"Я часто, идя по улице и всматриваясь в типы и лица, думала – куда делись, как замаскировались те миллионы людей, которые по своему социальному положению, воспитанию и психике не могли принять советского строя, не могли идти в ногу с рабочими и бедняцким крестьянством, в ногу к социализму и коммунизму? И вот эти хамелеоны на 20-м году революции обнаружились во всем своем лживом облачении. Ни элементарной честности, ни патриотизма, ни чисто животной хотя бы привязанности к своему государству в них не нашлось. Вредить, продаваться, шипеть, ненавидеть, предавать, только бы не процветание самого справедливого строя".

Это последняя запись в дневнике оперной певицы Марии Сванидзе. Со Сталиным ее связывали сложные личные и почти родственные отношения – она была женой брата его первой супруги. Эти строки она написала 7 августа 1937 года. Через пять месяцев ее арестовали, а затем приговорили к расстрелу "за сокрытие антисоветской деятельности мужа".

Корпус советских дневников (уже больше 45 тысяч записей) собирают организаторы проекта "Прожито". О том, как обычные люди реагировали на большой террор, Радио Свобода поговорило с соавтором проекта Ильей Венявкиным.

– Дневниками 30-х годов я изначально занимался как исследователь. И мой знакомый Михаил Мельниченко, который занимался советскими политическими анекдотами, пригласил меня присоединиться к проекту "Прожито". У нас не было самоцели сфокусироваться на дневниках периода Большого террора, просто их введено в научный оборот гораздо больше.

– Хотя, наверное, дневники позднего советского времени лучше сохранились, люди еще живы…

​– Да. И у нас есть сейчас какие-то встречи, нам отдают дневники разные люди, но с ними всегда все становится сложнее. Нам недавно принесли коробку с дневниками, и там пара десятков тетрадей, и это здорово. Но, с другой стороны, учитывая, что они все рукописные, ты понимаешь, что перелопатить это трудно.

– И как это выглядит? Вот вы общаетесь с человеком, чей родственник писал дневник, и говорите, что надо вынести на поверхность, по сути, всю его жизнь…

​– С глобальной точки зрения не надо ничего объяснять, потому что всем и так понятно, что судьбы простых людей важны. Из таких историй складывается история страны, и это большая и важная задача. Но часто нам говорят: "я не очень выдающийся человек", или, "мне кажется, у меня скучные дневники, я там записывал, что я ел, какие фильмы смотрел, и мне кажется, что это никому не интересно". На это у нас всегда есть простой ответ: это решаем не мы, а это решают историки. Например, какой-нибудь мельник Меноккио, когда его допрашивала инквизиция, не думал, что Карло Гинзбург на этом материале напишет книгу "Сыр и черви". Сейчас, мне кажется, можно однозначно сказать, что нет такого текста, который произвел человек, который не был бы интересен тем или иным исследователям.

– Был, я помню, один мужчина, автомеханик, который расписывал, как он по деталькам чинил старые "ЗИЛы"...

– Да, вот это отдельная история. Потому что одна из важных задач этого проекта – это подумать, как вписывать разный человеческий опыт в эту историю. Условно говоря, сейчас мы более-менее понимаем, как вписывать опыт террора в большой исторический нарратив. А вот что делать с опытом механика автобазы – нам сложнее, потому что он пишет о каких-то вещах, которые нам представляются более анекдотичными или менее значимыми. И это большой вопрос, что с этим делать.

– Проследить, как меняются убеждения конкретных людей, получается?

​– Пока такая работа сделана на больших исторических деятелей или литераторов. Вот с Борисом Пастернаком такая работа сделана, биография, его этапы притягивания к власти и отталкивания от нее, протеста, демаршей и так далее – она прослежена и написана. С большей частью дневников наших авторов это не сделано, поэтому мы можем делать только общие суждения относительно того, как работают слова. Видно, что государственное насилие, которое просто разлито по тому периоду, очень сильно вторгается в дневниковые тексты.

В частности, когда в дневниках люди фиксируют свои сны, оказывается, что они не свободны от новостной повестки. К примеру, Сталин приходит к вам во сне. И это показатель. Конечно, можно допустить, что этот сон вымышлен, но часто бывают сны нелицеприятные для человека, который их пишет. В частности, есть сон крестьянина Андрея Аржиловского, когда ему снится, что Сталин его насилует. Таких снов достаточно много, и они про насилие, про власть государства над конкретным человеком. И это в каком-то смысле показательно, потому что если говорить обо всем, советский человек даже во сне не может избавиться от зримого или незримого присутствия государства, государственного насилия.

– А что это за крестьянин? Его сон я у вас в проекте не видел.

​– Это Андрей Аржиловский – его дневник действительно сильно не замечен и недооценен. У него отдельная, непростая история. Аржиловский – крестьянин-самоучка, который сначала попадает в ссылку, потом возвращается из ссылки, заново пытается поднять свою семью. Дети от него отвыкли, потому что они очень много времени провели порознь, и он пытается обратно встроиться в советское общество. Пишет какие-то фельетоны в советские газеты, его опять арестовывают и расстреливают в 1937 году.​

"Назовите чепухой, но тем не менее и сны есть факт. Хочется записать интересный сон. Кто-то сказал мне, что я могу увидеть Сталина. Фигура историческая, увидеть любопытно. И вот...

Небольшая комната, простая, мещанская. Сталин пьяный, "в дрезину", как говорят. В комнате одни мужчины; из мужиков – я и еще один чернобородый. Не говоря ни слова, Виссарионович повалил чернобородого мужика, закрыл простыней и яростно изнасиловал... "И мне то же будет!" – в отчаянии подумал я, припоминая тифлисские обычаи, и хотел бежать; но после сеанса Сталин как будто несколько отрезвел и вступил в разговор:

– Почему вы интересуетесь видеть меня лично?

– Ну, как же: портреты портретами, а живой человек, да еще великий, – совсем другое дело, – сказал я.

В общем, для меня дело кончилось более благополучно и меня даже угощали…"

Из дневника Андрея Аржиловского. 18 декабря 1936 года

– И вот наступает 1936 год. Общая тональность записей накануне Большого террора как-то меняется?

​– Есть одна важная вещь, которая из разговора, к сожалению… не то что уходит, ее как-то все произносят, но это так скользит – это вопрос про государственный террор в 20-м веке и в Советском Союзе. К сожалению, так получилось, что 1936-37 год не был исключением. История о репрессиях, когда она локализуется в 1936-37 годах под лейблом "Большой террор", – это, конечно, уход от проблемы в ее полном объеме и желание представить это явление государственного насилия в каком-то обозримом виде. Но если мы посмотрим разные дневники, то террор в Советском Союзе, особенно в первые 40-50 лет его существования – вещь совершенно повседневная и неизбывная.

В результате коллективизации, в результате прямых репрессий, голода, плохо продуманного переселения погибло очень много людей – больше, чем от террора 1937-38 годов. Но для городской интеллигенции 1932-33 годы, когда по всей стране коллективизация проходила, по дневникам москвичей это время вполне себе благостное. Писатели обсуждают создание Союза советских писателей и надеются на скорую либерализацию, на то, что сейчас драконовские меры закончатся и наступит нормальная городская жизнь. Не замечая, что в их стране миллионы людей погибают. Это вопрос оптики.

Поэтому эта идея, что мы можем всматриваться в 1936 год, понимая, что люди живут накануне террора, это во многом упрощение, потому что люди, в принципе, все время живут в эпоху террора, они просто могут его не замечать.

– Но коллективизация для горожан это что-то далекое.

​– Да, конечно. И в этом смысле важна эмоция удивления, которую как раз дневники конца 30-х годов хорошо фиксируют: как же так, как могло оказаться столько врагов народа среди высших эшелонов власти, кому же теперь верить, как же это может быть, и означает ли это, что каждый человек может оказаться врагом? И это, действительно, удивление, потому что это инспирированная Сталиным кампания, которая ни на чем не базировалась совершенно, которая придумала большое количество антисоветских заговоров там, где их не было.

Это возмущение, удивление связано с абсолютной растерянностью, потому что такого рода террор очень сильно подрывает все основы повседневной жизни и все интерпретационные рамки. Вот как вы можете себе объяснить, что происходит? До середины 30-х долго и постепенно складывался советский язык и советские модели объяснения действительности, в которые все худо-бедно встраивались. У всех были определенные роли.

– Да и первое советское поколение уже как-то сформировалось.

​– Как раз эти молодые люди вполне себе понимали, как устроено это новое общество, какие у него цели, на каком языке им нужно говорить, как писать, что думать, для того чтобы быть советскими людьми. Такой массовый, иррационально-точечный террор, когда вы не можете предсказать, кто именно сейчас окажется следующим, он эти основы во многом подрывал.

То есть была такая понятийно-правовая рамка, и она срывается, и это лишает уверенности всех! Потому что не очень понятно, что дальше будет с советским человеком. Вот если вы попали под подозрение, какой у вас есть механизм вернуть доверие к себе? В принципе, никакого. То есть вы болтаетесь таким образом, пока кто-то случайным образом не решит вашу судьбу. От вас ничего не зависит.

– Но люди же как-то пытались объяснить для себя действия государства?

​– В записях, которые мы видим, очень много следов того, чтобы логику государственного насилия как-то присвоить себе. Как-то ее через себя пропустить, чтобы она стала живой, как-то придать этим словам смысл. Вот вам говорят, что кругом шпионы, и с ходу вы не можете с этим согласиться, вам надо с этой мыслью прожить, понять, как это могло быть. Да, они и правда много ездили в командировки… Ну, то есть ваша мысль направлена на то, чтобы эту идею подтверждать разными гипотезами. Начинается такой разговор с адвокатом дьявола.

При этом важно, что не все люди, которые пишут в этот момент дневник, воспринимают государство как что-то враждебное. Они до этого вполне себе могли с государством солидаризироваться. А сейчас им надо сделать еще один такой скачок и уже солидаризироваться с тем, что совсем уже тяжело. Особенно на уровне дневника. Потому что митинги, на которых люди ходят и кричат: "Смерть фашистам! Повесить! Раздавить гадину!" – это как бы все-таки коллективные действия, а тут – дневник, там…

– Откровения перед самим собой...

​– Ну тут как-то сложнее, немножко другая риторическая модель. Дневник во многом про то, как вы сами себя представляете, как вы общаетесь с сами собой, с богом или с каким-то высшим разумом, с кем-то другим, но про себя. Вы же не в газету "Правда" пишете. Видно, что мысли на этот счет очень сильно активизируются после смерти Сталина, в 50-60-е годы. И мы сейчас видим, что Большой террор остается важной точкой интеллектуального напряжения, что вот 70 лет прошло, но очень сложно перестать про него думать. В том числе и потому, что в то время про него нельзя было думать, это такой отложенный процесс. Если бы тогда об этом можно было думать, спорить и обсуждать, может быть, сейчас уже это не нужно было делать в таком объеме.

Но ведь то, что мы говорим, тут тоже важно, что террор является очень важным образом, который существует в коллективной памяти. Вообще, одно из самых страшных достижений советской власти – это что слово "расстрел" может всплыть в речи совершенно на раз, в риторическом плане: "расстрелять их за это", "таких сволочей к стенке надо ставить", "Сталина на вас нету"…

– Да, я не представляю себе, как в Германии может всплыть фраза "Гитлера на вас нет"…

​– Да, и казалось бы, любое претендующее на здравость общество должно было эту стадию пройти, но оно не проходит. У нас на риторическом уровне допустить физическое уничтожение других людей готовы огромные слои населения. Слава богу, этого давно в таких масштабах не происходит, 70 лет массовых расстрелов у нас нет, и смертную казнь в России даже отменили. Но образ того, что конфликты надо решать физическим устранением оппонентов, причем без какого-либо установления их вины, правового процесса и так далее, он сохраняется.

"С нашими хозяевами приключилась ужасная беда. Сегодня часов в 12 неожиданно приходит с работы хозяин. Маруся, дочь его, думала, что он заболел, так он был взволнован и бледен. Но вслед за ним зашли еще два человека и стали делать обыск. Они обыскали хозяйскую половину, а потом двинулись к нам. Люди эти были полны какой-то ледяной вежливости. Я совсем онемела и не могла сделать ни одного движения. У нас стоял хозяйский шкаф с бельем. Осмотрев шкаф, двое агентов НКВД хотели было осматривать и наши вещи, но хозяин сказал, что мы дачники. Хозяин был бледен как полотно и так растерялся, что, когда его спросили, указывая на меня: "Это ваша дочь?" – он ответил: "Да!" Потом они все ушли на хозяйскую половину и о чем-то долго говорили. Потом мы слышали, как хозяин громко, с надрывом, будто удерживая слезы, сказал: "Ну, прощайте..." Тогда все заплакали, и громче всех – Маруся. Она с криком бросилась к отцу: "Тятя, тятя... куда тебя?.." Хозяин не выдержал и заплакал. Маруся вцепилась в него с таким отчаянием, что и у меня брызнули слезы. Хозяин наконец с трудом оторвал от себя дочь и быстро вышел. Вслед за ним ушли эти вежливые и холодные люди. Ушли. И все, в том числе и мы – дачники – плакали. Я пошла в комнату хозяев и стала утешать Марусю. Маруся, немного успокоившись, вдруг вскочила и сказала:

– Пойду за отцом! – И быстро ушла.

После обеда Маруся вернулась с матерью. Мать как вошла, так и запричитала. Бабушка стала утешать ее, и хозяйка рассказала, что хозяина взяли в тюрьму по подозрению в троцкизме.

Я долго размышляла над этим случаем. Вспомнила о том, что арестованы отцы у Ирмы и Стеллы. Что-то происходит. Долго думала и пришла к выводу: если и мой отец окажется троцкистом и врагом своей родины, мне не будет его жаль!

Написала, но (признаюсь) червь сомнения сосет..."

Нина Костерина, комсомолка. Запись от 22 августа 1937 года