Исполнилось 80 лет писателю Давиду Шраеру-Петрову. Он живет в Америке, пишет по-русски. В России к его юбилею приурочен выход книги избранных рассказов "Кругосветное счастье" и книги поэм "Деревенский оркестр".
"Это жизнь, она свои мелодии разбродные плетет
из ракитовых кусточков,
из тропиночек небесных,
из березовых листочков – все еще не оборвали.
Но оркестра деревенского простая партитура – проституткой,
глупой дурой не пошла в постель к приезжим дирижерам-дебютантам,
Любознательным, прилежным, расколдовывавшим знаки, песен луговых
значочки на линейках – вместо злаков, колосившихся на
стволиках хлебов. О, звон серпов! Когда здесь жали?!"
Это отрывок из поэмы "Деревенский оркестр", давшей название книге. Поэма своим ритмическим строем и правда напоминает деревенский оркестр, только эта деревня – местечко, а оркестр – клезмерский: хохочущий, плачущий, отвязанный. И лучики от него протянуты к другим поэмам, вот хоть к этой – "Желтая звезда", с эпиграфом из Бродского "И над моей могилою еврейской…" С одной стороны, это обычный осенний кленовый лист, с другой –
"….под самой Москвою,
В темени августа, среди российских просторов
Я был остановлен мерцающей желтой звездою,
Которая плыла куда-то в ритме балладных повторов.
Она была, как лист осеннего клена,
Припавший ко лбу ночного неба.
Капли крови падали с лучей раскаленных.
Что хотелось звезде: любви или гнева?"
Давид Шраер-Петров рассказывает:
– Во время войны я попал в уральскую деревню, в глубинку, и там, я думаю, испытал самое главное влияние – влияние потрясающей русской речи, с множеством слов, которые мы давно не используем, давно забыли и знаем только по словарю Даля. А там эта речь была обиходной. В этой деревне мы жили, как крестьяне, со своим огородом. А когда мы после блокады вернулись в Ленинград, он был ужасен: половина города обгорела, любимые места – Невский, Литейный – совершенно закопченные. И все мы были тогда голодные. Я помню, как мы – стайка мальчишек – стояли на углу Энгельса и Новосельцевской улицы, теперь она Новороссийская, и ждали, когда подъедет грузовик с какими-то продуктами. В руках у нас были крючки, и мы напрыгивали на кузов, зацепляли крючками то кочан капусты, то еще что-то. Хлеб своими крючками таскали, когда его на хлебозаводе клали остывать. У меня есть рассказ о еврейском мальчике ("Отторжение"), попавшем в такую компанию, и когда его схватили за руку, продавщицы стали возмущаться: ясно, что наши дети вечно голодные, а тебе-то, жиденку, что нужно, вы ведь всегда сытые! Вот это ощущение, что ты иной, ужасно давило: я-то своим распахнутым сердцем готов был с ними слиться, как с братьями, а для них я был чужаком. Правда, были и другие впечатления. Когда разыгралось "дело врачей", мне было 17, я как раз хотел поступать в медицинский, и в школе впервые понял, что на самом деле существует рыцарское благородство у моих ровесников, ребят из совсем простых семей. У нас был один учитель, жуткий реакционер и антисемит, и как-то на уроке он стал говорить всякую чушь про то, что врачи действительно убийцы. И он, учитель психологии, обратился к классу: кто за то, чтобы евреев отсюда выселить? И никто из класса не встал, все сидели, угрюмо уставившись в парты. Это было для меня самым высоким подтверждением настоящей дружбы.
В книге поэм "Деревенский оркестр" очень сильна тема еврейства, тема желтой звезды с каплями крови на концах, тема мучительного разрыва между страной, где человек родился и вырос, но никогда не стал своим, и Землей Обетованной, до которой еще надо дойти. Присутствует она и в книге рассказов "Кругосветное счастье" – впрочем, серия, в которой вышла книга, так и называется – "Проза еврейской жизни". Ее открывает рассказ "Белые овцы на зеленом склоне горы" – об азербайджанских мусульманах, оказавшихся тайными иудеями, хранящими свои священные книги и семисвечник в особой тайной комнате без окон и дверей.
В конце 50-х и начале 60-х годов в Ленинграде Давид Шраер-Петров был известным поэтом, членом литературного объединения, куда, среди прочих, входили Илья Авербах, Дмитрий Бобышев, Сергей Вольф, Анатолий Найман, Евгений Рейн.
– Все это было очень хорошо: ленинградское детство, ленинградская школа, ленинградский медицинский институт, где я вдруг оказался в компании с Аксеновым, Илюшей Авербахом, будущим знаменитым режиссером. А потом у нас появилось литобъединение при ДК промкооперации, там вообще был очень высокий уровень, к нам туда Бродский приходил, Британишский, другие поэты. После института я работал военным врачом в Борисове, в Белоруссии, а когда вернулся в Ленинград, занялся микробиологией, защитил кандидатскую диссертацию, затем докторскую, переехал в Москву, вступил в Союз писателей.
– Казалось бы, успешная карьера – почему же вы затеяли такую тяжелую вещь, как отъезд?
– Мои стихи становились все более острыми, не принимавшимися тогдашним литературным истеблишментом. Последней каплей стало мое выступление на литовской "Весне поэзии", куда съехались поэты из разных республик. Я прочитал стихи "Моя славянская душа в еврейской упаковке". Меня вызвали на проработку в секретариат Союза писателей. Но самым большим испытанием стало для нас время отказа – когда мы подали документы на выезд, нас не выпускали 9 лет. Это было мучительное состояние. Меня обвинили в еврейском национализме и выгнали из Союза писателей. В общем, ты сидишь в отказе, литературной среды тоже лишаешься, но, может быть, для меня как для писателя это было и хорошо: я впервые остался один на один с листом бумаги, на меня никто не влиял, никакие редакторы, я был сам себе хозяин. В это время я написал важную для меня книгу "Невские стихи".
В этой книге много стихов, так сказать, литературных, то есть связанных памятью о литераторах – стихи об ахматовском Комарове, стихи памяти Бориса Вахтина, стихи о последних днях Мариенгофа. А есть стихи "У Татьяны Гнедич":
"...жилище деревянное аскетки
макет для театральных упражнений
когда бы Дон Жуан вообразил
себя
доживший Байрон
до седин и пенсии заслуженной
за камер (не юнкерство) за камеру
где тридцать
тысяч строк
кричало о любви
молоденькой
возлюбленной поэта…"
– Когда я вернулся из армии, я стал много переводить, переводы мне сосватал Ефим Григорьевич Эткинд, и он же познакомил меня с Татьяной Гнедич, она со своим семинаром в это время работала над переводами Байрона. Татьяна Гнедич рассказывала мне, что когда ее, молодую переводчицу, посадили в 1937 году по какому-то доносу, то именно Байрон дал ей возможность выжить. Она по памяти перевела всего "Дон Жуана". Он рассказала мне, что ей показалось, будто в камеру к ней приходит Байрон и говорил: "Не бойся, что у тебя нет текста, нет книжки – я тебе буду говорить текст, а ты переводи". И она перевела. Я помню, как это было замечательно, когда она меня пригласила в театр Акимова на "Дон Жуана", и Акимов к ней подходил и говорил прекрасные слова, а я сидел и наматывал на ус, тогда еще совсем молодой.
9 лет в отказе, невозможна ни литературная деятельность, ни занятия наукой. Давида Шраера-Петрова спасла профессия: он работал врачом-эндокринологом, врачей ведь, особенно специалистов, всегда не хватало.
– А когда мы получили выездные визы, я представил себе: как же я буду прощаться с больными, ведь у меня были и тяжелые больные, не только клинические. Это было ужасно, я страшно переживал: как же это я бросаю своих больных. И все-таки мы уехали (июнь 1987 года). Так долго бороться и потом не уехать – это было бы невероятно. И потом, мы же, так сказать, шли колонной – если кто-то выступал с демонстрацией, остальные его поддерживали. Я впервые устроил демонстрацию во дворе Союза писателей СССР на улице Воровского, а мой сын стоял за моей спиной и защищал меня, и были толпы "отказников" и черные машины, чтобы выхватывать людей из толпы. Тогда все обошлось, но бывало, что и меня хватали и волокли на допрос, так было, например, у английского посольства.
– Когда уехали, было ощущение свободы?
– Было, сразу, уже в Вене, куда мы прилетели, мы сразу поняли, что мы можем говорить, читать, писать, делать все, что мы хотим. На Западе я продолжал писать, и вскоре вышла моя первая прозаическая книга "Друзья и тени" – о ленинградских писателях.
Давид Шраер-Петров работал в американских университетах, сейчас живет в Бостоне и занимается только литературной работой. Но неудивительно, что тени прошлого никогда не отпускают человека – в принципе, это в порядке вещей. Есть они и в новой книге рассказов "Кругосветное счастье", хотя автор утверждает, что ничего от путевых заметок там нет, что это чистый вымысел, чистое художество.
– Правда, оно имеет отношение к моей жизни. Еврейская тема там тоже присутствует, но это так же как Есенин – о чем бы он ни писал, он писал о русской деревне и о себе. Естественно, я ощущаю себя американцем, русским писателем и евреем, то есть во мне теперь уже сочетаются три ипостаси: Америка, еврейство мое и, конечно, Россия, потому что язык – это единственное орудие, с которым писатель имеет дело. В книге есть и биографические мотивы, особенно связанные с моей бабушкой, со мной. Мой дядя, старший сын бабушки, был активным социалистом-сионистом, он считал, что на земле Палестины, Израиля нужно создать демократическое государство. Я очень надеюсь, что моя книга покажется интересной, что люди не смогут от нее оторваться.
Пожалуй, один из лучших рассказов этого сборника – "Мимозы на могилу бабушки". Старший сын Исаак в 16 лет заявляет семье, что уезжает в Палестину строить новую жизнь, на прощанье дарит матери букет ее любимых мимоз. Сухой букетик стоит в ее комнате всю жизнь. В какой-то момент мать предает свое дитя – из страха за семью (вспомним прелести советской жизни) перестает отвечать на письма любимого сына. Но он остается в ее сердце, с его именем она умирает, а ее внук Соломон скупает все мимозы на Некрасовском рынке. "Соломону показалось, что не гроб, уносящий бабушку в небытие, а сверкающая золотом колесница готова вознестись в небо. Это была всего лишь одна светлая минута… Прочитали кадиш. Опустили гроб. Засыпали могилу. Отец Соломона осторожно взял из рук сына охапку мимоз и стал забрасывать песок и суглинок цветами. Могила в лучах желтого мартовского солнца сияла золотом мимоз. Ничего этого Соломон не видел. Отец обнял Соломона, снял с него очки, повел сына к машине". Сейчас Давид Шраер-Петров пишет новый роман – о жизни людей своего поколения. И одновременно предостерегает нас от того, чтобы мы рассматривали писателя исключительно в свете его биографии: "Это глупо – соотносить писателя только с его внешней средой. Писатель – это прежде всего он сам. Ведь миллионы людей живут в таких же условиях, но никаких книг не пишут. Это мы, мученики пера, страдаем из-за одной строчки, а они не страдают…"
