Выдающийся чешский кинорежиссер, актер и киносценарист Юрай Герц недавно отметил свое восьмидесятилетие. В конце 2015 года вышла в печати его книга воспоминаний "Аутопсия", в которой отразилась целая эпоха в чехословацкой кинематографии, политике и общественной жизни.

Довоенная жизнь в небольшом словацком городке, где родился и вырос Герц, была почти идиллической. Родители, интеллигентные и состоятельные люди, рано приучили сына к кинематографу, и первым фильмом, который он посмотрел, стал "Разбойник Яношик" знаменитого режиссера Фрича. Яношик был словацким Робином Гудом, у богатых брал, бедным давал и себя не забывал.

Но началась война, Словакия перешла на сторону Гитлера, став фашистским государством.

Еврейской семье Герца запретили посещать кино, театры, кафе и все общественные места. Ресторан, принадлежавший деду Юрая, был закрыт, а городское общество, состоявшее из словаков, немцев, венгров и евреев, ранее живших в мире и согласии, полностью распалось.

Евреев отправляли в концлагеря, погибла и большая семья Юрая: около шестидесяти человек.

Эшелон, увозивший Юрая с семьей, должен был прибыть на место назначения – в лагерь уничтожения Освенцим, где их ждала верная гибель. Но после прибытия выяснилось, что там закончился умерщвляющий газ Циклон Б. Поэтому узников отвезли в женский лагерь Равенсбрюк, и это спасло им жизнь. Потом был переезд – в январской стуже в открытых товарных вагонах для перевозки угля – в лагерь Заксенхаузен, в тридцати километрах от Берлина. В Заксенхаузене условия были еще хуже, чем в Равенсбрюке, но потом неожиданно настало удивительное время – дети начали получать пакеты с едой от Красного Креста, один на двоих, но все же. Раньше охрана лагеря забирала себе посылки Красного Креста. Дети не понимали, почему они так подобрели, а ответ был прост: была весна 1945 года, и Советская армия находилась недалеко от лагеря. Однажды ночью лагерь покинули все немцы, узники оказались без охраны, и как раз в эти дни Юрай тяжело заболел и лежал с высокой температурой.

Через пару дней ворота лагеря пробил советский танк. Дети плохо соображали, что происходит, а то, что они освобождены, поняли лишь после того, как советские бойцы щедро насыпали в их лагерные конфедератки конфеты и печенье. "Только тогда я понял, что война для меня закончилась, – пишет Герц. – И что я выжил".

Но как попасть домой? Детям сказали: идите на запад, через два километра будет вокзал.

Мы прошли уже больше пяти километров, но никакого вокзала и в помине не было. И все равно мы шли: четырнадцатилетний Вальтер со своим отцом и я. Мимо нас проезжали советские грузовики и газики. Подвозили нас только военнослужащие-женщины. Однажды нас остановил советский офицер и заговорил на совершенно непонятном языке. Гораздо позже я понял, что это был идиш. Русский мы тоже не понимали, но поняли вопрос, произнесенный на немецком: "Кто вы и куда идете?" Офицер предупредил, что никаких вагонов для нас не будет. "Просто вас хотели побыстрее вывести из лагеря: неизвестно, удержим ли мы здесь позиции". – "А что же нам делать?" – "Идите на восток, пока сил хватит, ночуйте в немецких домах и идите дальше".

На пути нам встречались отдельные группы бойцов с вещмешками и винтовками на убогих веревках через плечо. "Где Берлин?" – спрашивали они, мы показывали направление, и они шли дальше. Иногда появлялись "Катюши" и даже танки, а над нами кружили немецкие истребители и бомбардировщики. Они пытались смести с дорог советскую технику и разбомбить дороги, чтобы затруднить продвижение Советской армии к Берлину.

Разорванные тела бойцов летали в воздухе.

В первый день, с высокой температурой, совершенно больной, я прошел тридцать километров. По совету советского офицера мы зашли в первый же немецкий дом в городке Бернау. Немецкие хозяева нас немедленно вытолкали, но другой советский офицер, хорошо говоривший по-немецки, зашел в дом с нами, загнал хозяев на кухню, забрал с плиты горячий суп и накормил нас. Пригрозив хозяевам, он отвел нас в спальню, где мы, грязные, вшивые, страдающие от чесотки, упали на супружескую кровать и тотчас же заснули.

Так мы шли дальше, спали в кустах и в развалинах домов. Я еле передвигался. Однажды в одном доме мы встретили таких же измученных бывших узников, что и мы. Деревенские немцы тряслись от страха, ожидая возмездия. А мы даже ложку удержать в руках не могли. Немцы в панике убегали от нас, оставляя на плитках свои кастрюли. А мы убеждались в том, что их жизнь в конце войны немногим отличалась от нашей лагерной. Сперва мальчишки нападали на нас, но теперь матери уже не науськивали детей, а, напротив, угощали нас яблоками и орехами. Наконец они поняли, что война проиграна. Чем дальше мы шли, тем больше видели полностью разрушенных городов. Мы даже и предположить такого не могли, и теперь с удовольствием взирали на немецкие руины.

Как-то раз нам удалось остановить советский грузовик, идущий в нашем направлении, но добрались мы на нем не в Чехословакию, а в Польшу, в город Катовице. Там нас быстренько отправили в карантин. Через неделю явилась комиссия и увеличила детям паек, дополнительно мы получили яичко. Потом нас отвезли на станцию и посадили в поезд, идущий в Прагу. Мне не хотелось в Прагу, я хотел остаться в карантине, где угощали молоком и яйцами, но пришлось подчиниться, и мы попали в товарные вагоны, переполненные не только лагерниками, но и чехами, угнанными на работы в Германию.

​Начальник поезда, высокопоставленный советский офицер, поселился со свитой двадцатилетних девушек в вагоне Красного Креста. На каждом вокзале он выискивал алкоголь. Чаще всего экспроприировал его у поляков, а одного заупрямившегося просто застрелил на месте. Советские бойцы приносили нам еду: картошку, две горсти фасоли, ложку сахара и ложку сала. Иногда поезд надолго останавливался в поле, и мы разводили костры и пекли картошку. Начальник поезда беспробудно пьянствовал и веселился со своими девицами, а я спал по двадцать часов в сутки и однажды, проснувшись, обнаружил, что мы прибыли не в Прагу, а Ужгород. А потом было Мукачево. Начальник поезда вел состав не в Чехословакию, а к себе на родину. В Мукачево советская комендатура выволокла из поезда вдрызг пьяного начальника, и на наших глазах его застрелили прямо на вокзале. Эшелон повернулся в другую сторону, но вместо Праги мы оказались в Словакии.

– Скажите, Юрай, почему вы, поставив больше пятидесяти картин, ни разу не экранизировали вашу собственную лагерную историю?

– Я хотел снимать фильм о концлагере, но никто из тогдашних чехословацких киноначальников, да и западных продюсеров ни в Германии, ни в Италии не захотел финансировать этот проект. Всех испугало то, что я собирался снимать комедию о моем пребывании в лагере. Я их поправлял: это будет черная комедия. Но никто меня не понял, так что сделать этот фильм я не смог. Но когда гораздо позже, в 1986 году, мне предложили снять фильм о журналистке Йожке Ябурковой, коммунистке, попавшей в лагерь Равенсбрюк, где был и я, я решил восстановить атмосферу нацистского концлагеря. На съемках этого фильма я уже знал, что это мой последний фильм в Чехословакии и я покину эту страну. Я был уже по горло сыт этим режимом.

Попав через некоторое время в свой город, Юрай узнал о гибели всех родственников, в живых остались только его родители. Началась послевоенная жизнь. Одичавший девятилетний мальчик с трудом осваивался в ней, но все-таки учился и мечтал о профессии художника.

В 13 лет он поступил в Братиславе в художественно-промышленную среднюю школу и стал изучать фотографию.

Это был 49 год, в Чехословакии недавно произошел социалистический переворот, и в школе поселился социалистический реализм. О нем не имели ни малейшего понятия ни учителя, ни ученики. Нам удалось лишь узнать, что его выдумал товарищ Жданов. Преподаватель марксизма-ленинизма объяснил нам, что соцреализм – это искусство социалистическое по содержанию и реалистическое по форме. Так что все мои любимые направления в живописи – импрессионизм, ар-нуво, кубизм были объявлены вредными и разом были запрещены.

Практическим следствием прихода соцреализма было то, что нам запретили фотографировать. Наши учителя боялись оплошать и совершить роковую ошибку в этом виде искусства, так что мы учились проявлять пленку, ретушировать, но только не фотографировать. Постепенно все двенадцать учеников отделения фотографии разошлись кто куда, нас осталось четверо. Трое из них, включая меня, стали кинорежиссерами, один – кинооператором.

Юрай Герц уехал продолжать учебу в столицу и поступил в пражскую Академию изящных искусств, но не на факультет кино, а на театральный, отделение кукольного театра. Лучшим его другом стал студент того же отделения, будущий знаменитый режиссер и художник-сюрреалист Ян Шванкмайер. Они оба родились в один день, месяц и год, позже в одном и том же полку открутили воинскую службу и потом попали в один и тот же театр. Позже Ян снимался в сюрреалистических фильмах ужасов Юрая: например, в страшной сказке "Девятое сердце" и в "Упыре от Ферата". А Герц, с его мефистофельской внешностью, играл в не менее пугающих зрителя фильмах Шванкмайера. Я спросила режиссера, можно ли называть его режиссером "новой волны" в чехословацком кино, и правы ли те историки кино, которые считаю его одиночкой.

​– Да, я был сам по себе. Чешская новая волна – это были в основном сокурсники в киноакадемии ФАМУ. А я учился в той же Академии, но на театральном факультете. Я, конечно, часто встречался с отдельными режиссерами новой волны. Я любил Иреша, который экранизировал роман Милана Кундеры "Шутка", дружил с Эвальдом Шормом, но к остальным не прибился. Кто-то из них и не хотел принимать меня в свою компанию, потому что я был из другого гнезда – театрального, а в их глазах это был плебс.

Если не считать довоенного детского увлечения кинематографом, то в кино Юрай Герц по-настоящему влюбился благодаря польским студентам, жившим с ним в одном общежитии.

Я начал читать польских авторов, запрещенных в Чехии: например, прозу Марека Хласко, ярого антикоммуниста. Но главным было посещение кинотеатра в Польском посольстве. Там я увидел фильмы Вайды, Мунка, Кавалеровича, потом я проник и в посольство Югославии, где посмотрел все фильмы так называемой "черной серии" Александра Петровича. Но самые лучшие показы были для студентов ФАМУ в их здании. Им демонстрировали фильмы, которые никто, кроме них, не имел права видеть, и поэтому меня, как чужака с другого факультета, часто выгоняли посреди сеанса. Увидев там фильм де Сики "Похитители велосипедов", я понял, что мое призвание – это кино и только кино.

Но сначала пришлось поработать и артистом театра, и кукольником. Карьера кинематографиста началась у Герца с того момента, когда известный режиссер Брыных предложил поработать на съемках его фильма "Эшелон из рая" о жизни насильно вывезенных из своих домов европейских евреев в созданное нацистами гетто на территории Чехии – Терезин. Оттуда людей отправляли в лагеря уничтожения – Освенцим, Треблинку. Брыных взял Юрая вторым режиссером и консультантом по жизни в концлагере. Вот что об этом пишет Герц:

В этом фильме в круг моих обязанностей входило руководство тысячей статистов, изображавших узников гетто. Терезин – огромный лагерь, бывшая крепость, и мне приходилось на мотоцикле ездить от камеры к статистам и обратно. Брыных познакомил меня с автором сценария Арноштом Лустигом, которому в юности удалось убежать из Освенцима. "Эшелон из рая" был первым сценарием этого молодого писателя, и на съемочной площадке он был впервые. По неопытности Лустиг начал было объяснять Брыныху, как бы эти сцены снимал он. И меня это необычайно разозлило. "Послушай, Арношт, – сказал я ему, – самый лучший сценарист – это мертвый сценарист, потому что не вмешивается в съемочный процесс". Арношт, как ни странно, проглотил мои поучения, и мы стали друзьями. Вскоре я сам захотел снять фильм по книге Арношта "Белые березы осенью", романе о так называемых "черных батальонах". Это были полки, в которых служили дети недобитой буржуазии, подозрительной интеллигенции и чешской аристократии. Их дети были "недостойны" носить оружие и, как рабы, должны были добывать уголь в шахтах Остравы. Книга Лустига была историей большой любви, историей очень эротичной, и это было главной причиной моего желания экранизировать роман. Но студия "Баррандов" наложила вето на этот проект.

​Между тем, фильм Брыныха "Эшелон из рая" стал знаменитым, и после его победного шествия по всему миру ко мне подошел режиссер Ян Кадар, лауреат главной награды Московского фестиваля за фильм "Смерть зовется Энгельхен", и сказал: "Пан Герц, я буду снимать в Словакии фильм на ту же тему. Будет называться – "Магазин на площади". Хотите поработать со мной вторым режиссером?"

"Магазин на площади" получил несколько "Оскаров" и вошел в историю кино. В книге воспоминаний Герц во всеуслышание заявил о том, что в среде кинематографистов было известно давно. Хотя Ян Кадар снимал в паре с Клосом, на самом деле все их замечательные ленты были плодом творчества одного Кадара.

У Кадара и Клоса были странные отношения. Кадар обращался к своему напарнику по фамилии – Клос, а тот к Кадару по имени. Выкали они только тогда, когда Клос являлся к Кадару с какой-нибудь идеей. Кадар всегда ему сообщал: "Идите в задницу, Клос. Я так не хочу". Клосу это было безразлично. Однажды Кадар лег в больницу на обследование, и Клос решил, что будет снимать без него. Через день Кадар явился на площадку: "Будем снимать там, где прервались, даже смотреть не желаю, что он там снял. Я знаю, что он умеет". Во время съемок "Магазина" Клос взял отпуск и, как партийный вельможа, отправился в Египет читать лекции. В Египте он пробыл три недели, Кадар снимал один. Возвратившись, Клос подарил Кадару пачку египетских сигарет и взял половину режиссерского гонорара Кадара.

С самого начала Кадар хотел на главную роль в этом фильме пригласить еврейскую актрису. Поэтому они отправились с Клосом сначала в СССР, из этого ничего не вышло, и тогда они перебрались в Польшу.

Там Кадару очень понравилась директриса Государственного еврейского театра семидесятилетняя Ида Каминская, прошедшая сталинские лагеря и ссылку вместе со своим зятем – популярным джазовым музыкантом Эдди Рознером. Каминской не хотелось сниматься в этом фильме, но Кадар ее уговорил и она приехала в Прагу на пробы вместе со своими дочерями и мужем, на двадцать лет ее младше. "Это не его дочери, – говорила она. – Разве он смог бы управиться с такими красавицами?"

На пробах Кадар сказал ей: "Пани Каминская, вы – не леди Макбет у себя в театре. Вы должны быть у меня старой, глухой, деревенской еврейкой в Словакии. Пожалуйста, играйте именно это". Каминская ругалась: "Люди будут удивлены, зачем великая Каминская играет в таком плохом фильме?" Огромным унижением для нее было решение Кадара закрыть ее ослепительно белые зубы вставной полубеззубой челюстью. Но, войдя в роль, Каминская сыграла ее блестяще и в итоге была номинирована на "Оскар" и "Золотой глобус".

​После "Магазина" я работал еще на четырех фильмах, и эти четыре года, проведенные на площадке, стали моей киноакадемией ФАМУ. А моими профессорами были Брыных и Кадар.

В конце шестидесятых наступило послабление режима, закончившееся Пражской весной и советской оккупацией Чехословакии. В эти годы Герц приступает к съемкам одного из своих самых знаменитых фильмов "Сжигатель трупов" по роману Ладислава Фукса.

​Ладислав Фукс занимает особое место в чешской литературе. Уже его первая книга "Пан Теодор Мундшток" стала сенсацией. Это рассказ о старом чешском еврее, который в ожидании отправки в концлагерь понемножку пускает газ в своей квартире, чтобы привыкнуть к нему. Тогда Фукс получил за эту книгу много премий и стал знаменитостью. Для знакомства с ним в Прагу приехала Джулианна Лимитти – отпрыск старинного итальянского рода и секретарь итальянского парламента. Знакомство состоялось в Союзе писателей Чехословакии, и Джулианна без памяти влюбилась в красивого и загадочного писателя. Ладислав Фукс был геем, о чем знали все, кроме Джулианны. Свадьба состоялась в базилике Санта Мария Маджоре в Милане. Поскольку невеста была весьма важной особой, поздравление прислал сам папа римский Павел VI. После свадьбы госпожа Джулианна Фукс поняла, что ее муж с другого берега, и в ярости попросила папу аннулировать их брак. Кроме того, она написала жалобу на Союз писателей Чехословакии за то, что они не предупредили ее об ориентации жениха, и угрожала судом. Спасаясь от скандала, Фукс отправился в дом умалишенных и там спокойно пересидел все скандалы, устраиваемые его высокопоставленной супругой. Там же он начал писать свой знаменитый роман "Сжигатель трупов".

​Одноименный фильм Герца был закончен накануне советской оккупации. Вот что пишет режиссер о его дальнейшей судьбе.

Фильм был готов, и киностудия хотела немедленно отправить его в прокат. Но на улицах стояли советские танки, и настроение чехов постепенно изменялось – от воинственно-патриотического до апатии, ведущей к конформизму. Так что "Сжигатель трупов" стал актуальным нуаром о приспособленчестве. Но я попросил студию позволить мне снять другой финал. В первой версии герой фильма, специалист в области кремации, должен был отправиться в Германию, чтобы подготовить огромный крематорий для огромного количества людей.

Для нового финала я посадил актрис у окна в роскошном кафе. За окнами стояли советские танки. Дамы завели разговор о крематоре.

– Где он сейчас? – спрашивает одна.

– Он исчез во время войны, – отвечает другая. – Полагаю, его устранили немцы. Это был милый и добрый человек.

А камера показывает расстрелянный оккупантами Национальный музей на Вацлавской площади и толпу усталых несчастных людей. И вдруг среди этой скорбящей толпы выделяется веселое, ухмыляющееся лицо крематора.

Ушел с немцами, а вернулся с советскими войсками.

Директор Баррандова не мог переварить эту концовку, новый финал вырезали и сожгли. Фильм получил много наград на фестивалях, но у нас после четырех недель проката в битком набитых залах он был запрещен вплоть до "бархатной революции".

В 1976 году Ладислав Фукс праздновал свое 55-летие на устроенной им вечеринке. В саду натянули экран и собравшимся друзьям писателя показали "Сжигателя трупов". На этом праздновании была 18-летняя девушка – балерина Национального театра Тереза Покорна, закричавшая на весь сад:

– Какой безумец это снял?

Через десять лет она стала моей второй женой. Мы прожили вместе почти четверть века.

​В конце шестидесятых Герц еще успел снять фильм "Керосиновые лампы" – по роману мистика Ярослава Гавличека, и до 1989 года это был последний чехословацкий фильм, принятый в главный конкурс фестиваля в Каннах. Но в оккупированной Чехословакии уже изменилось руководство и страной, и кинематографией. Вот что пишет режиссер о своей поездке в Канны в 1969 году.

В Канны я должен был поехать с новым директором студии "Баррандов", бывшим следователем, работавшим в тюрьме. Он выглядел соответственно и точно так же вел себя. Наотрез отказался идти со мной на фильм Тарковского "Солярис", фестивальные фильмы его вообще не интересовали. Зато он потащил меня в город в порнокинотеатр. Я вынужден был пойти с ним, а потом слушать, как пыхтит и хрюкает рядом со мной заплечных дел мастер, постоккупационный директор "Баррандова". И терпеть его восторженную колотьбу по моей коленке.

В тот же период Герцу было разрешено поставить фильм по роману Александра Грина "Джесси и Моргиана". Фильм назывался "Моргиана", снимался на море в Болгарии, а в двойной роли сестер снялась талантливая актриса Ива Янжурова. Фильм получился декадентский, полный тайных смыслов. Он был немедленно запрещен. Одновременно пришел запрет на работу самого Герца на "Баррандове".

Режиссера всегда привлекала русская литература, и на телевидении ему еще удалось снять трилогию по мотивам рассказов Тургенева, Чехова и Достоевского. Во все трех рассказах прочитывался мотив бабочки. Первый среднеметражный телефильм назывался "Прикосновение бабочки", второй – "Полет бабочки" и третий – "Смерть бабочки". Во всей трилогии главные роли исполняла наша первая красавица, кинозвезда Яна Брейхова.

Несколько лет Юрай Герц сидел без работы, и наконец пришла неожиданная помощь от советских кинорежиссеров.

​В рамках обмена к нам ездили режиссеры с "Мосфильма", а наши, самые проверенные партийцы ездили на "Мосфильм". Очередную группу гостей водила по "Баррандову" наша переводчица, журналистка и жена композитора моих фильмов – Яна. Она советовала гостям, что им стоит посмотреть. Упомянула, что Герц снял очень интересный фильм "Моргиана" по Грину. Привела режиссеров в просмотровый зал, а после сеанса сделала с ними интервью для своего журнала. Советские коллеги дали высокую оценку всем увиденным фильмам, в том числе и "Моргиане". Ситуация повторилась трижды. И следующие советские делегации восхищались запрещенными у нас картинами.

Через некоторое время меня вызвал в свой кабинет председатель Госкино Пурш, редкостный паршивец.

"Странно, – сказал он, – но советским товарищам понравилась ваша "Моргиана". Так что я отменяю запрет на вашу профессию. Но с одним условием: вы теперь снимете фильм о жизни рабочих". О жизни рабочих я ничего не знал. Помог мне рассказ прекрасной писательницы Яромиры Коларовой, его действие разыгрывается на складе стекольно-фарфоровой фабрики, где всем заправляют пять веселых девчонок. Поэтому и фильм я назвал "Фарфоровые девчонки". Конфликт с начальством разбушевался из-за слова "девчонки". Мол, это слишком фривольно для социалистических работниц. "Девчонками называют проституток", – гневалось начальство. Но мне удалось его разубедить, призвав на помощь филологов.

​Этот фильм оказался счастливым стартом для карьеры никому не известной молодой актрисы – Дагмар Вешкрновой, ставшей через 35 лет первой леди, супругой президента Вацлава Гавела. Она снялась у меня в главной роли и в следующем фильме "Убить девушку".

А вот с "Фарфоровыми девчонками" скандал продолжался. На приемочной комиссии завопили: "Разве это рабочие девушки? Как вульгарно они говорят, как ведут себя, какие они распущенные, а у одной даже внебрачный ребенок!" Тут и я не выдержал: "Я снимал на трех фарфоровых фабриках. Вокруг меня стояли восемьсот работниц. Все были с татуировками, бросались на каждого мужчину из съемочной группы, ведь на фабрике почти не было мужчин. Они были невероятно бойкие, за ненормативной лексикой в карман не лезли. Наши девчонки, которых играли актрисы, были сахарными куколками по сравнению с ними".

Фильм со скрипом выпустили на экран, и он имел оглушительный успех. Ведь комедий тогда почти не было.

​После запрета фильма "Сорока в кулаке" у Герца созрело твердое желание навсегда покинуть свою страну. В конце восьмидесятых годов он начал снимать в Словакии фильмы-сказки с немецким продюсером. В главных ролях – его новая молодая жена Тереза. Однажды после посещения мюнхенского продюсера супруги Герц не вернулись на родину. Эмиграция Герца никого не удивила. У режиссера больше не было сил переносить бесконечные удары, запреты, оскорбления и обман. Чехословацкий коммунистический режим не собирался на деле подключаться к горбачевской перестройке, напротив, перепугавшись, усилил бдительность.

В Западной Германии настал "документальный период" в творчестве Герца. После телесериала "Август 39" и биографического фильма о Моцарте Герц снова обратился к русской литературе. Немецких продюсеров заинтересовали последние годы жизни Бориса Пастернака и его подруги Ольги Ивинской, написавшей книгу воспоминаний "Годы с Борисом Пастернаком".

Фильм "Лара, годы с Борисом Пастернаком" полностью был снят в России. Продюсер купил у 85-летней Ивинской права на ее книгу, в которой она утверждает, что Лара из "Доктора Живаго" – это она сама.

Ивинская жила с сыном на окраине Москвы в старом ободранном панельном доме. Мы объяснили, что в беседу с ней мы включим, кроме архивных лент, и отрывки из американского фильма "Доктор Живаго". Нас интересовал ее тюремный период, ведь в общей сложности она провела за решеткой девять лет. Ивинская два раза ждала ребенка от Пастернака и оба раза в тюрьме теряла его.

Из Москвы мы выехали в Переделкино, где в доме Пастернака еще жили его родные. За домом протекала речка, через нее вел мостик, а за мостиком когда-то стояла дача, и в ней, в нескольких шагах от своего возлюбленного, жила Ивинская. Он приходил к ней по утрам, беседовал, диктовал свои размышления, проводил с ней весь день, но никогда не оставался на ночь. Через мостик всегда возвращался домой.

Мы договорились о съемках с членами семьи Пастернака, но узнав, что речь идет о документальном фильме об Ивинской, они не пожелали иметь со мной дело. Резко отказались. Они утверждали, что Ивинская – "сумасшедшая старуха" и в ее заявлениях нет ни слова правды.

Мы возвратились в Москву и попросили Ивинскую предоставить какие-нибудь документы и фотографии, которыми можно было бы воспользоваться для подтверждения ее рассказов. Она располагала очень немногим, и нам показалось, что семья Пастернака, возможно, была права.

Наконец она что-то вспомнила и послала нас в Париж, где жила ее дочь от первого брака. Сказала, что, кажется, у дочери есть какая-то коробка с фотографиями и негативами.

Я остался в Москве, а продюсер отправился в Париж.

​Он нашел дочь Ивинской и старую ржавую коробку, которую увез с собой в Мюнхен. В лаборатории ее осторожно открыли. Там находился восьмимиллиметровый фильм. Его скопировали на 35- миллиметровую пленку. И мы увидели Пастернака. Как он на даче в Переделкино беседует с Ивинской и даже целуется с ней. Тем самым слова Ивинской хотя бы частично, но все же подтвердились.

Я хотел начать свой фильм панихидой по Пастернаку. Договорились с двумя переделкинскими священниками, чтобы они отслужили все как положено и с церковным пением. Главный священник отказался провести панихиду с перерывами, и нам пришлось заплатить им за три полные панихиды.

Комментарий к фильму начитал в Мюнхене знаменитый Максимилиан Шелл. Фильм имел такой успех, что меня наградили за лучшую документальную работу Государственной премией Баварии.

– А какое у вас лично сложилось впечатление об Ивинской?

– Особо хорошего впечатления она на меня не произвела. Она жила со своим сыном, оба совершенно спились. Ее можно было снимать и говорить с ней только в первой половине дня, после обеда она уже была невменяемой.

В том, что она говорила, и в ее воспоминаниях о Пастернаке, которые я прочитал, было много неясного. И ее сын был, мягко говоря, сложный человек. Вся ее несчастная жизнь – ведь она два раза сидела в тюрьме – вызывала у нас жалость. Арестовать Пастернака власти не решались – а вот с его любовницей расправились.

Я долго с ней общался, она рассказывала, как ужасно к ней относились в тюрьме. Я вел съемки в той самой тюрьме. Бутырка была страшная тюрьма, но им было и этого мало, они отправили ее в ссылку в Сибирь. Власти ее неустанно преследовали.

В октябре 89 года, за месяц до "бархатной революции" Западная Германия наградила Вацлава Гавела Призом мира от немецких книжных магазинов. На вручение прибыли европейские знаменитости. Но не явился сам лауреат. Гавел боялся, что коммунистические власти его не впустят на родину на обратном пути, как это случилось с писателем Павлом Когоутом.

Письмо Гавела с благодарственной речью прочитал Максимилиан Шелл. Четыре года спустя на съемках документального фильма Герца Гавел и Шелл наконец встретились лично.

​Вацлава Гавела я знал еще с армейской поры, когда он, как член культурной комиссии полка, вручал мне приз за мою любительскую постановку драмы "Чапаев". А в 1993 году я снимал в Праге уже самого президента Гавела с Максимилианом Шеллом в документальном фильме об основанном Гавелом ежегодном форуме интеллектуалов мира. Как и все остальные, я был поражен тихостью и скромностью президента. Лучше всего его характеризует история, происшедшая на съемках в кафе на Вацлавской площади. Гавел и Шелл сидели у огромного окна, и Гавел рассказывал об истории этого места. Вдруг у него зазвонил мобильник. Гавел извинился, что, мол, должен обязательно поговорить с этим человеком, и мы прервали съемку. Технический персонал киногруппы немедленно начал шуметь, смеяться и кричать. Гул стоял невообразимый. Вторым режиссером на этом фильме был мой сын Михал, и, так как он хотел обеспечить тишину для разговора Гавела, то на все кафе заорал своим звучным голосом: "Тихо!" Кафе немедленно затихло. Раздался извиняющийся голос президента: "Не сердись, Михал, – сказал он моему сыну, – но я и в самом деле должен поговорить. Это премьер-министр". Гавел думал, что Михал кричит на него.

После "бархатной революции" для Герца настал период жизни на два дома. На Западе, где он снял два фильма из французской серии "Комиссар Мегрэ", и в Праге, где Национальный театр пригласил его поставить оперу по его выбору. Герц выбрал "Кавалера розы" Рихарда Штрауса, много лет не сходившего со сцены главного театра республики. В 1996 году (к этому времени режиссер окончательно перебрался в Прагу) он поставил чешско-бельгийско-французский "кафкианский" фильм "Пассаж". Публика не приняла его, и это объясняется не качеством фильма, позже принятого на многих фестивалях, а тем, что у чешской и словацкой публики вкусы и потребности резко изменились. Она спешила посмотреть ранее недоступные американские фильмы. После них высоко котировались чешские комедии. Публика желала веселиться, а поэтика Герца с красочностью, мистикой, таинственностью и декадансом оказалась невостребованной.

В 2010 году Герц снял фильм "Мельница Габерманна" по роману Йозефа Урбана. Он вернулся к трагическим событиям, происходившим в чешских Судетах до и после войны. Пограничная горная полоса – Судеты (теперь это название запрещено законом) с 13-го века была заселена немцами и чехами, причем немцы преобладали. До прихода к власти Гитлера они жили в мире и согласии, в тридцатые же годы чешские немцы поддержали фюрера и потребовали присоединения Судет к Третьему рейху. В 1938 году после отторжения Судет местные немцы изгнали чехов, не согласившихся стать гражданами рейха. Они смогли унести с собой только 50 кг своего имущества, должны были бросить дома, угодья и фабрики. Некоторые оставшиеся чехи в военное время прислуживали нацистам. После войны страны-победительницы приняли решение о депортации чешских немцев в Германию, и они тоже могли взять с собой только 50 килограммов. В первые послевоенные дни чехи-коллаборанты зверски расправились с немцами. Обо всем этом повествует фильм Герца. Фильм получился трагичным, зрителей потрясла судьба главного героя – молодого немца Габерманна, владельца мельницы и лесопилки. Во время оккупации он заступился за чешских заложников, даже заплатил гестапо бриллиантами за их освобождение, но спасти не смог. Озверевшая толпа чехов, забывшая все хорошее, что Габерманн для них делал, безжалостно убивает его.

Критика обвинила Герца в том, что он в отвратительном свете показал чехов, режиссер с этим не согласился.

Я захотел снять этот фильм, когда прочел роман Урбана.

И я снова увидел то, что случилось со мной 72 года назад. Послевоенная месть чехов немцам, в том числе многим невиновным, была продиктована различными мотивами. Не всегда она была расплатой за пережитые страдания, частым мотивом так называемых "мстителей" – самозваных гвардейцев с красными повязками на рукавах, было желание скрыть собственное сотрудничество с нацистами, устранить людей, знающих об их предательстве, а заодно присвоить чужое добро. Я далек от того, чтобы не видеть преступлений немцев во время оккупации нашей страны. Моя еврейская семья была обречена на истребление, каждый день мы ждали повестки для отправки в лагерь. Помощь неожиданно пришла из соседней, полностью немецкой деревни, где отца – городского аптекаря – все хорошо знали. В этой деревне мы скрывались несколько месяцев, родители из дому не выходили, а я открыто играл на улице с детишками хозяев. И никто, ни один человек, на нас не донес. Потом из города пришло известие, что опасность миновала, и мы вернулись домой. На следующий же день нас затолкали в эшелон, и мы оказались в концлагере.

После войны, возвратившись в Словакию, мы первым делом поехали в немецкую деревню, чтобы поблагодарить сельчан за помощь. Но деревня была вымершей, дома стояли пустыми, и никто не хотел говорить, что там случилось. То ли всех выгнали, то ли убили. Как вы понимаете, я не признаю "коллективной вины" любого народа.

"Мельница Габерманна" – пока последний фильм Юрая Герца. Несколько лет он писал свои воспоминания под названием "Аутопсия режиссера". Такое депрессивное название вовсе не соответствует энергичному, веселому Герцу, увлеченного новыми творческими планами. О них я и спросила режиссера:

– Последние два года я готовил новый фильм для постановки в копродукции с Германией. Но мой продюсер внезапно умер, исчезла моя финансовая и производственная база в Германии. А здесь, в Чехии, я не знал никаких продюсеров, потому что в то время, как в Чехии все менялось после революции и пришли новые люди, я жил в Германии, работал с немцами и французами. Я не могу явиться к незнакомому человеку и сказать ему: "Послушайте, у меня есть сценарий, не желаете ли мне помочь его поставить и поддержать финансово?" Не знаю, как повел бы себя этот человек, поэтому я пока интенсивно репетирую в театре Грушинского очень веселую комедию.

Юрай Герц поставил более пятидесяти фильмов – игровых, документальных и телевизионных в Чехии, Словакии, Германии и Франции. Многие были увенчаны наградами на мировых фестивалях. Последняя – приз "Хрустальный глобус" за вклад в киноискусство, врученный режиссеру на Международном кинофестивале в Карловых Варах.