Александр Генис: Экскурсии нашей рубрики “Картинки с выставки” редко приводят нас в Библиотеку Моргана. Уступая таким популярным конкурентам, как Метрополитен, МОМА и Гуггенхайм, она не на виду, но для знатоков и любителей этот музей редкостей не знает себе равных в Нью-Йорке. Основу Библиотеки составила частная коллекция банкира Джона Пирпонта Моргана, который стал собирать манускрипты и редкие книги еще в 1890 году. Он учился в Геттингенском университете и вывез из Европы страстную любовь к Средневековью и Ренессансу. Говорят, что Морган любил сидеть за письменным столом в рыцарском шлеме.
Среди шедевров музея, не считая великих картин - сразу три Библии Гуттенберга и собрание египетских папирусов. Но особое место занимают автографы прославленных авторов. Рукописи Диккенса и Сент-Экзюпери, партитуры Генделя, Глюка, Шопена.
Выставки в Библиотеке Моргана редко бывают шумными блокбастерами, но они часто привлекают культурную элиту города. Так было и на этот раз, когда экспозиция собрала самых ярых любителей и знатоков Марселя Пруста.

Следуя умной традиции - отмечать юбилеи великих книг, а не только их авторов - Библиотека Моргана открыла выставку, приуроченную к столетию выхода первого тома эпопеи Марселя Пруста “В поисках утраченного времени”. Экспозицию составляют реликвии, которыми с Нью-Йорком впервые поделилась Национальная библиотека Франции. Это - семейные фотографии, старинные открытки из тех мест, где разворачивается действие романа, первое издание “В сторону Свана”, положившего начало этому уникальному труду.
Крайне любопытны автографы писем молодого Пруста. В них он часто говорит о музыке. Например, в письме композитору Форе, чьи творения он называет “опьяняющими”. Но главное, конечно, рукописи.
В наш компьютерный век, оставивший литературу без черновиков, глядеть на манускрипт Пруста - особая радость. Исписанные бисерным почерком, напоминающим, чудится мне, Толстого, эти тетради плотно заполнены текстом, расползающимся, как и сам роман, во все направления. Но иногда угол остается пустым, и там возникают чернильные головы, часто сплетающиеся с другими. Эти каракули, проевшие себе место в рукописи, опять-таки напоминают книгу Пруста тем, что дают нам снимок его подсознания.

Всякую - а не только прустовскую - автобиографию можно назвать искусством публичного подсознания. Интересной ее делает не искренность и достоверность, а резонанс прошлого с настоящим, придающий любому воспоминанию аромат подлинности и привкус счастья. Придумать ведь вообще ничего нельзя. Но и факт - еще не реальность: она обретается в рефлексии.
- «Действительность создается только в памяти, - писал Пруст в «В поисках утраченного времени», - цветы, которые я вижу сегодня в первый раз, не кажутся мне настоящими».
В поисках правил обращения с памятью Пруст разработал бесценный метод. Прежде всего, учит он, мы должны отделить прошлое от настоящего. Ведь до тех пор, пока вчера питает сегодня, оно сливается с ним. Чтобы вспомнить, надо забыть: «Истинный рай – потерянный рай». Зияние между пропавшим и найденным образует паузу жизни. Она нужна, чтобы отделить опыт от памяти - то, что было и сплыло, от того, что было и осталось.
Итак, делаем вывод из чтения Пруста, память – искусство, Мнемозина – мать муз, и счастье - в пережитом, насладиться которым мы можем, прибавив к испытанному осознанное. Вот как это делает Пруст:
«Жильберта уже бросала мне мяч; и, подобно философу-идеалисту, чье тело вынуждено считаться с внешним миром, в реальность которого не верит его разум, мое «я» торопило меня поймать на лету брошенный ею мяч».
Успев вставить философа в секунду полета мяча, Пруст остановил, рассмотрел и украсил мгновение - вместо прожившего его героя. Стереоскопическое зрение, позволяющее прожить каждый день дважды, создает эффект резонанса. По Прусту воспоминание – не фотография момента, а сам момент с приросшими к нему впечатлениями. И подлинной является лишь та память, что представляет нам объект воспоминания - «высветленный до самой глубины».
Добиться такого, утверждает свою догму Пруст, может только литература, научившаяся читать прошлое. Писатель – это и есть искусный читатель своей жизни. И в этом состоит единственное призвание литературы, во всяком случае, той, что претворилась в семитомный шедевр Пруста.
Подобную книгу каждый носит в себе. Ведь жизнь – это «книга, написанная иносказательными знаками, начертанными не нами». Наше в ней - «лишь то, что мы сами извлекаем из мрака, и то, чего не знают другие». Другими, подходящими не только писателям, но и читателям словами, Пруст предлагает оправдание любой и всякой жизни. Чтобы она не прошла зря, мы должны увидеть в жизни книгу и прочитать ее, расшифровав «до последнего знака». Не удивительно, что роман Пруста получился многотомным; не странно, что в нем так редки абзацы, понятно, почему предложения в книге столь устрашающей длины. Одно вытянулось - если поставить слова в одну строчку - на четыре метра.
На выставке в Библиотеке Моргана им можно полюбоваться.

Наше путешествие «в строну Свана» мы продолжим с музыковедом Соломоном Волковым. Соломон, как вам столетие «Свана»?

Соломон Волков: Ну что ж, я отмечаю этот факт как культурный артефакт.

Александр Генис: Для меня, признаюсь, Пруст – недавнее открытие. Я много раз начинал Пруста и бросал. И не потому, что мне не нравилось, а потому, что нужно, наверное, дорасти до того времени, когда ты можешь погрузиться в такую длинную книгу и находить удовольствие во всех этих извивах. И тут мне помогла совершенно потрясающая женщина, Елена Баевская, которая сделала новый перевод «Свана», - она перевела первый том эпопеи Пруста. И это дивный перевод! Как говорят специалисты, которые знают французский язык и могут сравнивать, она как бы «стерла пыль» с Пруста, и вдруг это все заиграло. Это очень интересно, живо и смешно. И я очень ей благодарен, я даже ей написал благодарственное письмо за то, что она прибавила к моей библиотеке Пруста. Но для западного мира, и для американского, тоже Пруст это такой оселок. Люди делятся на две части: те, которые читали Пруста, и те, которые не читали. И каждый интеллигентный американец, во всяком случае, в Нью-Йорке, Пруста читал. Я вижу это по выставке в Библиотеке Моргана, где все время толпится народ, рассматривают рукописи и читают, потому что образованные американцы знают французский язык.

Соломон Волков: В отличие от меня.

Александр Генис: И от меня тоже, к несчастью. А как вы относитесь к Прусту?

Соломон Волков: Пруст не входил в детстве в круг формообразующих авторов для меня, хотя я знаю людей, для которых он сыграл такую роль.

Александр Генис: Например, Бродский.

Соломон Волков: Да, хороший пример.

Александр Генис: А Лосев, друг Бродского, единомышленник и поэт, который все это прекрасно понимал, сказал, что он засыпает на каждой строчке Пруста, как и сам Пруст, как он уверял.

Соломон Волков: Для меня была и остается, в силу детского влияния, формообразующей немецкая культура и литература, в частности.

Александр Генис: Потому что вы в Риге выросли.

Соломон Волков: Да, я вырос в, так называемом, «Магазине демократической книги», где можно было купить по-немецки все, включая экспрессионистов.

Александр Генис: А вы читали по-немецки?

Соломон Волков: Да, я читал по-немецки, и я читал с детства эти тексты по-немецки - Бертольта Брехта, Верфеля, Томаса Манна. Для меня эти люди являлись без этой «пыли». И это очень важно. Я их воспринимал в стихии языка.

Александр Генис: В русскую культуру Пруст так и не вошел, как, например, вошел в русскую культуру Кафка, из великих модернистов. Вот Кафка – «наш», и даже Джойс больше «наш», а Пруст это, по-прежнему, «башня из слоновой кости».

Соломон Волков: Но я должен сказать, что созвучная по эмоциональному настрою Прусту французская музыка мне очень близка.

Александр Генис: Но ведь музыка играет гигантскую роль в романе Пруста, это центральное, сюжетообразующее место как раз как связано с музыкой.

Соломон Волков: Оно связано с фигурой композитора Вентейля. Это фигура собирательная, и до сих пор ведутся дискуссии на тему о том, кто такой Вентейль, и о музыке Вентейля, как она описана Прустом. И тут мы вступаем в чрезвычайно любопытную область, потому что, как я уже сказал, тут целая индустрия образовалась по определению источников, которые вдохновили Пруста на этот музыкальный образ. Идет речь о сонате Вентейля (есть еще и септет Вентейля), и соната эта и, в частности, мотив определенный из нее, играет очень важную роль. Это любовь Свана и Одетты.

Александр Генис: Демоническая страсть. И музыка это лейтмотив этой любви. Каждый раз, когда он вспоминает эту мелодию, он не может противиться своей несчастной страсти, потому что Одетта, конечно, чудовище.

Соломон Волков: Именно так. Распространено мнение о французской музыке как достаточно не эмоциональной. И это ошибочное мнение.

Александр Генис: Русская музыка - самая эмоциональная.

Соломон Волков: У французской музыки есть очень сильная эмоциональная струя, просто она очень специфическая, она всегда окрашена в какие-то еще дополнительные тона. Даже «Кармен». Может быть, это величайшая опера о любви, а в ней есть какой-то рациональный галльский элемент, который и делает ее такой привлекательной.

Александр Генис: Помните, что Ницше, который так любил Вагнера, в конце концов, разочаровался в нем из-за «Кармен». Он сказал, что двадцать раз можно слушать «Кармен», и каждый раз ты выходишь осветленный, а от Вагнера ты всегда выходишь мрачный».

Соломон Волков: Это потому, я думаю, что его именно рациональный, квазинемецкий элемент в «Кармен» и привлек. То есть музыка может быть вот такой, и, одновременно, эмоциональной и рациональной, каковой является эта драма под пером Бизе. И, кстати, Мериме, если уж об этом говорить.

Александр Генис: Мериме это классик рационализма. Это мой любимый французский писатель, потому что Мериме это французский Пушкин.

Соломон Волков: Поэтому они так великолепно друг друга понимали.

Александр Генис: Потому что они близки.

Соломон Волков: И Пушкин так попался на выдумку Мериме - я всякий раз хихикаю по этому поводу.

Александр Генис: А Мериме выучил русский язык, потому что он так полюбил Пушкина.

Соломон Волков: Вернемся к Прусту, и к французской музыке. Эту музыку я еще потому люблю, что многое из нее сам переиграл, как скрипач. И у Пруста спрашивали, что является прообразом сонаты Вентеля в его произведении, и он очень уклончиво отвечал, что это «пастиччо» из Вагнера, Форе, Франка и Шуберта. «Пастиччо» это итальянский термин, популярный в свое время в Италии, для оперных произведений, которые составлялись из разных кусков.

Александр Генис: Этой такой старый постмодернизм.

Соломон Волков: И, кстати, недавно он с большим успехом был возрожден к жизни на сцене Метрополитен Опера в Нью-Йорке - было поставлено «пастиччо» из разных произведений, там и Гендель был, и Рамо…

Александр Генис: Мы рассказывали нашим слушателям об этом.

Соломон Волков: А я-то считаю, что тут Пруст немножко жульничал, называя такие высоколобые имена. На самом деле его вдохновила Скрипичная соната Сен-Санса. Но думаю, что Пруст был снобом и понимал, что говорить, что на него повлияла музыка Сен-Санса, было недостаточно «аккурантно».

Александр Генис: Сен-Санс это «Карнавал животных», это для школьников.

Соломон Волков: Да. Он говорил, что, говорят, что на него повлияла музыка Сен-Санса, но на самом деле это посредственная музыка, которую он не любит, использовал, но не любит. А предпочитал он называть имена Форе и Франка. Сезар Франк это замечательный композитор, он родился в 1822 и умер 1890 году, автор чрезвычайно эмоциональной музыки, окрашенной в такие религиозные тона. Но на самом деле, когда играешь Франка, совершенно не нужно думать о религии, а нужно думать только о чистой эмоциональности. И Скрипичная соната, которую я играл с большим увлечением, по-моему, это прекрасно иллюстрирует. Она очень созвучна всей атмосфере прозы Пруста, и она прозвучит здесь в исполнении таких очень французских исполнителей (это тоже особое искусство - быть исполнителем французской музыки) как скрипач Зино Франческатти и пианист Робер Казадезюс. Это архивное исполнение 50-х годов, лейбл «Urania».

(Музыка)

А теперь - другой композитор, тоже названный Прустом как оказавший на него влияние. Это Габриель Форе. Он действительно Форе обожал. С Франком он не был знаком, но известно, что специально нанимал камерных музыкантов, чтобы они приходили к нему в эту знаменитую комнату, обитую пробкой, и там ему играли Франка. Так что это зафиксированный факт - влияние Франка на миросозерцание Пруста. А с Форе он был знаком и писал ему то, что сейчас называется «фанскими письмами», письма поклонника, где говорил, что «я не просто вас люблю, а вас обожаю», просто тон влюбленной гимназистки. И сочинением, которое так, как мне кажется, близко Прусту, была Скрипичная соната Форе №1, и она прозвучит в исполнении тех же самых двух французских музыкантов - Зино Франческатти и Робера Казадезюса.

(Музыка)

И, наконец, мы переходим к третьему музыканту, чья скрипичная соната уже никак не могла повилять на Пруста. То есть она на него повлияла, но не на его роман «По направлению к Свану», потому что роман вышел в 1913 году.

Александр Генис: Столетие чего мы сейчас отмечаем.

Соломон Волков: А Дебюсси свою сонату предал гласности только в 1915. Но тут я хочу сказать, что Прусту очень хотелось, чтобы Дебюсси его полюбил, чтобы он понравился Дебюсси. Он был снобом, а для снобов в Париже того времени знакомство с Дебюсси было обязательным. А Дебюсси был знаменитым затворником и довольно сильным грубияном.

Александр Генис: Вообще он был известен своим плохим характером.

Соломон Волков: И Пруст, тем не менее, его где-то на улице изловил.

Александр Генис: Куда он редко выходил вообще.

Соломон Волков: Посадил в свой экипаж, привез к себе домой и принудительным образом заставил посидеть у него. Дебюсси остался чрезвычайно недоволен этим собеседованием, и высказался следующим образом, что «слишком много Пруст говорит и, вообще, похож на консьержа». А Пруст настаивал и написал Дебюсси, что хочет устроить в его честь вечер, и спросил, не почтит ли маэстро своим присутствием этот вечер. Дебюсси ответил, что, нет, он не пойдет, вот такой уж он медведь, и «лучше давайте посидим в каком-нибудь кафе, это будет приятнее для нас обоих». Конечно, уже ни в какое кафе он с Прустом не пошел. Тем не менее, Скрипичная соната Дебюсси, которую я тоже играл, и которую считаю потрясающим произведением, в ней точно сочетается - «печаль моя светла» - галльское мироощущение, столь родственное, между прочим, Пушкину, который произнес эти дивные слова….

Александр Генис: Сам Пруст, конечно, мечтал быть новым Толстым, а не Пушкиным, его-то как раз больше всего привлекали вот эти ветвистые предложения Толстого, глубины синтаксиса, которые он исследовал и которые без конца перетекают одно в другое. И, между прочим, в этом -то и сказывается близость к Дебюсси, который тоже весь мерцает, а не играет. Когда я слушаю Дебюсси, я всегда представляю себе пробку на волнах - она прыгает, она двигается, она волнуется, но никуда не идет. Это все пляска на месте, причем, такая рябь на месте - она тонкая и прохладная.

Соломон Волков: Совершенно правильное ощущение от музыки Дебюсси. Посмотрите, насколько разными личностями были Пруст и Толстой. Пруст был сноб, а Толстой был, принципиальный антисноб. Посмотрите, что он наговорил о классической музыке!

Александр Генис: Вначале он был тоже снобом. Просто Толстой прожил длинную жизнь.

Соломон Волков: Тургенев молодого Толстого называл троглодитом и, думаю, не зря - он-то понимал в людях.

Александр Генис: Это наше представление о том, что все писатели должны быть похожи друг на друга, и все великие люди должны найти общий язык.

Соломон Волков: Дружить.

Александр Генис: Это неправда. Вы рассказали историю про Пруста и Дебюсси, но есть такая же история о Прусте и Джойсе, двух великих модернистах своего времени, которых пытались свести. И есть легенда о том, что они раз встретились и ехали вместе в машине, и им абсолютно не о чем было говорить – они мучительно выдавливали из себя какие-то слова и очень остались недовольны друг другом.

Соломон Волков: Это как встреча Ахматовой с Шостаковичем, с той только разницей, что они так промолчали весь вечер, и остались довольны друг другом.

Александр Генис: Это уже напоминает встречу Джойса с Беккетом. Кстати, Беккет был самым большим поклонником Пруста и написал о нем лучшую книгу, может быть. Так вот, Джойс с Беккетом часто запирались в комнате, чтобы поговорить по-настоящему, и однажды поклонники того и другого не выдержали и решили подслушать, о чем они говорят. Они посмотрели в замочную скважину – они молча сидели в разных углах комнаты. Но они молчали по-ирландски.

Соломон Волков: А мы завершим наш разговор о Прусте и родственной ему музыке звуками Скрипичной сонаты Дебюсси, которая прозвучит в исполнения Яши Хейфеца и его постоянного пианиста Эммануэля Бея. А лейбл у нас - «RCA Viktor».

(Музыка)