Бывший директор Европейского банка реконструкции и развития (ЕБРР) от России Елена Котова два года находится под следствием британской и российской полиции. Ее обвиняют в участии в коррупционном скандале, свою вину она оспаривает. Год назад казалось, что следствие затихает, в августе ей разморозили счета. Но спустя полгода начался новый виток расследования – при отсутствии каких-либо новых вводных. Суд, о котором она узнала за час до его начала, отправил ее на принудительную судебно-психиатрическую экспертизу в больницу им. Алексеева на 28 дней. Сейчас Котова находится там, ведет по нашей просьбе дневник.
Начинается здесь, здесь, здесь и здесь. Сегодня – продолжение.
12 апреля, пятница
Утром в "салоне" пью чай, ко мне подходит "разведчица". Говорить с ней не о чем и ни к чему, хамить и осаживать нездоровых людей негоже…
– Девушка, тебя как звать?
– Лена.
– Ага, я так и думала. Тут все полные уроды, сегодня говорят "я Маня", завтра "я Саня", а послезавтра "Вика" или П…зда Иванна. Ты не знаешь, где моя помада? Не ты заныкала? – взгляд становится агрессивно-подозрительный.
– Я не пользуюсь косметикой.
– А я пользуюсь, – мгновенно переключается собеседница. – А почему?
– Из принципа…
– А я из принципа пользуюсь. Именно здесь.
– У всех разные принципы.
– Согласились, – удовлетворенно отвечает наша одинокая, разноцветная, разноперая птица. Ее самость подтверждена, ей можно лететь, каркая дальше. На пороге задерживается: "Слышь, возьми мои тюбики с кремами. Можешь даже пользоваться, очень рекомендую, они особенные…" Дальше следует длинный речитатив, который я пропускаю мимо ушей, звучит заключительный аккорд:
– Спрячь у себя в тумбочке, я потом заберу.
– Не вопрос. Не забудь, кому отдала, – глупого вопроса, зачем ей нужно прятать свои кремы в моей тумбочке, я не задаю.
– Склерозом не страдаю. А как твоя фамилия?
– Котова.
– А зовут как?..
Неусидчивость, тревога, неспособность ни на чем сосредоточиться приводят ее к нам в палату уже минут через сорок.
– Ты за кремами? – спрашиваю.
– Не приставай… Девушки, это шестая? Кто из вас взял мои кремА? Один фисташковый, другой фруктовая эмульсия… – снова нескончаемый речитатив. – Это была девушка, которая очень неплохо говорит по-английски. Это кто?
– Держи, – не поднимаясь с кровати, протягиваю ее тюбики.
– Ага… Мне только на кончик пальца. На, спрячь обратно.
Пропускаю завтрак из водянистого пюре с селедкой, работаю, не отрываясь, часа два, редактирую следующий роман "Период полураспада". В полдвенадцатого чувствую, что пора в "салон" за новыми впечатлениями. Как раз, отоспавшись после завтрака, выползли "наркоши", ночью гулявшие по нашему Бродвею-коридору, стоявшие в салуне, держа сигареты на отлете…
– Как спала? – спрашиваю высокую блондинку c ногами "от шеи" и одутловатым пастозным лицом, похожим на плохо промытую губку.
– Я ваще не спала.
– А что ты видела во сне?
Я не издеваюсь, мне нужно проникнуть в тайники образов и голосов, живущих в ее голове и сводящих ее с ума. Слушаю... "...Лечу в яму, но, представляешь? Лечу-то наверх…" Я хорошо это представляю. Лексикон у девушки небогатый, представлять надо самой. Яма, судя по отсутствию трагизма на лице, не черная. Представляю яму… темно-голубую, глубокого оттенка, такого, какой бывает на небе над океаном в предзакатные часы. Кто сказал, что ямы непременно должны вести вниз? Яма, ведущая вверх, и ее тело летит, крутится волчком, а голубизна ямы пронзает его голубыми ощущениями, непременно темно-голубыми, мерцающими зеленой искоркой… Искры, впиваясь в тело, вместо боли вызывают истому, неразрешимую, неудовлетворенную… Нет и не может быть катарсиса, есть только полет, голубой полет, все вверх и вверх в поисках разрешения, а тело уже заполнилось до предела зелено-золотыми искрами, они поднимают его еще выше, оно кружится в поиске разрешения, которое рядом, совсем близко… вот… вот, еще один виток голубизны, еще выше… А что потом? А ничего…
Два звонка. Санитары сажают женщину в куртке, халате и ботах. Взгляд остановившийся, в нем страх, на глазах выступают слезы... а мне представляется, что она видит стены, кривящиеся как волны зеркал, и сквозь них к ней тянутся руки призраков в саванах… Это белые халаты… нет, это саваны… впрочем… какая разница… Кругом ночь. Со страхом борется предчувствие лучей за тьмой, которые принесут не агрессию, не страдания, не раскаяние, а детское умиление и непременно слезы. Это предвкушение наполняет оцепенение смыслом и ощущением будущего… Я представляю себе… Когда ей вкатят укол, иссякнет предвкушение и останется тьма, ощущение бесконечности, сулящей забвение.
Я снова в палате, вернулась к роману. Нельзя уходить из себя так далеко, надо работать, сделать сегодня хотя бы тридцать страниц редактуры. Погружаюсь в мир квартиры в арбатском переулке, в запахи курочки с цимесом, в трагедию умершей в детстве Ляльки… Черт, а ведь неплохо получается. Однако, время обеда.
Обед отличный. Любимый гороховый суп, на второе сырая курица в осклизлой коже и непроваренная псевдо-тушеная капуста. Вместо второго съедаю два огурца, квашеную капусту и пучок зеленого лука с хлебом. Возвращаюсь в палату. Не знаю, придет ли Чуня сегодня, но на душе покой.
Медсестра – та самая, по кличке "эсесовка", чьи шмоны самые беспощадные, – если присмотреться, совершенно адекватная, с развитым чувством юмора женщина, чуток зачерствевшая от созерцания человеческого материала, существующего вне всего, можно сказать, неодушевленного, ибо словами этот материал не побудить к совершению действий и даже к привычным ответным реакциям. В любом случае, ее IQ на порядок выше, чем у бабушки со стальными зубами, более того, как выясняется, у нее возникает даже потребность к общению с особями, способными на общение. Со мной, например… В течение трех смен ее дежурств между нами шла борьба, выражаемая взглядами, приправленными с ее стороны злобными окриками, а с моей – лживым смирением, ею хорошо прочитываемым. В итоге установлен уважительный паритет, который мы обе скрываем от остальных, но не упускаем случая подпустить друг другу скрытую в подтекстах шпильку, радующую нас обеих. Глаза с лукавым прищуром, за которым явно видно цинично-рефлективное, лишенное иллюзий, приправленное иронией, отношение к окружающей реальности и удовольствие от собственной игры.
Она проходит мимо нашей палаты и лишь бросает взгляд на меня через стеклянную дверь, а я понимаю, что пришел сын. Выхожу в коридор, прихватив сумку с грязными судками и блокнот.
– Сын?
– Пойдешь?
– Тише, я потому и вышла, чтобы вам не кричать.
– У вас что, все спят?
– Ну да. – Мы смотрим друг другу в глаза, обе прячем улыбку.
– Открываю? – она кивает на дверь.
– Если у вас нет возражений…
Мы снова сидим с Юркой в тамбуре, нам хорошо, мы хохочем. Мимо ходят младшие сестры, включая "ханжеский прах", распространяя такие флюиды классовой ненависти ко мне, что они отчетливо слышны сыну. От этого хохочем еще больше. Старшая дежурная медсестра проходит через тамбур, старательно не замечая, что я говорю по Юркиному телефону. Дней десять раньше это бы привело к запрету на посещения. Теперь она уже не может, да и не хочет этого делать. Паритет – он и в дурке паритет.
Эх, жаль, что дальше абсолютно censored… Ничего, расскажу в конце, когда окажусь вне этой юрисдикции. Расскажу "Историю о клубнике".
Возвращаюсь в отделение, иду по коридору, напевая "И доволен неспроста, что родился без хвоста". Медперсонал провожает меня ясно какими взглядами. "Ох, Лена!" – вздыхает моя любимая соседка по палате, чудная девка, загнавшая себя в депрессию и ищущая подпорки где угодно, только не в себе. В этом "ох, Лена" я слышу такую глубину, такой здравый смысл… Это радостно, то не рефлексия, не ирония, не разводка, а искренняя радость. А когда я выхожу из палаты и она налетает на меня из-за угла, тыкает пальцами мне в ребра с возгласом "у-у-у-уу", я верю, что она точно пошла на поправку. Совершенно нормальные реакции человека, которому осточертело безделье, духота, и он ищет любых доступных развлечений! Вспоминаю, как к концу первой недели я сказала ей, что она похожа на "Джоконду", услышав в ответ: "А кто это?", после чего я в ужасе поставила крест на общении с ней. Теперь у нас появились темы для разговора, она меня слышит, просит, чтобы я с ней поговорила. Это моя деградация или ее выздоровление? Хотя…
Ангел Аля тоже слышала и впитывала целую неделю, а потом снова погрузилась в тьму забвения. Это же проще, чем искать подпорки внутри себя.
Размышляю об этом, стоя у зарешеченного окна "салона".
– …а второго кота звали Тихон, он был еще умнее Лимона…
Снег, обрамленный черными сугробами, местами испещрен черными же воронками, а местами белый, отбрасывающий отблески закатного солнца. Как я обожаю закат ранней весной! Уже писала, кажется. Сквозь стекло ощущаю холод и свежесть снега, несмотря на то что он пропитан газами, осадками мазута и прочим дерьмом. Представляю себе его шероховатость, если прижаться к нему щекой…
– …слышу телефон где-то пикает, я в доме одна… глюки… а это кот лапой на телефон жмет…
Впервые вижу, что деревья под нашим окном, это березы. Они казались серыми, грязными, совершенно не березами… Солнце высветило серо-серебристую кору с черными подтеками, я поражаюсь, как кривы их ветки и как мощно, тем не менее, извилисто, одним им известным путем, каждая ветка тянется к небу, к солнцу…
– …а дочь спит, а он ей по лицу так лапой "тынь!", представляете? А мы пошли в магазин, а я-то в толстовке, а она-то в норке и брюликах…
Как это получается, что стволы и ветки кривые, а тени от них на снегу совершенно прямые? Тени в точности такие же, как от корабельных сосен на Байкале, от кипарисов на Лазурном берегу?
-… а продавщица мне: "Это ваша домработница"?.. Но еще прикольнее, как они вдвоем украли и сожрали под домом замороженную курицу в целлофане…
Едет машина скорой помощи, странно, почему она такая чистая, кругом же лужи? По проезжей части идут двое мужиков, по виду санитары, неспешно, вразвалку, явно смеются над чем-то…
-…а кто знает, куда делись мои черные стринги? Утром еще были…
Чертовщина, наваждение: березы-то совершенно прямые, потому и тени прямые! Кривые только ветки, которым они дали жизнь…
13 апреля, суббота
"… и метеомагнитные бури… Будьте осторожны, берегите свое здоровье", – слышу я в телевизоре, когда в семь, заспанная, бегу по коридору в туалет. Возвращаюсь с мыслью немедленно начать делать йогу, но вместо этого плюхаюсь в постель прямо в кашемировом халате и блаженствую от ощущения тепла в выстуженной за ночь палате: смирилась шестая с открытой фрамугой в течение всей ночи.
– Девочки, кипяток.
– Ой, возьмите на меня, – ворчу я, все еще не стряхнув окончательно дрему.
– Котова, да твою кружку уже взяли.
– Не фига себе? Кофе в постель! Девчонки, кто хочет черный шоколад, у меня остался.
– Кто не хочет? Черный шоколад с кофе в семь утра!
В палату входит санитарка.
– У нас курорт, – объявляю я. – Кофе в постель с черным шоколадом с утра пораньше. Полный декаданс. Уже думаю, может мне тут подольше полежать?
Санитарка ржет. О недопустимости хранения продуктов в тумбочках ни звука.
Какая йога после кофе с шоколадом в постели? Только покурить. В кашемировом халате.
– А я стихи написала о тебе, – сообщает мне "разведчица", теперь "птица-феникс". – "Дьявол носит "Прада", Как стилет каблук, С легкой балюстрады Ангел целит лук…" Это о тебе. С тобой, Леночка, мне все ясно, мы одной крови… Ты просто неугодна определенным структурам. Будем стоять спина к спине. Мы с ними разберемся…
Свят, свят, свят… "Я дам вам парабеллум…." В коридоре какая-то, пока мною еще не опознанная, новенькая, бьется в припадке эпилепсии на полу. Кругом крики больных: "Сестры, где медсестра?.. Помогите!.."
Только что заступившая на смену дежурная медсестра хладнокровно меняет в кабинете тонкий элегантный серо-розовый свитер на белый халат. Я смотрю на лежащую на полу и понимаю, что медсестра боковым зрением отфиксировала, что пены на губах нет, больная ничего не закусывает, не бьется головой о стены, а пол из линолеума. Можно и халат натянуть. А если бежать сломя голову на каждый крик "помогите", то и с ума можно сойти.
Так что, собственно, я хочу сказать? Нельзя мне представлять темно-синие ямы, ведущие вверх. Нельзя исследовать бесконечность тьмы, сулящей забвение… Или еще какую-то херь, детское умиление, что ли? Нельзя пялиться на снег, думая о березах, корабельных соснах и кипарисах. Думать можно только о том, как не выйти отсюда инвалидом. "Творческая командировка" начинает давать побочные эффекты. Весеннее обострение сносит фильтры, барьеры и заборчики, я начинаю терять дистанцию. Стоп!!! По тормозам!
Так, писать нельзя. Нервно жрать – тем более. Кофе в постель с черным шоколадом, да еще в кашемировом халате – чума! На улицу не пускают, сегодня ко мне никто не придет. Вместо этого с высокой вероятностью лечащий, то бишь наблюдающий, врач, которая опять, черт ее побери, дежурит в субботу, вызовет меня для "разговора по душам". Как не показать ей, в какой астрал я вчера ушла? Не дать прочесть на лице ничего про темно-голубые, уходящие вверх ямы, закручивающие тела в острые зеленые искры? Эдак можно и до комиссии не дотянуть. "Я сошла с ума, какая досада!", как говорила Раневская. Надо позаниматься немецкой грамматикой. А вдруг это тоже признак душевного нездоровья?
Ха! Жизнь посылает искушения, испытания и лекарства, главное различать одно от другого и третьего. Пришла английская редактура романа "Легко!" . Ха! Читать и вносить правки в простую, упругую, заземленную мелодраму, в умеренных дозах интеллектуальную, в еще более умеренных – психологическую, -– это то, что доктор прописал! Да еще на английском. Да еще от профи редактора. Здорово, Жучка, мы всех обманули?
Так что, сорри, но на сегодня лавка закрывается. Думать и писать на двух языках параллельно я еще не в состоянии. I don’t think you’d miss me for a while. Just enjoy it, take it EASY and have a good weekend, guys!
Начинается здесь, здесь, здесь и здесь. Сегодня – продолжение.
12 апреля, пятница
И доволен неспроста, что родился без хвоста…
За днем откровений приходит день разводок. Все органы – зрения, обоняния, осязания, движения – из-за нехватки полезной работы, предмета их достойного приложения переориентировались на креатив, и он прет, по-моему, даже из пяток.Утром в "салоне" пью чай, ко мне подходит "разведчица". Говорить с ней не о чем и ни к чему, хамить и осаживать нездоровых людей негоже…
– Девушка, тебя как звать?
– Лена.
– Ага, я так и думала. Тут все полные уроды, сегодня говорят "я Маня", завтра "я Саня", а послезавтра "Вика" или П…зда Иванна. Ты не знаешь, где моя помада? Не ты заныкала? – взгляд становится агрессивно-подозрительный.
– Я не пользуюсь косметикой.
– А я пользуюсь, – мгновенно переключается собеседница. – А почему?
– Из принципа…
– А я из принципа пользуюсь. Именно здесь.
– У всех разные принципы.
– Согласились, – удовлетворенно отвечает наша одинокая, разноцветная, разноперая птица. Ее самость подтверждена, ей можно лететь, каркая дальше. На пороге задерживается: "Слышь, возьми мои тюбики с кремами. Можешь даже пользоваться, очень рекомендую, они особенные…" Дальше следует длинный речитатив, который я пропускаю мимо ушей, звучит заключительный аккорд:
– Спрячь у себя в тумбочке, я потом заберу.
– Не вопрос. Не забудь, кому отдала, – глупого вопроса, зачем ей нужно прятать свои кремы в моей тумбочке, я не задаю.
– Склерозом не страдаю. А как твоя фамилия?
– Котова.
– А зовут как?..
Неусидчивость, тревога, неспособность ни на чем сосредоточиться приводят ее к нам в палату уже минут через сорок.
– Ты за кремами? – спрашиваю.
– Не приставай… Девушки, это шестая? Кто из вас взял мои кремА? Один фисташковый, другой фруктовая эмульсия… – снова нескончаемый речитатив. – Это была девушка, которая очень неплохо говорит по-английски. Это кто?
– Держи, – не поднимаясь с кровати, протягиваю ее тюбики.
– Ага… Мне только на кончик пальца. На, спрячь обратно.
Пропускаю завтрак из водянистого пюре с селедкой, работаю, не отрываясь, часа два, редактирую следующий роман "Период полураспада". В полдвенадцатого чувствую, что пора в "салон" за новыми впечатлениями. Как раз, отоспавшись после завтрака, выползли "наркоши", ночью гулявшие по нашему Бродвею-коридору, стоявшие в салуне, держа сигареты на отлете…
– Как спала? – спрашиваю высокую блондинку c ногами "от шеи" и одутловатым пастозным лицом, похожим на плохо промытую губку.
– Я ваще не спала.
– А что ты видела во сне?
Я не издеваюсь, мне нужно проникнуть в тайники образов и голосов, живущих в ее голове и сводящих ее с ума. Слушаю... "...Лечу в яму, но, представляешь? Лечу-то наверх…" Я хорошо это представляю. Лексикон у девушки небогатый, представлять надо самой. Яма, судя по отсутствию трагизма на лице, не черная. Представляю яму… темно-голубую, глубокого оттенка, такого, какой бывает на небе над океаном в предзакатные часы. Кто сказал, что ямы непременно должны вести вниз? Яма, ведущая вверх, и ее тело летит, крутится волчком, а голубизна ямы пронзает его голубыми ощущениями, непременно темно-голубыми, мерцающими зеленой искоркой… Искры, впиваясь в тело, вместо боли вызывают истому, неразрешимую, неудовлетворенную… Нет и не может быть катарсиса, есть только полет, голубой полет, все вверх и вверх в поисках разрешения, а тело уже заполнилось до предела зелено-золотыми искрами, они поднимают его еще выше, оно кружится в поиске разрешения, которое рядом, совсем близко… вот… вот, еще один виток голубизны, еще выше… А что потом? А ничего…
Два звонка. Санитары сажают женщину в куртке, халате и ботах. Взгляд остановившийся, в нем страх, на глазах выступают слезы... а мне представляется, что она видит стены, кривящиеся как волны зеркал, и сквозь них к ней тянутся руки призраков в саванах… Это белые халаты… нет, это саваны… впрочем… какая разница… Кругом ночь. Со страхом борется предчувствие лучей за тьмой, которые принесут не агрессию, не страдания, не раскаяние, а детское умиление и непременно слезы. Это предвкушение наполняет оцепенение смыслом и ощущением будущего… Я представляю себе… Когда ей вкатят укол, иссякнет предвкушение и останется тьма, ощущение бесконечности, сулящей забвение.
Я снова в палате, вернулась к роману. Нельзя уходить из себя так далеко, надо работать, сделать сегодня хотя бы тридцать страниц редактуры. Погружаюсь в мир квартиры в арбатском переулке, в запахи курочки с цимесом, в трагедию умершей в детстве Ляльки… Черт, а ведь неплохо получается. Однако, время обеда.
Обед отличный. Любимый гороховый суп, на второе сырая курица в осклизлой коже и непроваренная псевдо-тушеная капуста. Вместо второго съедаю два огурца, квашеную капусту и пучок зеленого лука с хлебом. Возвращаюсь в палату. Не знаю, придет ли Чуня сегодня, но на душе покой.
Медсестра – та самая, по кличке "эсесовка", чьи шмоны самые беспощадные, – если присмотреться, совершенно адекватная, с развитым чувством юмора женщина, чуток зачерствевшая от созерцания человеческого материала, существующего вне всего, можно сказать, неодушевленного, ибо словами этот материал не побудить к совершению действий и даже к привычным ответным реакциям. В любом случае, ее IQ на порядок выше, чем у бабушки со стальными зубами, более того, как выясняется, у нее возникает даже потребность к общению с особями, способными на общение. Со мной, например… В течение трех смен ее дежурств между нами шла борьба, выражаемая взглядами, приправленными с ее стороны злобными окриками, а с моей – лживым смирением, ею хорошо прочитываемым. В итоге установлен уважительный паритет, который мы обе скрываем от остальных, но не упускаем случая подпустить друг другу скрытую в подтекстах шпильку, радующую нас обеих. Глаза с лукавым прищуром, за которым явно видно цинично-рефлективное, лишенное иллюзий, приправленное иронией, отношение к окружающей реальности и удовольствие от собственной игры.
Она проходит мимо нашей палаты и лишь бросает взгляд на меня через стеклянную дверь, а я понимаю, что пришел сын. Выхожу в коридор, прихватив сумку с грязными судками и блокнот.
– Сын?
– Пойдешь?
– Тише, я потому и вышла, чтобы вам не кричать.
– У вас что, все спят?
– Ну да. – Мы смотрим друг другу в глаза, обе прячем улыбку.
– Открываю? – она кивает на дверь.
– Если у вас нет возражений…
Мы снова сидим с Юркой в тамбуре, нам хорошо, мы хохочем. Мимо ходят младшие сестры, включая "ханжеский прах", распространяя такие флюиды классовой ненависти ко мне, что они отчетливо слышны сыну. От этого хохочем еще больше. Старшая дежурная медсестра проходит через тамбур, старательно не замечая, что я говорю по Юркиному телефону. Дней десять раньше это бы привело к запрету на посещения. Теперь она уже не может, да и не хочет этого делать. Паритет – он и в дурке паритет.
Эх, жаль, что дальше абсолютно censored… Ничего, расскажу в конце, когда окажусь вне этой юрисдикции. Расскажу "Историю о клубнике".
Возвращаюсь в отделение, иду по коридору, напевая "И доволен неспроста, что родился без хвоста". Медперсонал провожает меня ясно какими взглядами. "Ох, Лена!" – вздыхает моя любимая соседка по палате, чудная девка, загнавшая себя в депрессию и ищущая подпорки где угодно, только не в себе. В этом "ох, Лена" я слышу такую глубину, такой здравый смысл… Это радостно, то не рефлексия, не ирония, не разводка, а искренняя радость. А когда я выхожу из палаты и она налетает на меня из-за угла, тыкает пальцами мне в ребра с возгласом "у-у-у-уу", я верю, что она точно пошла на поправку. Совершенно нормальные реакции человека, которому осточертело безделье, духота, и он ищет любых доступных развлечений! Вспоминаю, как к концу первой недели я сказала ей, что она похожа на "Джоконду", услышав в ответ: "А кто это?", после чего я в ужасе поставила крест на общении с ней. Теперь у нас появились темы для разговора, она меня слышит, просит, чтобы я с ней поговорила. Это моя деградация или ее выздоровление? Хотя…
Ангел Аля тоже слышала и впитывала целую неделю, а потом снова погрузилась в тьму забвения. Это же проще, чем искать подпорки внутри себя.
Размышляю об этом, стоя у зарешеченного окна "салона".
– …а второго кота звали Тихон, он был еще умнее Лимона…
Снег, обрамленный черными сугробами, местами испещрен черными же воронками, а местами белый, отбрасывающий отблески закатного солнца. Как я обожаю закат ранней весной! Уже писала, кажется. Сквозь стекло ощущаю холод и свежесть снега, несмотря на то что он пропитан газами, осадками мазута и прочим дерьмом. Представляю себе его шероховатость, если прижаться к нему щекой…
– …слышу телефон где-то пикает, я в доме одна… глюки… а это кот лапой на телефон жмет…
Впервые вижу, что деревья под нашим окном, это березы. Они казались серыми, грязными, совершенно не березами… Солнце высветило серо-серебристую кору с черными подтеками, я поражаюсь, как кривы их ветки и как мощно, тем не менее, извилисто, одним им известным путем, каждая ветка тянется к небу, к солнцу…
– …а дочь спит, а он ей по лицу так лапой "тынь!", представляете? А мы пошли в магазин, а я-то в толстовке, а она-то в норке и брюликах…
Как это получается, что стволы и ветки кривые, а тени от них на снегу совершенно прямые? Тени в точности такие же, как от корабельных сосен на Байкале, от кипарисов на Лазурном берегу?
-… а продавщица мне: "Это ваша домработница"?.. Но еще прикольнее, как они вдвоем украли и сожрали под домом замороженную курицу в целлофане…
Едет машина скорой помощи, странно, почему она такая чистая, кругом же лужи? По проезжей части идут двое мужиков, по виду санитары, неспешно, вразвалку, явно смеются над чем-то…
-…а кто знает, куда делись мои черные стринги? Утром еще были…
Чертовщина, наваждение: березы-то совершенно прямые, потому и тени прямые! Кривые только ветки, которым они дали жизнь…
13 апреля, суббота
Весеннее обострение
"… и метеомагнитные бури… Будьте осторожны, берегите свое здоровье", – слышу я в телевизоре, когда в семь, заспанная, бегу по коридору в туалет. Возвращаюсь с мыслью немедленно начать делать йогу, но вместо этого плюхаюсь в постель прямо в кашемировом халате и блаженствую от ощущения тепла в выстуженной за ночь палате: смирилась шестая с открытой фрамугой в течение всей ночи.
– Девочки, кипяток.
– Ой, возьмите на меня, – ворчу я, все еще не стряхнув окончательно дрему.
– Котова, да твою кружку уже взяли.
– Не фига себе? Кофе в постель! Девчонки, кто хочет черный шоколад, у меня остался.
– Кто не хочет? Черный шоколад с кофе в семь утра!
В палату входит санитарка.
– У нас курорт, – объявляю я. – Кофе в постель с черным шоколадом с утра пораньше. Полный декаданс. Уже думаю, может мне тут подольше полежать?
Санитарка ржет. О недопустимости хранения продуктов в тумбочках ни звука.
Какая йога после кофе с шоколадом в постели? Только покурить. В кашемировом халате.
– А я стихи написала о тебе, – сообщает мне "разведчица", теперь "птица-феникс". – "Дьявол носит "Прада", Как стилет каблук, С легкой балюстрады Ангел целит лук…" Это о тебе. С тобой, Леночка, мне все ясно, мы одной крови… Ты просто неугодна определенным структурам. Будем стоять спина к спине. Мы с ними разберемся…
Свят, свят, свят… "Я дам вам парабеллум…." В коридоре какая-то, пока мною еще не опознанная, новенькая, бьется в припадке эпилепсии на полу. Кругом крики больных: "Сестры, где медсестра?.. Помогите!.."
Только что заступившая на смену дежурная медсестра хладнокровно меняет в кабинете тонкий элегантный серо-розовый свитер на белый халат. Я смотрю на лежащую на полу и понимаю, что медсестра боковым зрением отфиксировала, что пены на губах нет, больная ничего не закусывает, не бьется головой о стены, а пол из линолеума. Можно и халат натянуть. А если бежать сломя голову на каждый крик "помогите", то и с ума можно сойти.
Так что, собственно, я хочу сказать? Нельзя мне представлять темно-синие ямы, ведущие вверх. Нельзя исследовать бесконечность тьмы, сулящей забвение… Или еще какую-то херь, детское умиление, что ли? Нельзя пялиться на снег, думая о березах, корабельных соснах и кипарисах. Думать можно только о том, как не выйти отсюда инвалидом. "Творческая командировка" начинает давать побочные эффекты. Весеннее обострение сносит фильтры, барьеры и заборчики, я начинаю терять дистанцию. Стоп!!! По тормозам!
Так, писать нельзя. Нервно жрать – тем более. Кофе в постель с черным шоколадом, да еще в кашемировом халате – чума! На улицу не пускают, сегодня ко мне никто не придет. Вместо этого с высокой вероятностью лечащий, то бишь наблюдающий, врач, которая опять, черт ее побери, дежурит в субботу, вызовет меня для "разговора по душам". Как не показать ей, в какой астрал я вчера ушла? Не дать прочесть на лице ничего про темно-голубые, уходящие вверх ямы, закручивающие тела в острые зеленые искры? Эдак можно и до комиссии не дотянуть. "Я сошла с ума, какая досада!", как говорила Раневская. Надо позаниматься немецкой грамматикой. А вдруг это тоже признак душевного нездоровья?
Ха! Жизнь посылает искушения, испытания и лекарства, главное различать одно от другого и третьего. Пришла английская редактура романа "Легко!" . Ха! Читать и вносить правки в простую, упругую, заземленную мелодраму, в умеренных дозах интеллектуальную, в еще более умеренных – психологическую, -– это то, что доктор прописал! Да еще на английском. Да еще от профи редактора. Здорово, Жучка, мы всех обманули?
Так что, сорри, но на сегодня лавка закрывается. Думать и писать на двух языках параллельно я еще не в состоянии. I don’t think you’d miss me for a while. Just enjoy it, take it EASY and have a good weekend, guys!
