К столетию публикации первого романа из эпопеи Марселя Пруста "В поисках утраченного времени", газета "Нью-Йорк Таймс" затеяла серию прустианских блогов – в ней известные писатели, журналисты, историки литературы предлагают читателю свои собственные "мадленки", вымоченные то ли в липовом чае, то ли в теплом молоке. В общем, речь идет о – используя цветаевскую конструкцию – "моем Прусте", интимном Прусте-машинке-по-производству-персональной-памяти. Все это довольно интересно, хотя и предсказуемо. Но вот Анка Мулстейн, одна из участников проекта, автор недавно вышедшей (и благосклонно принятой высоколобой публикой) книги "Библиотека господина Пруста", упомянула чрезвычайно любопытный факт:
Вряд ли кому-то придет в голову мысль о связи между Прустом и Робертом Льюисом Стивенсоном; однако Пруст любил его книги, особенно "Странную историю доктора Джекила и мистера Хайда". Удивительное превращение доброго и интеллигентного врача в психопатического монстра, после того как он принял снадобье, призванное разделить в человеке добро и зло, есть крайний пример изменения личности, а эта тема проходит сквозь всю эпопею Пруста. Его герои никогда не открывают свою истинную личность с самого начала, и по ходу действия романа они совершают совершенно неожиданные поступки.
Рассуждение довольно слабое, учитывая, что практически любое прозаическое произведение эпохи так называемого "психологического реализма" (отчасти, усилиями эпигонов, эта эпоха продолжается до сегодняшнего дня) было устроено именно таким образом: по мере разворачивания сюжета вскрывается личность героя, его истинное "я", состоящее, впрочем, из набора социально (и культурно) обусловленных клише, ничего больше. Собственно, величие прустовского подвига заключается в том, что он продемонстрировал почти полное отсутствие, так сказать, "сухого остатка", если из внутренней и внешней жизни человека убрать вот эту социальную машинку. Все, почти все герои "В поисках утраченного времени" оказываются ничтожествами, резиновыми куклами, которых раздувала социальная спесь и мелкая алчба. Воздух вышел – и истрепанная, разношенная оболочка предстает нашему взору.
Стивенсон же писал о другом. Он, в своем роде, мистик, более того, он гностик, считающий, что зло существует, оно отприродно человеку, мистер Хайд столь же реален, как и доктор Джекил. Думаю, именно это и привлекло Пруста в книгах Стивенсона, астматический француз в каком-то смысле мечтал о полном резких конфликтов мире чахоточного шотландца; собственная вселенная Пруста была населена голографическими персонажами, которые оживали лишь под мощным лучом авторского сознания. В этом, думаю, было что-то детское – не зря же Роберт Люьис Стивенсон проходит (увы!) по департаменту книг для детства и юношества, несмотря на то что сочинения его сочатся кровью, злодейством, источают ужас. И все это вовсе не выдумка: лично я встречал в своей жизни (и, к сожалению, встречаю до сих пор) немало мрачных упырей, похожих, к примеру, на слепца Пью из "Острова сокровищ". Большинство из них, впрочем, имеет стопроцентное зрение, но тупая злоба и инстинктивная жестокость та же – как тут не узнать?
Лучшая книга о Роберте Льюисе Стивенсоне, из тех, что я читал, написана в восьмидесятые годы прошлого века. Это "Сундук мертвеца" Николаса Рэнкина (1987) – смесь биографии с роуд-стори. Рэнкин рассказывает жизнь писателя, физически следуя по его следам: Шотландия, Франция, Соединенные Штаты, Самоа. Со времени смерти Стивенсона мир изменился, и довольно серьезно (впрочем, ни шотландский писатель, ни английский биограф так и не посетили тех мест, где он изменился чудовищно, катастрофически: Россию, Китай, Германию), но, в каком-то смысле, он тот же, так как люди – те же, смесь Джекила и Хайда. Это можно объяснить религиозно или философски (воздержусь от подобного рода авантюры), но есть и вполне прагматический аргумент. Дело в том, что обе концепции человеческой личности, как доведенная до предела Прустом, так и отчеканенная в универсальном стивенсоновском сюжете, принадлежат XIX веку. Буржуазная эпоха продолжается, пусть и в довольно модифицированном виде. Нас окружают вещи, изобретенные в позапрошлом столетии – от телефонов и электрических лампочек до автомобилей, железнодорожных вокзалов и пулеметов; более того, мы догладываем скелеты больших идей и идеологий, сочиненных тогда же – от марксизма, расизма и либерализма до психоанализа. Оттого они еще наши – и Сван, и одноногий пират Сильвер.
Кстати, об изобретениях. В "Сундуке мертвеца" Николас Рэнкин делится любопытным наблюдением: "Роберт Льюис Стивенсон был единственным из известных викторианских романистов, облекшимся в скафандр водолаза". Этот несчастный больной, носившийся по миру в поисках глотка целительного воздуха, был, конечно, настоящим смельчаком. Отчасти он похож на героя другого великого писателя, которого погребли в отделе детской литературы, – Жюля Верна. У Верна всегда найдется шотландец или англичанин, вытворяющий подобные штуки, движимый чистой смесью любопытства, отваги и элана/драйва. Только вот эти герои не были смертельно больны, как Стивенсон. Жизнь порой сильнее литературы.
И, конечно, только в такой культуре, что породила Р. Л. Стивенсона, мог появиться Джеймс Бонд. Чахоткой он, конечно, не страдает, да и по части секса автор "Владетеля Баллантре" ему не чета, но тип тот же. Конечно, Бондом движет патриотический долг (а порой и банальное тщеславие), однако главное в нем, все же – fair play плюс незамутненное любопытство искателя приключений. Именно это выводит агента 007 (и многих стивенсоновских героев, как и самого Стивенсона) из гностической дуальной схемы "Джекил/Хайд": страсть к игре божественна и находится по ту сторону унылой холодной войны Добра и Зла.
Между прочим, Николас Рэнкин относительно недавно выпустил книгу об авторе бондианы "Боевые разведчики Йена Флеминга". 28 ноября 2011 года интервью с ним прозвучало на Свободе в программе Дмитрия Волчека "Поверх барьеров". С Рэнкином поговорила Анна Асланян:
Николас Рэнкин: Им обоим – и Флемингу, и Стивенсону – был свойственен определенный вуайеризм. Так часто бывает с писателями: им интереснее наблюдать за действиями других, чем самим в них участвовать. Стивенсон, который всю жизнь болел, был первым, кто описал действие как оно есть, с физической точки зрения. Это отмечал еще Генри Джеймс. В романе "Похищенный" Стивенсон изображает физическую усталость, боль, трудности, с которыми сопряжен побег; до того подобных описаний в литературе не встречалось.
Впрочем, одним вуайеризмом дело не ограничивалось. Сохранилось письмо Стивенсона, в котором он говорит о своем желании командовать кавалерийским отрядом. Он, мечтавший о военных приключениях, так и пишет: "Хотелось бы мне скакать во главе отряда кавалерии, оборачиваясь назад в седле, видеть за собою пылающую долину, видеть своих людей, которых я вывожу из-под огня". Ему было присуще романтическое представление о войне. Представляете: он харкал кровью, лежал в постели, тяжело больной, и рвался к действиям! Что ж, таковы писатели: когда все время проводишь за письменным столом, как тут не начаться фантазиям о войне, любовных приключениях, полетах и тому подобных вещах. Итак, если Стивенсон предавался фантазиям о том, как поведет кавалерию в атаку, то Флеминг, если угодно, создал собственную кавалерию – точнее, то самое боевое разведывательное подразделение; можно сказать, сделал следующий шаг. Сам он, будучи командиром, в боевых действиях участия, разумеется, не принимал, но посылал людей на задания, подталкивал их к тем событиям, которые впоследствии послужили ему материалом для книг.
(…) Сейчас, опять глядя на эту биографию Стивенсона, я вспоминаю, что сюда вошло немало сведений о военной истории. Как я уже говорил, он хотел быть солдатом, рвался в бой, сильно интересовался войнами. "Мое призвание – быть солдатом! Почему я не солдат?" – так он нередко говорил. Он и взрослым любил играть в солдатики, даже написал эссе об этом занятии. Так вот, работая над его биографией, я двигался по его следам и оказался во Франции, где он жил и путешествовал и где впоследствии разворачивались сражения Первой мировой. Мне показалось интересным сравнить то, что писал об этих местах Стивенсон, и то, что происходило там после него. Так и получилось, что военная тема постоянно возникает в книге.
У меня сложились два контрастирующих друг с другом образа Стивенсона: с одной стороны, постоянно хворающий писатель, с другой – жажда действий и страсть к приключениям. Не следует забывать, что он жил в эпоху активного распространения империализма. Многие путешествия приводили его в места либо недавно колонизированные, либо те, которым вот-вот предстояло сделаться колониями, а иногда и в такие, где происходили конфликты на этой почве. Он – писатель той, имперской эпохи.
Думаю, я не зря включил в книгу о Стивенсоне элементы военной истории – они в моих глазах прочно связаны с его жизнью и интересами. Сам он увидел боевые действия лишь за несколько месяцев до смерти. Он жил на Самоа, где разгорелась война. Увиденное произвело на него самое что ни на есть гнетущее впечатление, он был разгневан и одновременно впал в депрессию. На его глазах происходило бессмысленное насилие, людям отрубали головы, и он, наблюдая все это, был вне себя. Однажды ему пришлось помогать при операции, во время которой раненый умер. Он сам вызвался ассистировать, подавать хирургу инструменты. Несмотря на то что Стивенсон отличался нервным, чувствительным характером, боялся крови, в тот раз он проявил стойкость, выдержал испытание.
P. S. Пара слов о том, отчего книги Стивенсона оказались сегодня в разделе "литературы для детского и юношеского возраста". Как и, к примеру, "Робинзон Крузо", эта суровая протестантская аллегория на донновскую тему "человек-остров". Как совершенный политический и философский памфлет "Путешествия Гулливера". Как "Посмертные записки Пиквикского клуба" – одна из самых грустных и добрых книг, написанных в Новое время. Как виртуозное упражнение в логико-философских вопросах, "Алиса в стране чудес". Почему это произошло? Можно, конечно, сослаться на господство губительной для всего живого "жанровой", "форматной" литературы, которая автоматически выдает книгам вид на жительство по чисто формальному признаку: соответственно, если про зюйд-вест, бушприт и туземцев, значит для порывистого юноши, обдумывающего будущие подвиги во славу Родины и Капитала. Но все же такого объяснения недостаточно. Предположу другое: в мире, где в компьютерах в изобилии водятся yahoo, где добродушное аматерское любопытство может вызвать подозрения в шпионаже или связях с густобородыми террористами, где логика сведена к простейшим операциям, обреченным на извлечение прибыли из чего угодно, где в пираты уходят от нищеты, голода и отчаяния, а вместо кладов из земли радостно извлекают потоки черной жидкости – так вот, в этом мире такие книги лучше счесть безобидным, увлекательным, чуть ли не детским чтением. И, тем самым, обезопасить себя от них.
Вряд ли кому-то придет в голову мысль о связи между Прустом и Робертом Льюисом Стивенсоном; однако Пруст любил его книги, особенно "Странную историю доктора Джекила и мистера Хайда". Удивительное превращение доброго и интеллигентного врача в психопатического монстра, после того как он принял снадобье, призванное разделить в человеке добро и зло, есть крайний пример изменения личности, а эта тема проходит сквозь всю эпопею Пруста. Его герои никогда не открывают свою истинную личность с самого начала, и по ходу действия романа они совершают совершенно неожиданные поступки.
Рассуждение довольно слабое, учитывая, что практически любое прозаическое произведение эпохи так называемого "психологического реализма" (отчасти, усилиями эпигонов, эта эпоха продолжается до сегодняшнего дня) было устроено именно таким образом: по мере разворачивания сюжета вскрывается личность героя, его истинное "я", состоящее, впрочем, из набора социально (и культурно) обусловленных клише, ничего больше. Собственно, величие прустовского подвига заключается в том, что он продемонстрировал почти полное отсутствие, так сказать, "сухого остатка", если из внутренней и внешней жизни человека убрать вот эту социальную машинку. Все, почти все герои "В поисках утраченного времени" оказываются ничтожествами, резиновыми куклами, которых раздувала социальная спесь и мелкая алчба. Воздух вышел – и истрепанная, разношенная оболочка предстает нашему взору.
Стивенсон же писал о другом. Он, в своем роде, мистик, более того, он гностик, считающий, что зло существует, оно отприродно человеку, мистер Хайд столь же реален, как и доктор Джекил. Думаю, именно это и привлекло Пруста в книгах Стивенсона, астматический француз в каком-то смысле мечтал о полном резких конфликтов мире чахоточного шотландца; собственная вселенная Пруста была населена голографическими персонажами, которые оживали лишь под мощным лучом авторского сознания. В этом, думаю, было что-то детское – не зря же Роберт Люьис Стивенсон проходит (увы!) по департаменту книг для детства и юношества, несмотря на то что сочинения его сочатся кровью, злодейством, источают ужас. И все это вовсе не выдумка: лично я встречал в своей жизни (и, к сожалению, встречаю до сих пор) немало мрачных упырей, похожих, к примеру, на слепца Пью из "Острова сокровищ". Большинство из них, впрочем, имеет стопроцентное зрение, но тупая злоба и инстинктивная жестокость та же – как тут не узнать?
Лучшая книга о Роберте Льюисе Стивенсоне, из тех, что я читал, написана в восьмидесятые годы прошлого века. Это "Сундук мертвеца" Николаса Рэнкина (1987) – смесь биографии с роуд-стори. Рэнкин рассказывает жизнь писателя, физически следуя по его следам: Шотландия, Франция, Соединенные Штаты, Самоа. Со времени смерти Стивенсона мир изменился, и довольно серьезно (впрочем, ни шотландский писатель, ни английский биограф так и не посетили тех мест, где он изменился чудовищно, катастрофически: Россию, Китай, Германию), но, в каком-то смысле, он тот же, так как люди – те же, смесь Джекила и Хайда. Это можно объяснить религиозно или философски (воздержусь от подобного рода авантюры), но есть и вполне прагматический аргумент. Дело в том, что обе концепции человеческой личности, как доведенная до предела Прустом, так и отчеканенная в универсальном стивенсоновском сюжете, принадлежат XIX веку. Буржуазная эпоха продолжается, пусть и в довольно модифицированном виде. Нас окружают вещи, изобретенные в позапрошлом столетии – от телефонов и электрических лампочек до автомобилей, железнодорожных вокзалов и пулеметов; более того, мы догладываем скелеты больших идей и идеологий, сочиненных тогда же – от марксизма, расизма и либерализма до психоанализа. Оттого они еще наши – и Сван, и одноногий пират Сильвер.
Кстати, об изобретениях. В "Сундуке мертвеца" Николас Рэнкин делится любопытным наблюдением: "Роберт Льюис Стивенсон был единственным из известных викторианских романистов, облекшимся в скафандр водолаза". Этот несчастный больной, носившийся по миру в поисках глотка целительного воздуха, был, конечно, настоящим смельчаком. Отчасти он похож на героя другого великого писателя, которого погребли в отделе детской литературы, – Жюля Верна. У Верна всегда найдется шотландец или англичанин, вытворяющий подобные штуки, движимый чистой смесью любопытства, отваги и элана/драйва. Только вот эти герои не были смертельно больны, как Стивенсон. Жизнь порой сильнее литературы.
И, конечно, только в такой культуре, что породила Р. Л. Стивенсона, мог появиться Джеймс Бонд. Чахоткой он, конечно, не страдает, да и по части секса автор "Владетеля Баллантре" ему не чета, но тип тот же. Конечно, Бондом движет патриотический долг (а порой и банальное тщеславие), однако главное в нем, все же – fair play плюс незамутненное любопытство искателя приключений. Именно это выводит агента 007 (и многих стивенсоновских героев, как и самого Стивенсона) из гностической дуальной схемы "Джекил/Хайд": страсть к игре божественна и находится по ту сторону унылой холодной войны Добра и Зла.
Между прочим, Николас Рэнкин относительно недавно выпустил книгу об авторе бондианы "Боевые разведчики Йена Флеминга". 28 ноября 2011 года интервью с ним прозвучало на Свободе в программе Дмитрия Волчека "Поверх барьеров". С Рэнкином поговорила Анна Асланян:
Николас Рэнкин: Им обоим – и Флемингу, и Стивенсону – был свойственен определенный вуайеризм. Так часто бывает с писателями: им интереснее наблюдать за действиями других, чем самим в них участвовать. Стивенсон, который всю жизнь болел, был первым, кто описал действие как оно есть, с физической точки зрения. Это отмечал еще Генри Джеймс. В романе "Похищенный" Стивенсон изображает физическую усталость, боль, трудности, с которыми сопряжен побег; до того подобных описаний в литературе не встречалось.
Впрочем, одним вуайеризмом дело не ограничивалось. Сохранилось письмо Стивенсона, в котором он говорит о своем желании командовать кавалерийским отрядом. Он, мечтавший о военных приключениях, так и пишет: "Хотелось бы мне скакать во главе отряда кавалерии, оборачиваясь назад в седле, видеть за собою пылающую долину, видеть своих людей, которых я вывожу из-под огня". Ему было присуще романтическое представление о войне. Представляете: он харкал кровью, лежал в постели, тяжело больной, и рвался к действиям! Что ж, таковы писатели: когда все время проводишь за письменным столом, как тут не начаться фантазиям о войне, любовных приключениях, полетах и тому подобных вещах. Итак, если Стивенсон предавался фантазиям о том, как поведет кавалерию в атаку, то Флеминг, если угодно, создал собственную кавалерию – точнее, то самое боевое разведывательное подразделение; можно сказать, сделал следующий шаг. Сам он, будучи командиром, в боевых действиях участия, разумеется, не принимал, но посылал людей на задания, подталкивал их к тем событиям, которые впоследствии послужили ему материалом для книг.
(…) Сейчас, опять глядя на эту биографию Стивенсона, я вспоминаю, что сюда вошло немало сведений о военной истории. Как я уже говорил, он хотел быть солдатом, рвался в бой, сильно интересовался войнами. "Мое призвание – быть солдатом! Почему я не солдат?" – так он нередко говорил. Он и взрослым любил играть в солдатики, даже написал эссе об этом занятии. Так вот, работая над его биографией, я двигался по его следам и оказался во Франции, где он жил и путешествовал и где впоследствии разворачивались сражения Первой мировой. Мне показалось интересным сравнить то, что писал об этих местах Стивенсон, и то, что происходило там после него. Так и получилось, что военная тема постоянно возникает в книге.
У меня сложились два контрастирующих друг с другом образа Стивенсона: с одной стороны, постоянно хворающий писатель, с другой – жажда действий и страсть к приключениям. Не следует забывать, что он жил в эпоху активного распространения империализма. Многие путешествия приводили его в места либо недавно колонизированные, либо те, которым вот-вот предстояло сделаться колониями, а иногда и в такие, где происходили конфликты на этой почве. Он – писатель той, имперской эпохи.
Думаю, я не зря включил в книгу о Стивенсоне элементы военной истории – они в моих глазах прочно связаны с его жизнью и интересами. Сам он увидел боевые действия лишь за несколько месяцев до смерти. Он жил на Самоа, где разгорелась война. Увиденное произвело на него самое что ни на есть гнетущее впечатление, он был разгневан и одновременно впал в депрессию. На его глазах происходило бессмысленное насилие, людям отрубали головы, и он, наблюдая все это, был вне себя. Однажды ему пришлось помогать при операции, во время которой раненый умер. Он сам вызвался ассистировать, подавать хирургу инструменты. Несмотря на то что Стивенсон отличался нервным, чувствительным характером, боялся крови, в тот раз он проявил стойкость, выдержал испытание.
P. S. Пара слов о том, отчего книги Стивенсона оказались сегодня в разделе "литературы для детского и юношеского возраста". Как и, к примеру, "Робинзон Крузо", эта суровая протестантская аллегория на донновскую тему "человек-остров". Как совершенный политический и философский памфлет "Путешествия Гулливера". Как "Посмертные записки Пиквикского клуба" – одна из самых грустных и добрых книг, написанных в Новое время. Как виртуозное упражнение в логико-философских вопросах, "Алиса в стране чудес". Почему это произошло? Можно, конечно, сослаться на господство губительной для всего живого "жанровой", "форматной" литературы, которая автоматически выдает книгам вид на жительство по чисто формальному признаку: соответственно, если про зюйд-вест, бушприт и туземцев, значит для порывистого юноши, обдумывающего будущие подвиги во славу Родины и Капитала. Но все же такого объяснения недостаточно. Предположу другое: в мире, где в компьютерах в изобилии водятся yahoo, где добродушное аматерское любопытство может вызвать подозрения в шпионаже или связях с густобородыми террористами, где логика сведена к простейшим операциям, обреченным на извлечение прибыли из чего угодно, где в пираты уходят от нищеты, голода и отчаяния, а вместо кладов из земли радостно извлекают потоки черной жидкости – так вот, в этом мире такие книги лучше счесть безобидным, увлекательным, чуть ли не детским чтением. И, тем самым, обезопасить себя от них.
