нарисую, обязательно попадет к начальству, и будет доложено, то они от меня отстали.
А Вы не смогли или не захотели переквалифицироваться? Вы ведь могли делать татуировки?
Татуировки категорически запрещены в зоне. Вплоть до того, что за это могут дать срок. Поэтому там и "шерстяные", блатные, по крайней мере, на нашей зоне опасались делать татуировки. Там до того дошло, что начальство имело такой реестрик, в котором отмечалась каждая татуировка, с которой поступал заключенный, поэтому время от времени проводился осмотр - не дай бог если у кого-то обнаружилась бы новая татуировка! Они бы сразу определили, кто ее делал.Так что у меня даже такой мысли не было.
Вы нашли в лагере источник или даже источники вдохновения?
Для меня источником вдохновения является вся Советская власть. У меня было четыре года вообще полностью свободных перед арестом, когда я скрывался. Что было нарисовано? Например, два таких рисунка: первый - это открытие памятника колючей проволоке - внизу оркестр, пионеры, дяди с портфелями перед микрофоном... или, например, такой рисунок: сидит зек в камере под вымпелом ударника труда и вяжет колючую проволоку. Я даже как-то в лагере в сарае увидел какую-то машину, которая с ужасным лязгом изготовляла колючую проволоку - проволока была плохая, правда. Не со знаком качества. Все эти колючки можно было рукой сдвинуть в одну сторону. Много лет назад Варлам Шаламов сказал, что лагерный опыт целиком отрицательный. И вот сильнее просто не скажешь. Для меня вот художественный опыт лагеря - это сплошная чернота.
В каком-то смысле, по крайней мере мне так кажется, зона - это очень жестокая пародия, жестокий шарж на свободу. Не получается ли, что в зоне карикатурист как бы становится реалистом?
Это была действительно пародия на нашу жизнь. Все мы играли там роль статистов, примерно такую же, как нам отпущено и в жизни без проволоки. То есть значит, большинство зеков изображали послушных преступников, вставших на путь исправления "Отрицаловка", так называемые "шерстяные" - это строгие блюстители воровского закона. Начальство - это мудрые, справедливые инженеры человеческих душ. Реализм состоял в том, что я за несколько лет до посадки, зная, что все равно этого не избежать, я почти все свои рисунки стал помечать 1984 годом, годом Оруэлла. И когда посадили меня в 83-м году, на Западе стали публиковать много моих работ, и они почти все были помечены этим годом, 84-м, и в лагере практически каждый день, именно у меня, устраивали шмон. Видимо, искали материалы и рисунки, которые я делаю, как им думалось. Стукачи постоянно вынюхивали. А я вообще не рисовал.
А впоследствии на свободе Вы возвращались к лагерной теме?
Меня совершенно не тянуло. Я думал, что я смогу что-то нарисовать новое, но выяснилось, что я в той или иной форме все это уже загодя изобразил. Я сделал вот что. Я написал книгу. Сделал такие полуфантастические иллюстрации, и вот в этой книге я все свои эмоции, в принципе, выплеснул.
Александр Якулов был арестован и осужден в 49-м году Его обвинили в изменнических настроениях. В частности, в негативном отношении к постановлению ЦК в области музыки. Еще конкретней - в любви к немецким и австрийским композиторам Баху, Моцарту, Рихарду Штраусу. Наш разговор начался с вопроса, слышит ли музыкант в тюремной тишине, а после - в лагерном шуме - музыку.
Конечно. Ну, дело в том, что я был в жутких тюрьмах. Я попал в Суханово, например. Суханово - это самая страшная тюрьма, в общем. Почему я туда попал - я не знаю. С меня требовали показания на профессора, я не давал - и меня туда посадили. Вот в этой почти одиночной камере, почти без света, все время звучал Бах. Бах и Моцарт. Ну почему Бах? Бах мне очень близок, понимаете, это философия музыки.Особенно Чакона. Я над ней работал 5 лет. После того как я попал в лагерь, мне дали скрипку, и я сыграл Чакону. Лагерь был политический, в основном была там интеллигенция. Ну и кроме того западники, Западная Украина, Литва, Латвия, Эстония. Очень много было иностранцев, которых наша армия, когда вошла в Европу, просто-напросто посадила и привезла сюда. Много было русских эмигрантов. Это был политический лагерь. ОсобЛаг номер 4. Я был в Кингире. Потом меня перевели на Балхаш. Спасли меня, как ни странно, западные украинцы. Потому, что я ходил и играл всякую музыку, начиная от классики и кончая песнями. Мне был 21 год. Потом Западная Украина, так называемые бандеровцы, сказали, что если вы хлопца не освободите от шахты, мы вам все шахты остановим. Меня перевели в зону. Я работал в бане - раздавал мыло, и играл на скрипке.
Получается, что музыка спасла вам жизнь?
Конечно. В полном смысле этого слова. Моим аккомпаниатором и большим другом оказался немец. Он был прекрасный музыкант. Это был мой самый большой друг Мы с ним вместе умирали, мы с ним делили кусок хлеба. Однажды нам пообещали кошку. И вот за эту кошку мы всю ночь играли. Потом ели эту кошку. Однажды он сказал:
-У нас сегодня большой праздник: я нашел одну картофелину. Мы поделили еe пополам.
Кто был Вашей аудиторией? Перед кем Вы выступали?
Аудитория была огромная. Были так называемые концерты. То есть лагерь был разбит на сектора. Три барака - пулемет. Три барака - пулемет. Я играл Паганини, легкую музыку...
А Вы аккомпанировали каким-либо лагерным мероприятиям?
Когда женщинам делали санобработку - а женщины были жены послов, актрисы - тоже интеллигентные люди. Вот когда им, так сказать, брили все эти места, нас заставляли с Клаусом играть танго "Ла Кампарсита". Они почему-то очень любили это танго. После этого нам давали тарелку баланды на двоих.
Какие лагерные концерты Вам запомнились больше всего?
Часто в лагере были суды. Там была группа поэтов, которые написали стихи против вождя народов, и их приговорили к расстрелу. Фамилия Соловьев была его, и Башлыков. Ну вот, у нас был концерт. После этого вышел КГБист, прервал нас и сказал:
- Такие-то такие-то приговорены к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение. Продолжать концерт!
Ну, у нас, конечно, руки опустились - никто не мог продолжать. Да и не могли - нас бы просто в лагере убили бы, понимаете? Ну нас тут же со сцены забрали в карцер: меня и Клауса. У нас был такой режимный третий лагпункт. Это была Западная Украина. Там уже было очень близко к восстанию и туда вообще никто не был вхож. Ну и там потребовали, чтобы был концерт, чтобы там разрядить обстановку. Все говорили: "Куда ты идешь? Там же тебя убьют", а мне приказали. Утащили туда пианино. И в это пианино наложили чай, записки,понимаете, все на свете. Вот мы играли там концерт. Потом меня пригласили руководители бандеров, и я у них там сидел в бараке - все решили, что меня уже убили. Такое было положение.
В лагере было много музыкантов?
Были музыканты со всего мира. Так как у меня был советский диплом, меня поставили руководителем оркестра. Я списывал ноты. Были немецкие музыканты, вот, в частности Клаус, потом был профессор Беме. Ну, были из Эстонии музыканты, из Латвии, из Москвы, были из Китая. Играли классику.
Вы обогатили свой музыкальный слух и репертуар в лагере?
Конечно. Я просто иначе стал воспринимать музыку. Все это обострилось. Почему меня еще любят слушать? Говорят: "у тебя скрипка плачет, у тебя душа плачет". Конечно, я вложил... Если я был, так сказать, более или менее профессиональный холодный музыкант, то после стал эмоциональный музыкант, потому что ведь каждый день это были сплошные переживания.
В Вашей дальнейшей музыкальной карьере Вам случалось встречать Ваших слушателей - бывших зеков?
Конечно, очень много. Во-первых, я должен упомянуть профессора Казакова. Это профессор Львовской консерватории. Он вместе со мной играл. Играл бесподобно. Он играл на домре и играл классику так, что можно было вообще с ума сойти. Конечно, очень многих встречал... и целовались, и обнимались, и плакали, и друг к другу в гости ходили.
Опыт ГУЛАГа почему-то никак не становится российским вестерном.Должно быть, потому, что вестерн - жанр развлекательный. А из ГУЛАГа пока что развлечения не выходит. Этот разговор - о творчестве, так или иначе связанном с лагерем и тюрьмой. Начнем со скульптора. Зовут его Вадим Космачев. Он москвич, но уже много лет живет в Германии. Ашхабадцы знают его абстрактную скульптуру "Конструкта". Вот уже двадцать лет эта скульптура украшает площадь Энгельса в Ашхабаде. В работе над скульптурой Космачеву помогали ашхабадские заключенные. Они резали и сваривали металл, делали монтаж, короче, переводили модель по шаблонам в оригинал. Скульптору часто приходилось бывать в зоне. Я предложил ему поделиться лагерными впечатлениями.
Вот я с пропуском у проходной. С одной стороны - город, за ним отвесная стена иранского плоскогорья, дальше - Иран. С другой, вплотную, гордость советской природы - Каракумский канал, заросший тростником и осокой, и сразу за ним - пустыня, 1200 километровая жаровня. Зона была построена по образцу римского военного лагеря - каре. Четыре вышки, проходная, цеха. Территория 500 на 500 метров.
Сперва о рабочих. Их было четверо. Двое убийц и два вора. У Коли - 12, у Толи - 14, у Сашки - 5, а у Шурика срок кончается весной. После короткой беседы с ними я понял, что у этих людей золотые руки мастеровых. Затем был обед - стол, люди, вольнонаемные, мастера, инженеры, какие-то офицеры, официант - по здешнему шнырь. Этот официант произвел на меня неизгладимое впечатление: он заставил себя ждать. И вдруг кто-то из сидевших, громовым голосом, буквально громовым (я такого голоса никогда не слышал), заорал так, что затрясся стол, картонные стены заходили: "Аполлон!", "Аполлон!" - еще громче, еще несколько раз. И вот с подносом дымящихся щей, принесенных из зековской столовки, вошел мужчина редкого безобразия внешности. Я остолбенел. Такой точности, такой игры слов, воображения, такой связи с эллинским Олимпом я не ожидал встретить в этом доме скорби.
Для Вас не было моральной проблемой использовать руки заключенных?
Было, конечно. Моим ребятам (это как-то облегчало мою совесть или мои с ними отношения) очень твердо пообещали за хорошую работу скинуть срок. Обманули, конечно. А может, помешал скандал разыгравшийся после открытия скульптуры. Я не знаю точно. Семь месяцев я был среди этих людей. "У нас семьдесят сифилитиков в зоне. Тарелки-то общие",- бывало, пугал меня лейтенант. Но меня пронесло.
Я видел, что этим людям очень приятно делать что-то необычное. Вышки, солдаты, колючая проволока, вспаханная полоса, трехметровая стена, повсюду мишени, за которые опасно голову высовывать, и вдруг - скульптура - двадцать метров. Для местного населения и охраны это ведь какой-то нонсенс, так вот этим ребятам было невероятно приятно, что именно их выбрали из 1500 обитателей этого заведения и потом им было приятно, что хотя они в зоне, наказаны, ущемлены во всем, а скульптура эта будет стоять в центре города.
Атмосфера в зоне, атмосфера насилия и общение с уголовниками как-то влияли не творческий процесс?
Я, например, вспоминаю голубятню. Представьте себе - голубятня в зоне. Добиться права вообще иметь голубей в зоне можно сравнить, быть может, по трудности реализации разве что с выездом из тогдашнего СССР с русской национальностью по вызову их Израиля. И вот я часто загонял в голубятню отбившихся птиц по просьбе хозяина. После съема, конечно. То есть после увоза заключенных в конце рабочего дня в живую зону. Меня буквально, вы знаете, меня буквально вдохновляла сила духа этого зека. Мне рассказывали, что сколько он ни сидел,- а сидел он давно и по разным зонам,- везде, всегда с ним были голуби, голубятня. Понимаете, это ведь второй абсурд. Я так и воспринимал: есть в зоне два абсурда - моя скульптура и вот эта голубятня. Но было и другое, конечно. Я видел кровь, видел по нескольку ночей не спавших ребят из-за ночных убийств - они сводили какие-то счеты. Какая тут была работа! Я суетился, производил много шума - они спали днем, чтобы ночью иметь силы не спать. В такие минуты, бывало, подходил ко мне Алик, законник с 30-ти летним стажем. Нажимал тихонько на живот, и из резинового шланга, спрятанного в ворот рубахи тонкой струйкой тек алкоголь - какая-то бормотуха. Но очень крепкая. "Какая, - говорил он, - свобода. Вон моя, - кивал он на ряды проволоки, бетонку, стену, вспаханную полосу,- а вон твоя,- и он показывал в сторону границы с Ираном. Ее было видно, эту границу. Именно в зоне я принял твердое решение уехать.
Кто Вам был в зоне ближе -эмоционально, психологически- заключенные, администрация, вольнонаемные?
Я себе как-то естественным образом с самого начала сказал,нет, почувствовал, что все они для меня уровнены. У меня не было даже мысли одного зека отделять от другого. Этого Колю Заикина с двенадцатью годами от мелкого, но настоящего жулика Шурика, разрисованного очень интересным образом татуировками, - они доставляли мне невероятное удовольствие - эти тексты на его ногах, на животе, на спине, на руках. Мы все делали одно дело. Я и сам, знаете, к концу чем-то смахивал на всех находящихся там. После возвращения уже из зоны мне говорили, что я сильно изменился, и первые три месяца мое общение с друзьями было не таким, как до этих моих экспериментов со скульптурой в ашхабадской зоне.
Искусство - это свобода. Вы ваяли в зоне. Это как-то сказалось на качестве Вашей скульптуры?
Вы знаете, Игорь, может быть, это и сказалось. Я понял, что то, что я здесь, в этой зоне делаю скульптуру- это как бы разрешено судьбой, в моей стране, может быть, это последнее, что мне разрешено и разрешено именно вот в этом месте, где я должен почувствовать реальность жизни - она ведь там без обмана, она ведь там довольно страшная, жизнь в зоне. На меня это произвело неизгладимое впечатление, и я сделал, в общем, в Ашхабаде не пустяк...
Моего очередного собеседника зовут Вячеслав Сысоев. Он - карикатурист. Живет в Берлине. В конце 70-х - тогда он жил в Москве - попал в поле зрения КГБ. Госбезопасности не нравились рисунки неофициального художника. Сысоеву инкриминировали уголовную статью за распространение порнографии. Около четырех лет художник скрывался. В конце концов его арестовали и осудили на два года. Срок заключения он отбывал в уголовном лагере в Архангельской области. Наш разговор начался с вопроса, знали ли заключенные что Сысоев - художник.
Дело в том, что в тюрьме, а потом и в зоне вообще невозможно что-то скрыть. Первый вопрос, когда ты входишь в камеру: "Какая статья?". У меня статья была чисто уголовная, 228-я - "Изготовление и сбыт порнографических изделий". А что значит порнография? Это или фото, или рисунок на эту тему. Ну, и чтобы ко мне не привязывались,- "Нарисуй, мол, что-то такое",- я сказал вначале, что арестован за то, что нашли у меня просто фото. А меня спрашивают:
- А ты что, их продавал что ли?
Я говорю:
- Да.
- В электричке?
Я говорю:
- Ну, вроде этого. Маленькие по 15 копеек продавал, а большие - по 30.
Мне говорили:"Что же ты так дешево продавал-то?" Ну а после того, как я очутился в зоне, я уже сказал, что рисовал кое-что, не имеющее отношение к порнографии. А посадили по этой статье, чтобы не делать политического процесса.
Умение рисовать облегчало Вам жизнь в лагере?
Нет, к сожалению, в данной ситуации это не только не облегчало, но всячески затрудняло. Почему? Потому, что начальство знало, за что меня наказали и, следуя инструкциям из Москвы, не допускало до красок и кистей. Работал только на общих работах. Ну, был правда один такой случай занимательный. Однажды, перед какой-то годовщиной, по-моему это было перед ноябрьскими праздниками, начальник отряда попросил, лично меня попросил, сделать газету. Ну, я сказал, что не могу, так как мне запрещено рисовать. А начальник говорит:
Я тебя на всю ночь запру в ленинской комнате - там бумага, краски... Будешь сидеть, делать - никто знать не будет, на следующий день тоже будешь рисовать, а потом будешь отдыхать двое суток. Ну я согласился. Значит, сидел в этой ленинской комнате, рисовал и рисовал огромное красное знамя на бумаге. Но было очень сыро и краска не сохла. Я пошел поспать. Утром пришел - смотрю, значит, половина краски съедена, и по всей бумаге такие красные следы - это тараканы. Я пошел к начальнику, сказал: "Гражданин начальник, тараканы знамя съели, необходимо заново делать". А в это время меня позвали в штаб. Там кум сидит и говорит:
Если еще раз увижу тебя в ленинской комнате - загашу в шизняк, - то есть, значит, "посажу в штрафной изолятор". Ну вот так я газету и не сделал.
А зеки просили Вас рисовать?
Просили, но поскольку я сразу сказал что я ничего рисовать не буду, так как все что я нарисую, обязательно попадет к начальству, и будет доложено, то они от меня отстали.
А Вы не смогли или не захотели переквалифицироваться? Вы ведь могли делать татуировки?
Татуировки категорически запрещены в зоне. Вплоть до того, что за это могут дать срок. Поэтому там и "шерстяные", блатные, по крайней мере, на нашей зоне опасались делать татуировки. Там до того дошло, что начальство имело такой реестрик, в котором отмечалась каждая татуировка, с которой поступал заключенный, поэтому время от времени проводился осмотр - не дай бог если у кого-то обнаружилась бы новая татуировка! Они бы сразу определили, кто ее делал.Так что у меня даже такой мысли не было.
Вы нашли в лагере источник или даже источники вдохновения?
Для меня источником вдохновения является вся Советская власть. У меня было четыре года вообще полностью свободных перед арестом, когда я скрывался. Что было нарисовано? Например, два таких рисунка: первый - это открытие памятника колючей проволоке - внизу оркестр, пионеры, дяди с портфелями перед микрофоном... или, например, такой рисунок: сидит зек в камере под вымпелом ударника труда и вяжет колючую проволоку. Я даже как-то в лагере в сарае увидел какую-то машину, которая с ужасным лязгом изготовляла колючую проволоку - проволока была плохая, правда. Не со знаком качества. Все эти колючки можно было рукой сдвинуть в одну сторону. Много лет назад Варлам Шаламов сказал, что лагерный опыт целиком отрицательный. И вот сильнее просто не скажешь. Для меня вот художественный опыт лагеря - это сплошная чернота.
В каком-то смысле, по крайней мере мне так кажется, зона - это очень жестокая пародия, жестокий шарж на свободу. Не получается ли, что в зоне карикатурист как бы становится реалистом?
Это была действительно пародия на нашу жизнь. Все мы играли там роль статистов, примерно такую же, как нам отпущено и в жизни без проволоки. То есть значит, большинство зеков изображали послушных преступников, вставших на путь исправления "Отрицаловка", так называемые "шерстяные" - это строгие блюстители воровского закона. Начальство - это мудрые, справедливые инженеры человеческих душ. Реализм состоял в том, что я за несколько лет до посадки, зная, что все равно этого не избежать, я почти все свои рисунки стал помечать 1984 годом, годом Оруэлла. И когда посадили меня в 83-м году, на Западе стали публиковать много моих работ, и они почти все были помечены этим годом, 84-м, и в лагере практически каждый день, именно у меня, устраивали шмон. Видимо, искали материалы и рисунки, которые я делаю, как им думалось. Стукачи постоянно вынюхивали. А я вообще не рисовал.
А впоследствии на свободе Вы возвращались к лагерной теме?
Меня совершенно не тянуло. Я думал, что я смогу что-то нарисовать новое, но выяснилось, что я в той или иной форме все это уже загодя изобразил. Я сделал вот что. Я написал книгу. Сделал такие полуфантастические иллюстрации, и вот в этой книге я все свои эмоции, в принципе, выплеснул.
Александр Якулов был арестован и осужден в 49-м году Его обвинили в изменнических настроениях. В частности, в негативном отношении к постановлению ЦК в области музыки. Еще конкретней - в любви к немецким и австрийским композиторам Баху, Моцарту, Рихарду Штраусу. Наш разговор начался с вопроса, слышит ли музыкант в тюремной тишине, а после - в лагерном шуме - музыку.
Конечно. Ну, дело в том, что я был в жутких тюрьмах. Я попал в Суханово, например. Суханово - это самая страшная тюрьма, в общем. Почему я туда попал - я не знаю. С меня требовали показания на профессора, я не давал - и меня туда посадили. Вот в этой почти одиночной камере, почти без света, все время звучал Бах. Бах и Моцарт. Ну почему Бах? Бах мне очень близок, понимаете, это философия музыки.Особенно Чакона. Я над ней работал 5 лет. После того как я попал в лагерь, мне дали скрипку, и я сыграл Чакону. Лагерь был политический, в основном была там интеллигенция. Ну и кроме того западники, Западная Украина, Литва, Латвия, Эстония. Очень много было иностранцев, которых наша армия, когда вошла в Европу, просто-напросто посадила и привезла сюда. Много было русских эмигрантов. Это был политический лагерь. ОсобЛаг номер 4. Я был в Кингире. Потом меня перевели на Балхаш. Спасли меня, как ни странно, западные украинцы. Потому, что я ходил и играл всякую музыку, начиная от классики и кончая песнями. Мне был 21 год. Потом Западная Украина, так называемые бандеровцы, сказали, что если вы хлопца не освободите от шахты, мы вам все шахты остановим. Меня перевели в зону. Я работал в бане - раздавал мыло, и играл на скрипке.
Получается, что музыка спасла вам жизнь?
Конечно. В полном смысле этого слова. Моим аккомпаниатором и большим другом оказался немец. Он был прекрасный музыкант. Это был мой самый большой друг Мы с ним вместе умирали, мы с ним делили кусок хлеба. Однажды нам пообещали кошку. И вот за эту кошку мы всю ночь играли. Потом ели эту кошку. Однажды он сказал:
-У нас сегодня большой праздник: я нашел одну картофелину. Мы поделили еe пополам.
Кто был Вашей аудиторией? Перед кем Вы выступали?
Аудитория была огромная. Были так называемые концерты. То есть лагерь был разбит на сектора. Три барака - пулемет. Три барака - пулемет. Я играл Паганини, легкую музыку...
А Вы аккомпанировали каким-либо лагерным мероприятиям?
Когда женщинам делали санобработку - а женщины были жены послов, актрисы - тоже интеллигентные люди. Вот когда им, так сказать, брили все эти места, нас заставляли с Клаусом играть танго "Ла Кампарсита". Они почему-то очень любили это танго. После этого нам давали тарелку баланды на двоих.
Какие лагерные концерты Вам запомнились больше всего?
Часто в лагере были суды. Там была группа поэтов, которые написали стихи против вождя народов, и их приговорили к расстрелу. Фамилия Соловьев была его, и Башлыков. Ну вот, у нас был концерт. После этого вышел КГБист, прервал нас и сказал:
- Такие-то такие-то приговорены к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение. Продолжать концерт!
Ну, у нас, конечно, руки опустились - никто не мог продолжать. Да и не могли - нас бы просто в лагере убили бы, понимаете? Ну нас тут же со сцены забрали в карцер: меня и Клауса. У нас был такой режимный третий лагпункт. Это была Западная Украина. Там уже было очень близко к восстанию и туда вообще никто не был вхож. Ну и там потребовали, чтобы был концерт, чтобы там разрядить обстановку. Все говорили: "Куда ты идешь? Там же тебя убьют", а мне приказали. Утащили туда пианино. И в это пианино наложили чай, записки,понимаете, все на свете. Вот мы играли там концерт. Потом меня пригласили руководители бандеров, и я у них там сидел в бараке - все решили, что меня уже убили. Такое было положение.
В лагере было много музыкантов?
Были музыканты со всего мира. Так как у меня был советский диплом, меня поставили руководителем оркестра. Я списывал ноты. Были немецкие музыканты, вот, в частности Клаус, потом был профессор Беме. Ну, были из Эстонии музыканты, из Латвии, из Москвы, были из Китая. Играли классику.
Вы обогатили свой музыкальный слух и репертуар в лагере?
Конечно. Я просто иначе стал воспринимать музыку. Все это обострилось. Почему меня еще любят слушать? Говорят: "у тебя скрипка плачет, у тебя душа плачет". Конечно, я вложил... Если я был, так сказать, более или менее профессиональный холодный музыкант, то после стал эмоциональный музыкант, потому что ведь каждый день это были сплошные переживания.
В Вашей дальнейшей музыкальной карьере Вам случалось встречать Ваших слушателей - бывших зеков?
Конечно, очень много. Во-первых, я должен упомянуть профессора Казакова. Это профессор Львовской консерватории. Он вместе со мной играл. Играл бесподобно. Он играл на домре и играл классику так, что можно было вообще с ума сойти. Конечно, очень многих встречал... и целовались, и обнимались, и плакали, и друг к другу в гости ходили.
