Старинный, о чем говорит его голландское название, Хобокен стоит на западном берегу Гудзона, прямо напротив небоскребов южного Манхэттена. Этому городку, с трудом занимающему квадратную милю, повезло дважды. Первый раз в XIX веке, когда он разбогател, второй раз в XX – когда он обнищал. У бедного города не было денег, чтобы снести обветшалые хоромы, и они нетронутыми дошли до наших дней, когда их умыли, приодели и за бешеные деньги продали яппи.
Помимо нарядной недвижимости и вида на Манхэттен, Хобокен хвалится тем, что породил все лучшее в Америке: бейсбол и Фрэнка Синатру. Про первый не знаю – за сорок лет я так и не научился ни играть, ни болеть. Но со вторым уж точно никто не спорит. Особенно сейчас, когда в дни юбилея Хобокен переживает апофеоз любви к своему самому знаменитому уроженцу.
Живя по соседству (даже на велосипеде часа полтора), я часто туда езжу, чтобы посмотреть, каким был застывший в истории Хобокен, когда 100 лет назад в доме под номером 406 на невзрачной улице Монро с большим трудом явился на свет шестикилограммовый младенец, ставший самым популярным певцом влюбленной в него страны.
Родившись в маленьком городке, расположенном чуть ли не буквально в тени великого Нью-Йорка, Синатра так и не избавился от комплекса провинциала. Его карьера знала крутые взлеты и падения. Синатра даже задумал самоубийство, когда у него временно пропал голос. Но из раза в раз, срываясь и надрываясь, он доказывал себе и миру, что может победить – и так, и после нокаута.
Успех, как нависавший над Хобокеном Нью-Йорк, был его ставкой, вызовом, соблазном, болезнью и американской мечтой. Об этом он поет в песне, ставшей гимном Нью-Йорка и всех тех, кто, как он, рвался сюда за славой из одноэтажной Америки.
Однако если бы меня прижали к стенке и вынудили выбрать одну песню Синатры, ею бы стала та, что я услышал впервые еще школьником с шипящей пленки нашего домашнего магнитофона “Аидас”: “Странники в ночи”. Америка в ней пела почище сирен, но, как и Гомер, я не могу сказать, о чем. Все важное, напоенное сладкое печалью и исполненное тайным значением, заключалось в недосказанности. Определяющая черта эстетики и этики, она, эта великолепная недоговоренность, не позволяла чувствам выйти из берегов и захлестнуть свидетелей. Американцы называют такое словом cool.
– “Цвета воды”, – переводил Бродский.
О чем же поет Синатра? О том, что мир – хаос, броуновское движение людей и молекул в непроглядной тьме, где только любовь придает смысл и направление. Странники в ночи встретили друг друга, а могли бы пройти мимо, не узнав того единственного шанса, который дал им счастье и сделал неразлучными. Он – это, конечно, он. Зато она – кто угодно: любимая женщина, единственная жизнь, хромая судьба, ветреная удача.
Пошло? Мелодраматично? Сахарин и Голливуд?
Но только тогда, когда мы пересказываем своими словами то, что Синатра поет легким, но густым голосом. И тогда за избитыми словами и положениями встает образ всего, что я люблю в Америке. Это и джаз в снежный вечер, и Холден Колфилд, разглядывающий уток в Централ-парке, но чаще всего – “Полуночники” с картины Эдварда Хоппера. Он и она в кафе-стекляшке без дверей.
Снаружи темно, внутри – светло, даже слишком. И от этого хирургического света тревожно за тех, кто молча сидят за стойкой, еще не зная, что другого шанса у них, как и у всех нас, не будет никогда.
Александр Генис – нью-йоркский писатель и публицист, автор и ведущий программы Радио Свобода "Американский час – Поверх барьеров"
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода
