Зимние праздники в Нью-Йорке хорошо закончить экскурсией в Библиотеку Моргана, где сезон елок отмечают демонстрацией бесценной реликвии. Это единственный в мире черновик “Рождественской песни в прозе”. Святую для всей западной традиции книгу Диккенс написал за шесть недель 1843 года в невзрачной общей тетради. Сейчас она хранится под пуленепробиваемым стеклом в сумрачном зале ренессансной библиотеки, прямо напротив одной из трех первых Библий Гутенберга, которыми гордится это уникальное собрание.
Манускрипт, как всякое письмо от руки, выдает если не характер, то темперамент автора. Видно, что Диккенс писал четко, уверенно, быстро, не успевая затормозить, чтобы оставить поля. Такой же была его правка: решительными жирными линиями зачеркнуты лишние слова. Все глаголы переведены из пассивного залога в активный. Каждой строчке придана дополнительная живость. Текст не ползет, а скачет, заставляя жалеть, что зрителям никогда не перелистать черновик, чтобы заглянуть на следующую страницу. Впрочем, в Америке вряд ли найдется человек, не знающий, о чем там говорится.
Диккенс – второй (после Шекспира) любимый писатель США. А история Скруджа, конечно, самая у него знаменитая. Когда автор читал ее в Нью-Йорке, зрители собрались в церкви, потому что в городе тогда еще не было другого зала, способного вместить всех жаждущих познакомиться с гением.
Судя по тому благоговению, с которым догуливающие рождественские каникулы посетители библиотеки рассматривают рукопись, сегодня Диккенс по-прежнему актуален, хотя вряд ли мы его понимает так же хорошо, как викторианские читатели.
Дело в том, что герои Диккенса четко делятся на плохих и хороших. Первые неотразимы, вторые скучны, ибо бедняки у него неизбежно правы. Нищета служит им оправданием и не нуждается в диалектике. Они ведут себя благородно и говорят, как с амвона. Долго это вынести никак нельзя, и я не вижу другого выхода, как пробегать патетические страницы, чтобы быстрее добраться до злодеев. На них отдыхает читатель и торжествует остроумие.
Товарищ, соперник и враг Диккенса Теккерей (его письмо выставлено на соседнем стенде) видел в этом закон литературной природы и считал, что хорошая книга обязательно должна быть сатирической. У Диккенса – 50 на 50, но лучшие реплики он раздал тем, кого ненавидел. Этому у Диккенса научился Достоевский. То-то у него Свидригайлов умнее других, а папаша Карамазов настолько омерзителен, что уже и неотразим. Другой вопрос, что Достоевский, как это водится у русских классиков, перестарался.
– Если вдуматься, – писал по этому поводу Бродский, – то не было у Зла адвоката более изощренного.
Диккенс так далеко не заходит и своим отрицательным героям, а лучший из них, конечно, Скрудж, позволяет не оправдаться, а отбрехаться:
– Сотни тысяч не имеют крыши над головой.
– Разве у нас нет острогов? – спросил Скрудж.
Зато когда дело доходит до расплаты, те же зловещие герои поднимаются до шекспировской трагедии. Так, не вынеся тяжести собственных преступлений, Ральф Никльби вешается на чердаке своего дома, сказав напоследок: "Никаких колоколов, никаких священных книг, бросьте меня на кучу навоза и оставьте там гнить, отравляя воздух". Такая смерть – не наказание ростовщика, а вызов титана.
Скрудж, впрочем, и с небесами сумел договориться. Представляя героя, Диккенс не скрывает его достоинств: "Самые острые иголки, что выпускает уайтчепельская игольная фабрика, не могли бы сравниться по остроте" с его умом. Не сердцу, а уму Скрудж обязан удачной метаморфозе, поменявшей в нем минус на плюс и давшей нам вечный рождественский сюжет о раскаявшемся богаче и вознагражденной добродетели. Но если из своих отрицательных персонажей автору удается выбить раскаяние, то положительным меняться некуда, и все, что их ждет к финалу, – финансовая награда, которую им заработал тот же исправившийся Скрудж.
Признаюсь, однако, что не из-за него я перечитываю Диккенса. Для меня главное – не краски, а грунт: фон служит книге внутренним пейзажем. У Диккенса в нем можно жить. Консервированный воздух старого романа. Город за стеклом волшебного фонаря. И ничего, что кэбы и цветные фраки. Все равно близко: не Карфаген, не Рим, а смежная, как в "Гарри Поттере", реальность, надежно запертая в позавчерашнем дне. Он уже кончился, но еще не забыт, еще понятен, но уже безопасен, как ушедшее детство.
