Есть подвиги, которые совершаются без расчета на немедленный эффект. Ровно четверть века тому назад в этот день на верхнем участке Вацлавской площади в Праге образовалось довольно многочисленное по тем временам скопление народа, порядка пяти тысяч человек. Они не скандировали лозунгов, не поднимали над головами транспарантов. Они скорбно молчали. Но их молчание не было знаком согласия. И тогдашний коммунистический режим прекрасно знал, о чем они молчат.
В двадцатую годовщину самосожжения Яна Палаха пражане давали понять, что не забыли о его жертве. Их разгоняли водометами, бросали в кутузки, но на следующий день их место занимали другие и так же молча собирались у памятника Святому Вацлаву, рядом с тем пятачком, где 16 января 1969 года 20-летний студент философского факультета облил себя бензином и чиркнул спичкой. Тихое и неравное противостояние продолжалось шесть дней. Эти шесть дней вошли в историю антикоммунистического сопротивления под названием "Палахова неделя".
На дворе стоял 1989 год, "анно мирабилис", чудотворный год, к концу которого советский блок развалился как карточный домик. Но в январе многим казалось, что система еще достаточно прочна и мордовороты могут лупить по головам, не опасаясь последствий. Еще не завершился сенсационными соглашениями круглый стол в Польше, в Венгрии еще не был с государственными почестями перезахоронен расстрелянный Имре Надь и тогдашний лидер "молодых демократов" Виктор Орбан еще не произнес над его гробом свою историческую клятву, полубезумный Эрих Хонеккер еще мог на полном серьезе божиться, что Берлинская стена будет стоять и через тысячу лет. Еще можно было в очередной и последний раз упрятать в каталажку Вацлава Гавела, хоть и на детский срок, о котором матерые советские зэки говорили – "на параше отсидеть".
Умеющим читать в книге судеб было ясно, что после Палаховой недели процесс пошел, и нет силы, которая могла бы его остановить. Дальнейшее известно, и очередная годовщина дает нам шанс порассуждать о зыбкости и призрачности "прочных фактов" и мощи непреходящих символов. Даже самим чехам поступок Яна Палаха тогда казался сомнительным, не самоочевидным. Этот поступок лежал в русле иной, не христианской и не европейской традиции. Обращать агрессию против себя было принято разве что среди протестующих буддийских монахов. Тем более чуждой такая форма самопожертвования была нам, выросшим на солженицынской максиме "Убей тирана!". На увеличенную паспортную фотографию Яна Палаха, кем-то вывешенную в вестибюле высотки на Ленинских горах, мы смотрели со смешанным чувством досады и непонимания. Чего он добился своей мучительной смертью, этот застенчивый мечтатель, назвавший себя Факелом? Оккупантов из страны не изгнал, свой народ, уже впадавший в апатию от безысходности, на вооруженное сопротивление не поднял.
В активе ноль, а молодая и такая единственная жизнь израсходована без видимого эффекта. Умирать – так с музыкой: осмысленной нам казалась только смерть в результате активной борьбы. С высоты жизненной зрелости ясно, что это только часть правды. Слишком часто идейный мститель берет на душу смертельный грех убийства совершенно зря. Ничего ровным счетом не меняет к лучшему, зато свою бессмертную душу губит ни за здорово живешь. Эсерка Фанни Каплан фактически отдала свою неповторимую жизнь за то, чтобы вместо Ленина к власти пришел Сталин. Народоволец Игнатий Гриневицкий, убийца Александра Второго, отправил на тот свет не самого плохого из людей, отца двенадцати детей и успешного реформатора, который сделал для России больше доброго, чем худого. В чем же эффективность такой жертвенности?
Чешскому народу не свойственен массовый, образцово-показательный героизм. В отличие от соседей, чехи не встают все как один на неравный смертный бой. Но в трудные, трагические времена всегда находится тот, кто своей кровью снова обводит моральные пределы, за которые нельзя отступить. Было бы страшно, если бы не нашелся, но он всегда находится, хотя бы один.
Ян Палах мог ради свободы своего народа совершить только такой подвиг самопожертвования, который не граничит со злодеянием. Он имел право распорядиться только одной жизнью, чистой, едва начатой, своей. Перед смертью, в больничной палате, сожженными устами он еще рассказал в микрофон катушечного магнитофона о мотивах своего поступка. В его голосе нет ни горечи, ни безнадежности – только любовь и вера. Он видел, как его страна погружается во мрак, и понимал, что "эта ночь не будет короткой".
Больше, чем в еде и воде, чехи нуждались в символе надежды, в огне, который можно было бы пронести в душе через десятилетия тьмы. И он зажег себя. Коммунистические власти сделали все для того, чтобы погасить Факел. Они закатали в асфальт место, где горел Палах, затоптали цветы на его могиле, да и само захоронение перенесли в глухомань, засекретив место. Но безнадежна борьба с символами веры. Чем слабее становился режим, чем сильнее была память о Яне Палахе.
В прошлом году замечательный польский режиссер Агнешка Холланд представила свой самый свежий фильм, игровой и документальный одновременно. Это фильм о жизни и смерти Яна Палаха и, конечно, о его времени. Картина называется "Неопалимая купина". Купина в Священном Писании – куст терновника, в котором Бог явился Моисею. А неопалимая она потому, что горит и не сгорает.
Ефим Фиштейн – международный обозреватель Радио Свобода
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции.
В двадцатую годовщину самосожжения Яна Палаха пражане давали понять, что не забыли о его жертве. Их разгоняли водометами, бросали в кутузки, но на следующий день их место занимали другие и так же молча собирались у памятника Святому Вацлаву, рядом с тем пятачком, где 16 января 1969 года 20-летний студент философского факультета облил себя бензином и чиркнул спичкой. Тихое и неравное противостояние продолжалось шесть дней. Эти шесть дней вошли в историю антикоммунистического сопротивления под названием "Палахова неделя".
На дворе стоял 1989 год, "анно мирабилис", чудотворный год, к концу которого советский блок развалился как карточный домик. Но в январе многим казалось, что система еще достаточно прочна и мордовороты могут лупить по головам, не опасаясь последствий. Еще не завершился сенсационными соглашениями круглый стол в Польше, в Венгрии еще не был с государственными почестями перезахоронен расстрелянный Имре Надь и тогдашний лидер "молодых демократов" Виктор Орбан еще не произнес над его гробом свою историческую клятву, полубезумный Эрих Хонеккер еще мог на полном серьезе божиться, что Берлинская стена будет стоять и через тысячу лет. Еще можно было в очередной и последний раз упрятать в каталажку Вацлава Гавела, хоть и на детский срок, о котором матерые советские зэки говорили – "на параше отсидеть".
Умеющим читать в книге судеб было ясно, что после Палаховой недели процесс пошел, и нет силы, которая могла бы его остановить. Дальнейшее известно, и очередная годовщина дает нам шанс порассуждать о зыбкости и призрачности "прочных фактов" и мощи непреходящих символов. Даже самим чехам поступок Яна Палаха тогда казался сомнительным, не самоочевидным. Этот поступок лежал в русле иной, не христианской и не европейской традиции. Обращать агрессию против себя было принято разве что среди протестующих буддийских монахов. Тем более чуждой такая форма самопожертвования была нам, выросшим на солженицынской максиме "Убей тирана!". На увеличенную паспортную фотографию Яна Палаха, кем-то вывешенную в вестибюле высотки на Ленинских горах, мы смотрели со смешанным чувством досады и непонимания. Чего он добился своей мучительной смертью, этот застенчивый мечтатель, назвавший себя Факелом? Оккупантов из страны не изгнал, свой народ, уже впадавший в апатию от безысходности, на вооруженное сопротивление не поднял.
В активе ноль, а молодая и такая единственная жизнь израсходована без видимого эффекта. Умирать – так с музыкой: осмысленной нам казалась только смерть в результате активной борьбы. С высоты жизненной зрелости ясно, что это только часть правды. Слишком часто идейный мститель берет на душу смертельный грех убийства совершенно зря. Ничего ровным счетом не меняет к лучшему, зато свою бессмертную душу губит ни за здорово живешь. Эсерка Фанни Каплан фактически отдала свою неповторимую жизнь за то, чтобы вместо Ленина к власти пришел Сталин. Народоволец Игнатий Гриневицкий, убийца Александра Второго, отправил на тот свет не самого плохого из людей, отца двенадцати детей и успешного реформатора, который сделал для России больше доброго, чем худого. В чем же эффективность такой жертвенности?
Чешскому народу не свойственен массовый, образцово-показательный героизм. В отличие от соседей, чехи не встают все как один на неравный смертный бой. Но в трудные, трагические времена всегда находится тот, кто своей кровью снова обводит моральные пределы, за которые нельзя отступить. Было бы страшно, если бы не нашелся, но он всегда находится, хотя бы один.
Ян Палах мог ради свободы своего народа совершить только такой подвиг самопожертвования, который не граничит со злодеянием. Он имел право распорядиться только одной жизнью, чистой, едва начатой, своей. Перед смертью, в больничной палате, сожженными устами он еще рассказал в микрофон катушечного магнитофона о мотивах своего поступка. В его голосе нет ни горечи, ни безнадежности – только любовь и вера. Он видел, как его страна погружается во мрак, и понимал, что "эта ночь не будет короткой".
Больше, чем в еде и воде, чехи нуждались в символе надежды, в огне, который можно было бы пронести в душе через десятилетия тьмы. И он зажег себя. Коммунистические власти сделали все для того, чтобы погасить Факел. Они закатали в асфальт место, где горел Палах, затоптали цветы на его могиле, да и само захоронение перенесли в глухомань, засекретив место. Но безнадежна борьба с символами веры. Чем слабее становился режим, чем сильнее была память о Яне Палахе.
В прошлом году замечательный польский режиссер Агнешка Холланд представила свой самый свежий фильм, игровой и документальный одновременно. Это фильм о жизни и смерти Яна Палаха и, конечно, о его времени. Картина называется "Неопалимая купина". Купина в Священном Писании – куст терновника, в котором Бог явился Моисею. А неопалимая она потому, что горит и не сгорает.
Ефим Фиштейн – международный обозреватель Радио Свобода
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции.
