В Санкт-Петербурге на 60-м году жизни после тяжелой болезни скончался журналист и публицист, многолетний корреспондент Радио Свобода Виктор Резунков.

Цикл "Петербург Свободы": Памяти Виктора Резункова...

В творческих профессиях есть узнаваемые приметы: стиль литератора, манера рисовальщика, мелодизм композитора. У радиожурналиста – это голос. Тем более когда голос этот звучит три десятилетия подряд.

Мы познакомились с Виктором Резунковым почти 30 лет назад в Мюнхене, оба приехали посмотреть на тех редакторов, которые заказывали нам репортажи. Виктор прилетел из Ленинграда, я – из Парижа. Все было интересно: большая и легендарная радиостанция, в те годы на пике своей славы и признания, соединение знакомых голосов с незнакомыми лицами, новые темы, невероятные надежды, захлебывающийся обмен сведениями, поиск общих знакомых, баварское пиво: "Ты магнитофон себе уже купил? А Кари Унксову читал? В Италию съездил?"

А потом Виктор Резунков вернулся в Питер и вошел в команду, делавшую ежедневные информационные сюжеты для программы "Либерти лайв", а со временем организовал круглые столы и возглавил петербургское бюро Радио Свобода.

Его политические, правозащитные и общественные темы – "Время гостей", "Петербург Свободы" и другие – хорошо узнавались, были неизменно актуальны и всегда обладали особым нервом: рискованными сюжетами, въедливыми вопросами, дотошной злободневной фактурой. Виктор никогда не был равнодушен ни к собеседнику, ни к содержанию. Оставаясь журналистом, он требовал от своего гостя глубины и конкретности, гражданской определенности и нравственной внятности. И при такой своей позиции оставался неизменно этичным, уважительным, деликатным.

А после программы – с удовольствием чай пил, смеялся, развивал и добирал тему уже вне микрофона. Теплый был Витя человек. "Петербург Свободы": Виктор Резунков и был для аудитории олицетворением Петербурга свободы.

Весной этого года, когда он заболел, я позвонил ему, влекомый каким-то беспокойством: чувствовал, что за тридцатилетнее приятельство не обо всем спросил его, не все уточнил. Вообще-то я придерживаюсь принципа говорить у микрофона на Вы, даже с близкими друзьями. Но тут, с Виктором, я как-то забылся, сердечное "ты" непроизвольно пошло гулять. Я прошу прощения у всех, кого это заденет.

2 октября Виктора Резункова не стало. Ему было 59.

Вот запись нашего разговора:

Иван Толстой: Если вспомнить времена советские, когда ты впервые узнал о существовании Радио Свобода и от кого?

Виктор Резунков: Дело в том, что я был радиохулиганом, это была такая концепция. Когда я ездил в Тамбов, меня туда отправляли к любимой тете Шуре, и ее племянник занимался радиохулиганством, тогда это было модно, он собирал различные передатчики, в основном на средних волнах, пьянством и выходил в эфир под питием, так сказать. А так как у меня отец был радист морской, то это, можно сказать, передавалось по наследству. Не пьянство я имею в виду, а вот именно увлечение радиотехникой. Я привозил в Тамбов огромные чемоданы, к тете на летние каникулы, полные редкими радиодеталями, сам спаивал все это, сам научился собирать эти передатчики. И меня это все постепенно вывело на Радио Свобода, вывело на "Голос Америки".

Голос Америки тогда звучал хуже в Тамбове, чем Радио Свобода. Соответственно, открытие такой радиостанции, которая сразу стала безумно для меня интересной, вызвало такое большое изменение в моем сознании. Ведь в то время это уголовно преследовалось, и тогда ездили машины по улицам с такими, как в фильмах о шпионах показывают, вертящимися "миноискателями" – радиоискателями, можно так сказать. Потому что они мешали работать российским самолетам. Они выходили на частоты, приближенные к частотам российских самолетов, поэтому была статья об этом, много написано достаточно. И с тех времен меня это очень интересовало.

А когда мои соседи, как выяснилось, решили выкинуть, это было примерно в 1972 году, радиоприемник свой, потому что он им почему-то помешал, я их попросил отдать его мне, и они с удовольствием отдали. И с тех пор, конечно, Радио Свобода стала одной из радиостанций, центральной, которую я слушал.

Иван Толстой: А в Тамбов ты ездил из Ленинграда, ты жил в Ленинграде тогда?

Виктор Резунков: Да, конечно, я жил в Ленинграде, ездил в Тамбов из Ленинграда.

Иван Толстой: Какую первую передачу, по Свободе переданную, ты можешь вспомнить? Или какие первые?

Виктор Резунков: Трудно сказать. Дело в том, насколько я могу сейчас вспомнить, в 1970 году примерно шло мощное эхо событий в Чехословакии, событий 1968 года. А затем, конечно, началось шельмование диссидентов, разные процессы, была "Хроника текущих событий", различные другие аресты, суды над инакомыслящими, и это вызывало всегда глубочайший интерес и ужасное расстройство по поводу того, что очень сложно было, вообще практически невозможно было узнать, где кого судят, как найти, как туда можно прийти.

Иван Толстой: Вот ты говоришь, что твой приятель был радиохулиганом, и у тебя была склонность к такому непозволительному социальному поведению, политическому и идеологическому, а в целом каковы были твои взгляды того времени? Читал ли ты какую-то подпольную литературу, самиздат, тамиздат, где-то учился? Каков был твой круг? Вообще, как ты к этому пришел, стал "инакомыслящим"?

Виктор Резунков: Трудно сказать, Иван. Кроме Тамбова я ездил еще и в другие деревни, как это ни парадоксально, на летние каникулы, и в одной из деревень на чердаке я обнаружил "Роман-газету" – Александра Исаевича, "Один день Ивана Денисовича". Для меня это было совершенно фантастическим открытием, потому что я слушал по мере возможности Радио Свобода, и я был в таком восторге от этого произведения! Я начал читать эту вещь, и постепенно сознание менялось. Трудно даже передать, как это все выглядело. Это все выглядело как песочные часы, которые постепенно наполняются, наполняются, наполняются, и они наполняются маленькими песчинками, пока не выходит некая сюрреалистическая картинка из наполненных в нужном объеме часов. Поэтому это, конечно, очень серьезную сыграло роль в будущем. В дальнейшем, конечно, здесь надо отметить самиздат, который так или иначе присутствовал, потому что мы были представителями андеграунд-культуры, самиздата, находились в таком контрсостоянии в отношении российской власти. Мы не были комсомольцами, я имею в виду мой круг, моих друзей, мы в большинстве своем не служили в армии. Я провел 10 дней в больнице Скворцова-Степанова, где врач, когда я туда пришел, первым делом меня спросил: "Ну, что, Виктор, хотите служить в армии?" Я говорю: "Ну, уж коли я сюда попал, зачем я буду служить?" Он говорит: "Ну и прекрасно. Возьмите Льва Толстого, – дал мне пухлый том Льва Толстого, – как раз успеете прочитать и выйдете отсюда". Так все и шло. В этой палате оказалось огромное количество моих знакомых. Сейчас один из них – Михаил Бригевич – известный адвокат в Америке. Ну, в общем, много чего можно рассказывать об этом.

Иван Толстой: Витя, а были у тебя какие-то гуру, какие-то кумиры, за которыми ты следовал? Вообще, как ты начал приобщаться к этому своему кругу? И кстати, что это вообще был за круг?

Виктор Резунков: Да, ну, здесь надо сказать, что существовало несколько групп, к которым я имел самое прямое отношение. Конечно, здесь нельзя не упомянуть поэтессу Кари Унксову, ее мужа, его дочь Ладу Унксову. Лада сейчас живет в Америке, брат ее, Алексей, живет сейчас в Болгарии. Сам Толя уже умер. А Кари Унксову, она была поэтесса, феминистка, сбила машина в 1983 году насмерть. Расследование не проводилось, никого не вызывали на следствие. Выяснилось, что за рулем "Запорожца", который ее сбил, сидел бывший офицер КГБ, а она уже получила долгожданный документ на выезд в Израиле, она и муж, и все уже были готовы уехать чуть ли не на следующий день. Соответственно, к этому кругу примыкало большое количество самых разнообразных людей. Например, здесь можно очень много говорить, у них была такая квартира на первом этаже трехкомнатная, она располагалась на проспекте Энгельса, ближе к Финляндскому вокзалу, Большой Сампсониевский. И в этой квартире перебывали самые разные люди – Хвостенко, например, там часто исполнял свои произведения, Бродский читал свои стихи, приходили самые разнообразные люди. И как раз там оказался в контексте всего происходящего, я писал стихи. И у меня большое количество сохранилось юных стихов, которые я нигде особо не печатал. Кари сумела издать один лишь сборник в Израиле, и несколько стихотворений были посвящены мне.

Другой круг, на самом деле, был совсем другой. Это были 1977–78-е годы, мы только закончили школу, в 1975 году, и другой круг существовал как круг становления рок-музыки. Это была такая группа людей, которые были совершенно преданны рок-музыке и занимались исключительно ей, создавала свое музыкальное пространство. Это, в частности, был Александр Давыдов, который возглавлял группу "Странные игры". Он, к сожалению, умер от наркотиков. Алексей Соболев, который занимался живописью. Он покончил с собой в Америке, влюбившись в грузинскую княжну и не выдержав этого всего, такая грустная история. В Америке или в Норвегии, надо поднять дневники. Практически от этой группы осталось человека три-четыре, вот так вот примерно.

Иван Толстой: А после школы ты куда-то поступил учиться? Как сложилась твоя жизнь между школой и началом перестройки?

Виктор Резунков: Я хотел поступить... То есть я не хотел идти в армию, и я как-то пытался отмазаться от армии, но потом я пошел все же в армию... Это достаточно смешная история. Мне пришла очередная, сотая, наверное, повестка, и я плюнул на все и думаю: если я не пойду в армию, точно какая-нибудь беда случится, не знаю, наркотики, бухалово, еще что-то, или посадят за антисоветчину... Поэтому я пошел на комиссию, а в комиссии новобранцев оказалось всего два человека, это была спецкомиссия, я был и какой-то молодой лысый мальчик. Нас привезли в Пушкин, в спецкоманду, осмотрели, в трусах мы были, раздетые, и заставили сидеть в коридоре. И офицер, который отвечал за набор, забыл выключить радио, и мы слышали их разговор с другим офицером. И офицер говорит: "Знаете, у этого (имея меня в виду) такая доброкачественная опухоль, которая ему может помешать прыгать с парашютом. А у того что-то с позвоночником, и тоже это не дело. Какие они могут быть десантники? Вы посмотрите сами на них!" А тот отвечает, главный начальник: "Какая ерунда! Мы сейчас их отправим в учебку, месяц прокантуются в Анголе, а потом от всего состава останется 10 процентов, и новых нагоним". Мы так очень "радостно" посмотрели друг на друга с этим приятелем... Но надо отдать должное этому противнику нашей отправки в армию, он все-таки добился того, что мы со своим болячками не попали туда.

Второй раз меня пытались забрать уже в другом месте, и опять-таки там произошла такая же история. Я уже прошел всех врачей, остался только один психиатр, дедушка такой, с бородкой, из такого настоящего советского фильма. И рядом сидела сестра. И дедушка меня спрашивал: "Скажите, пожалуйста, вы сами ушли из института?" А я до этого поступил в институт, мне мама помогла, она в строительном институте училась и преподавала очень долго. Я там проучился около полугода и ушел – надоело всей этой фигней ненужной заниматься. Я говорю: "Сам". Этот дедушка поворачивается к сестре, она берет трубочку деревянную и кричит ему в самое ухо: "Сам, говорит, ушел!" А дедушка говорит: "А почему? Вы что, не любите заниматься строительством?" Я говорю: "Да, вы знаете, не люблю заниматься строительством". Я решил быть честным, чтобы пойти уже точно. Думаю: достали вы меня уже со своими повестками, тусовками, звонками и так далее! Девушка ему опять в трубку кричит: "Да, да, он не любит строительство!" Дедушка задумался и сказал: "А спросите его, пожалуйста, у него бывают состояния, когда он всех хочет видеть, радуется всем?" Я говорю: "Бывают, конечно, такие состояния". Дедушка спрашивает: "А бывают состояния, когда вы никого не хотите видеть вообще, плохое настроение и так далее?" Я говорю: "Да, бывает, конечно, такое плохое настроение". – "А, все понятно..." И после этого меня увезли на трамвае вместе с зубной щеткой и полотенцем в Скворцова-Степанова, где выдали читать "Войну и мир". Вот так вот.

После этого я учился в фармацевтическом училище, потом работал в Институте химии, мне была интересна эта история. Андеграунд-культура подразумевала изучение непосредственно различных психоделических веществ, и мы занимались изучением, в частности, возможностью получения психоделиков. Но у нас ничего не получилось, к сожалению, в то время. А так я в основном работал во всяких кочегарках, непонятных совершенно, один раз охранял склад Академии наук. В библиотеке 2,5 года работал, в нашей любимой Публичной библиотеке на Невском проспекте. Причем мне повезло, я работал в отделе новых поступлений, куда как раз приносили журналы 1968 года, почему-то запоздавшие, видимо, их все читать пытались, о том, что происходило в Праге, в Чехословакии в 1968 году. Там было достаточно много всего интересного, и библиотека, кстати говоря, дала очень много. У меня там была знакомая девушка в спецхране, которая тайно, испытывая ко мне симпатию, приносила мне под передником, скажем так, замечательные совершенно книжки, которые я заказывал, даже не книжки, а копии. Она имела право делать ксерокопии, а мы, бедные сотрудники, не имели права делать ксерокопии. Ксерокопия стоила 20 копеек лист, но нам все равно запрещалось. Вот так сложилась моя жизнь.

Иван Толстой: Как для тебя началась перестройка? Что ты помнишь из первых ее веяний, ласточек?

Виктор Резунков: Перестройка для меня сложилась весьма драматически. Я бы не хотел как раз рассказывать об этом периоде жизни. Дело в том, что как бы, так скажем, очень странно все произошло. Я оказался в цепких руках, так сказать, наших граждан из милиции, которые посадили меня в тюрьму на два года, и, соответственно, я попал туда при советском режиме, а когда через два года я оттуда вышел, на полустанке уже вовсю пел Бутусов свою песню "Ален Делон не пьет одеколон". Произошедшее показывает, что в эти два года как раз произошла эта перемена, и, собственно говоря, с этой песней произошла эта совершенно непонятная история. Но история эта продолжалась, потому что самиздат тогда еще был запрещен, и Черкесов неистовствовал в Петербурге. Кари Унксову убили, многих арестовывали, суды шли и так далее.

Я подумал и принял предложение Мити Волчека, мы тогда дружили, и он печатал даже, насколько я помню, мои стихи в своем журнале. И, соответственно, как раз он предложил: "Уезжай из этого поганого серого города. Что ты будешь здесь околачиваться? Может быть, как-то изменишься. Приезжай в Москву, Москва все-таки большой город, там можно раствориться. Поехали к Григорьянцу, мы там постоянно работаем, занимаемся изданием различных книжек, листовок. Жизнь бурлит, там столько людей, все интересно! Компьютеры, пятое-десятое..." В общем, он меня убедил, и я ноги в руки и вперед. Так я оказался у Сергея Ивановича.

Плюс еще к тому же другая линия была связана с Кари Унксовой, потому что Андрей Изюбский очень дружил не только с Кари Унксовой, он очень дружил с семьей Кари Унксовой и с семьей Татьяны Михайловны Великановой, которая очень хорошо знала и Кари Унксову, ну, клан Великановых известный такой, он огромный, обширный. И таким образом, я оказался в таких, скажем так, по-своему элитных диссидентских группах. Григорьянца только-только выпустили, Татьяна Михайловна уже была под следствием, ей грозила ссылка, а она уже была в ссылке, куда я ездил к ней в Казахстан. И для меня, конечно, было важно использовать все возможности, которые у меня были, помогать, что-то делать, что надо, все подряд, для меня это было очень здорово.

Так получилось, что у Григорьянца собирались большие группы, и там я познакомился с Андреем Бабицким, с Юфитом, с очень многими людьми. Всех сейчас и не вспомню, надо поднимать архивы, дневники. Митя уже тогда писал постоянно на Радио Свобода, уже несколько месяцев. И один раз так получилось, что я оказался один буквально... Мы издавали такой подпольный профессиональный журнал для иностранных дипломатов и журналистов, в которых были истории как бы из уст свидетелей происходящих событий. Например, девятого апреля – то, что происходило в Тбилиси, соответственно, сразу нам звонили или мы звонили в Тбилиси, нам рассказывали, и мы все это записывали, потом Митя делал репортаж на Радио Свобода, а я обрабатывал это в тексты, и мы тут же выпускали небольшой такой дайджест, маленькие, небольшие тексты, и у нас были люди, которые ездили по посольствам, консульствам и раздавали подробности этих событий, чтобы представить ту пропагандистскую картину, скажем так.

Иван Толстой: А как назывался журнальчик для дипломатов?

Виктор Резунков: И вот я как-то сидел один в этой огромной квартире Сергея Ивановича, позвонил Савик Шустер и сказал, что у них появилась информация о том, что к границе с Литвой и Латвией стягиваются российские войска, и было бы здорово, если бы вы могли это проверить и сделать репортаж. Я, конечно, здорово струсил. Потому что писать заметки – это одно, а делать репортаж со своим голосом – это совсем другое. Но, на удивление, я не только сделал достаточно большой репортаж, а я сумел еще сделать и вставить туда голос одного из людей, который непосредственно был свидетелем и рассказал о том, что какие-то танки там действительно приближаются к какому-то литовскому или латышскому городу, я сейчас уже не помню. И плюс еще там закончил как-то, что все это понравилось Савику и Волику. Они же цепкие ребята, и они меня тут же прикрутили, прихватили, и все, и пошло-поехало. Так началась моя работа на Радио Свобода.

Иван Толстой: То есть ты работал с редактором Савиком Шустером?

Виктор Резунков: Да, я начал работать с Савиком Шустером.

Иван Толстой: А когда первый раз ты попал в Мюнхен, уже в штаб-квартиру?

Виктор Резунков: Я так вспоминаю, что я в декабре начал работать уже на Радио Свобода, в декабре 1989 года, и соответственно, в штаб-квартиру в Мюнхен я впервые попал... Надо сказать, что я там только один раз вообще был, как это ни парадоксально звучит. Я попал туда где-то весной следующего года, весной 1990 года, так вот примерно.

Иван Толстой: Какие твои мюнхенские впечатления от Свободы? И с кем ты сошелся из редакции?

Виктор Резунков: Ну, вот, во-первых, с Савиком, конечно, сошелся, с Воликом сошелся. Хорошие отношения были с его братом. Но надо сказать, что, конечно, я был там не очень долго, хотя мне предлагали даже некоторые друзья-товарищи остаться. Я не остался, потому что у меня уже родился ребенок, дочка, здесь, в Петербурге.

Я думаю, не мне вам рассказывать, что испытывает советский гражданин, когда он первый раз оказывается в капиталистической стране. Причем у него нет никаких соглядатаев, у него нет никакого расписания, он может зайти в любую пивную, куда угодно, он может вообще никуда не заходить, а сидеть в парке. Или раздеться в нудистском парке, если захочет, пожалуйста. То есть это такое ощущение свободы, которое я испытал, это, конечно, удивительное состояние! Это сочетание не только свободы, но свободы гуманно регламентированной, так скажем. Конечно же, с большими ножницами бегать по улицам Мюнхена и стричь газоны никто не предполагал, учитывая такую свободу. Вот так примерно это все выглядело.

И тогда ведь был еще Матусевич, насколько я помню, с Матусевичем я тоже общался достаточно. Я хорошо подружился с немецкими нашими журналистами – Александр Маннхайм и второй тоже... Когда они приезжали на отмечание августа, они все время здесь обитали, так сказать, я им дарил марки всякие, и так далее.

Иван Толстой: А из Москвы ты когда вернулся в Петербург? Москва григорьянцевская с появлением на твоем горизонте Радио Свобода и в твоем расписании с появлением Свободы Москва быстро свернулась, да?

Виктор Резунков: Ты знаешь, здесь как-то так получилось, что Питер начал проявлять большую активность, чем было в Москве, такую политизированную, скажем, активность. Но она, кстати, скорее, такая культурно-политизированная активность. И Москва мне до чертиков надоела, по-своему. Тем более в Питере никого практически не было. Был Леша Воловиков, но он делал такие передачи... он очень любил, царство ему небесное, проводить криминальные расследования деятельности всяких банд. По тем временам этих банд было очень много, и поэтому он постоянно был занят расследованием всяких этих банд. Он хороший был журналист, очень хороший, он многих знал, видел, как это все происходит, знал, как работают все эти схемы. У него был единственный недостаток, он, например, когда Савик говорил: "Леша, тут у вас бог знает что творится, затопило метро, люди вышли с плакатами..." – он отвечал: "Какое метро? У нас тут Леню Зайца поймали с пистолетом! Это да, это круто, надо срочно ехать и встречаться с Петей Сизым, он расскажет такое..." У Савика опускались руки, и он не знал, что делать. А у меня родился ребенок, и я поехал в Питер. Но, конечно, меня и здесь не оставили в покое мои любимые друзья из Мюнхена. И, соответственно, пошла-поехала работа из Питера.

И надо сказать, что происходит какое-то событие, большое, 1991 год, меня нет в Питере, я отдыхаю на даче у друзей под Владимиром. Потом 1993 год – тоже такая же история, меня опять нет в Питере, я болею где-то там, что-то такое. Вчера какие события были, какие можно было сделать шикарные материалы – а я не могу даже выйти из дома, потому что я совсем заболел. Какая-то мистика просто! Четвертый раз это будет, наверное, совершенно огромная и странная буча...

Иван Толстой: "Судьба Евгения хранила..."

Виктор Резунков: Да, вот так вот. Ну, вот, на самом деле, все регулярно приезжали, приезжали из Мюнхена, приезжали сюда, в Питер, я встречался с самыми разными людьми, от начальства. И как раз тогда появились идея – создать студию. Мы нашли какое-то помещение, более-менее сухое, на Бармалеева, но когда приехал Юрий Гендлер, он увидел это и сказал: "Конечно, это невозможно..." И нашли такое же помещение на Графтио, вот там вот. Ну, как говорится, с начальством не спорят.

Иван Толстой: А Бармалеева ты нашел?

Виктор Резунков: Мы все долго искали, и Бармалеева чем было приятно... То ли Лев Ежов, то ли кто-то нашел, не могу сказать... Я вообще плохой искатель квартир, меня они не любят, и когда я их ищу, они от меня скрываются. А дело в том, что лестница, которая вела в квартиру на Бармалеева, она была не то чтобы загажена, ну, обычная такая лестница. В принципе, если поставить замок и раздать ключи жителям, то там было бы чисто, писсуары никто бы там не разводил, луж бы не было. А из-за этой лестницы, собственно, весь сыр-бор. Но когда мы поднимаемся на самый верх, непосредственно в квартиру, квартира прекрасная, там внутри тихо, чисто, она полностью отвечала всем требованиям, если можно так говорить, к звуку и так далее.

Иван Толстой: Я хорошо помню эту квартиру на Бармалеева, и свои первые репортажи из Питера я как раз оттуда вел, ну, после своей собственной кухни, уже из студийной обстановки. Действительно, я провел ведь два или три круглых стола на Бармалеева – удивительно тихое и удобное место было. Только чуть-чуть нужно было денег вложить, действительно, и подмести лестницу, вот и все.

Виктор Резунков: Конечно, конечно! Там и денег-то вкладывать... они же пригнали потом на Графтио целых два грузовика всего на свете – и магнитофонов, и всяких столов, и бог знает еще чего, и стульев, и факсов, просто все-все заставили! Поэтому, если бы все это было сделано с толком, так сказать, тогда получилась бы замечательная студия.

Иван Толстой: Можешь ли ты назвать корреспондентов, которые сотрудничали как фрилансеры или как постоянные, с нашим петербургским бюро? Я имею в виду и технический персонал, скажем, Лев Ежов, Матвей, так и постоянных фрилансеров, не гостей, а именно фрилансеров. Сколько вспомнишь.

Виктор Резунков: Ну, Таня Волович, например. Таня Волович постоянно сотрудничала с нами, очень активно. Из продюсеров – Коля Нажимов.

Иван Толстой: Татьяна Вольтская, конечно...

Виктор Резунков: Ну да, Таня Вольтская.

Иван Толстой: Ольга Писпанен.

Виктор Резунков: Ольга Писпанен, да. Марио Корти, который писал большие передачи, собственно говоря.

Иван Толстой: Довольно много выступал Михаил Берг, правда?

Виктор Резунков: Да, Михаил Берг – само собой! Михаил Берг выступал! Итальянец приезжал к нам, помнишь, такой образованный очень...

Иван Толстой: Джованни Бенси?

Виктор Резунков: Джованни Бенси, да! Джованни Бенси у нас был, у нас выступал. Писатели. Я бы сказал, что у нас постоянно был, можно сказать, постоянным автором даже был Яков Гордин, который возглавляет журнал "Звезда".

Иван Толстой: Какие свои программы ты считаешь наиболее удачными в журналистском отношении?

Виктор Резунков: Не очень корректный вопрос, конечно...

Иван Толстой: Почему, есть же внутреннее ощущение, что вот это удалось, а это, может быть, не очень...

Виктор Резунков: Я тебе хочу сказать, что удалось сделать... Те две программы, которые я сделал перед избранием Путина президентом, "Как закалялась сталь", они получили очень сильный резонанс, судя по тому, если в интернете посмотреть, это было очень круто. То есть огромное количество просмотров и так далее. И я тогда решил продолжить этот цикл, встречаясь со всякими разными свидетелями тех событий, причем не обязательно сторонниками Путина, не обязательно противниками Путина. И надо сказать, что у многих с 90-х годов очень сильно изменилось к Путину отношение, они открылись и начали рассказывать очень много чего интересного. И я считаю, что вот этот цикл, как Миша Соколов сказал, ты давай вспоминай, давай вытаскивай, очень интересно, что там будут говорить эти товарищи, вспоминать о том, как вообще все происходило, вот так и получилось, что этот цикл был большой, он включал в себя... Я установил своеобразный рекорд на Радио Свобода. Я был в Испании как раз в это время, залез в интернет, и выяснилось, что моя программа с воспоминаниями о Владимире Путине следователя, который занимался его делом, так сказать, собрала за два дня 159 тысяч просмотров. То есть такой вот вариант, если говорить о просмотрах. Я считаю, что если бы у меня была возможность расследовать это дальше, у меня есть наметки очень интересные, проводить дальнейшее расследование всего этого, то, конечно, можно было бы открыть сенсационные вещи. Потому что, так сказать, есть очень много чего интересного. Вот это я считаю, пожалуй, одним из таких значимых журналистских материалов. Но вообще циклов было много, циклы там были посвящены играм, много было других всяких разных циклов.

Иван Толстой: Кого из собеседников ты считаешь наиболее интересным и запомнившимся за все годы твоей работы из Питера?

Виктор Резунков: Ну, я как-то, как говорится, может быть, это непрофессионально, но я как журналист воспринимаю собеседников своих. Я готовлю вопросы, и поэтому как отвечает человек на мои вопросы, это сразу видно. И если меня цепляет, это очень круто, и значит, я попал к тому собеседнику, к которому надо попасть. Я считаю, что, на самом деле, например, Яков Аркадьевич Гордин вот такой собеседник. Покойный Александр Михайлович Панченко тоже был таким собеседником, если так можно сказать, совершенно удивительный был человек. На удивление таким собеседником, я могу сказать, как это ни было странно, он мне давал всего лишь насколько раз интервью, последнее интервью имело достаточно большой резонанс, как неожиданно корректный собеседник, неожиданно, как выразился Андрей Шарый, демократичный и модерновый, это был Александр Невзоров, с которым мы не столько размышляли о политике, сколько говорили о войне как явлении историческом, о войне как о некоем странном явлении, которое не утихает, которое обязательно должно происходить, и почему это происходит. Это была такая замечательная 30-минутка. Больше навскидку не скажу, пожалуй...

Иван Толстой: Питерское бюро и питерские власти – как складывались отношения? Какие пакости, может быть, устраивали или провокации?

Виктор Резунков: Питерское бюро подверглось такому мониторингу, скажем так, когда мы уже переехали на Артиллерийскую улицу, поближе к Литейному. Мне в свое время позвонил человек с ресепшен и сказал: "С вами хочет поговорить капитан милиции". Я спросил: "Не знаете, зачем?" – "Нет, он мне не сказал. Просит, чтобы вы его провели, у него к вам личный вопрос". Я подумал: капитан милиции, ну, пожалуйста... Я спустился вниз, там действительно стоял в форме капитана милиции человек, я провел его наверх, посадил, тогда была кофеварка еще, налил ему кофе и спрашиваю: "Очень приятно познакомиться. Я вас слушаю внимательно..." А он сразу говорит: "Извините, вы знаете, я вовсе не капитан милиции, я капитан КГБ" – тогда ФСБ назывался или ФОС, я уже не помню. И говорит: "Я вас курирую. И я крайне заинтересован, чтобы не было никаких проблем у вас, чтобы не было никаких неприятностей. Мало ли там демонстрацию против вас устроят, какие-нибудь национал-патриоты кинутся на вас там, еще что-нибудь. Вы мне не можете рассказать, как вы работаете, и показать, как вы защищены?" А у меня как раз перед этим наши сотрудники безопасности, с радио, решили нас тоже защитить и поставили нам чуть ли не пуленепробиваемые окна, такие толстенные, зеленоватого цвета, против взрывчатки дали нам какой-то прибор с таким хоботообразным... который реагирует на запах взрывчатки, ну и, соответственно, инструкцию к нему. А больше ничего такого, собственно, и не поставляли.

Я показал ему этот прибор, показал это окно. Говорю: "Вот окно, в него, по-моему, можно стрелять. А вот прибор, им, по-моему, можно изучать взрывчатку". Он говорит: "А компьютеры посмотреть можно?" Я говорю: "Пожалуйста". Хотел меня поймать и говорит: "А можно посмотреть вашу корпоративную почту?" Я говорю: "Э, нет, товарищ... Корпоративную почту вы можете посмотреть, если вам даст добро наше начальство. Если начальство вам не даст добро, так сказать... Вот вам адрес начальства, пишите им, может быть, дадут добро на доступ к корпоративной почте". На этом наша беседа закончилась, и так он удалился.

А больше никаких ни столкновений, ни появлений никаких сотрудников, "товарищей" всяких не было.

Иван Толстой: Ну, это, понятно, странная какая-то попытка легкой провокации. А я имею в виду официально – какой-то нажим, требования соблюдения каких-то правил игры, навязывание каких-то рамок, какие-то политические условия не выставлялись ли? Не было ли какого-то опекания, открытого и политического?

Виктор Резунков: Нет, Ваня, не было, ничего не было. Я, по крайней мере, ничего не видел такого, ничего не замечал. А я внимательно всегда все отслеживал, как говорится, нос по ветру держал, но вот ничего такого не было. Я допускаю вариант, что тот же самый Алексей, который ушел на радио, вот это православное, допускаю, вполне возможно, что он выполнял какую-то задачу – отслеживать, что происходит непосредственно на Радио Свобода. Но это только предположение, я ничего не могу сказать.

Иван Толстой: А что можно сказать о реакции слушателей на питерские программы Свободы? Какова была обратная связь?

Виктор Резунков: Ну, достаточно серьезная. В Питере слушали Радио Свобода, очень сильно и много, и переживали, например, когда была закрыта передача о джазе, была такая история. Когда менялись программы, менялась сетка вещания, Петербург же, как ты знаешь, консервативный достаточно город в этом плане, и когда, например, там очень резко меняли, допустим, утреннюю программу, которая с 6 до 9 часов шла, вдруг там все совершенно по-иному, потом все ворчали, большинство, слушатели присылали свои замечания и так далее, и тому подобное. Но здесь все еще зависит от того, какие события происходили. Например, вот тоже, как ни парадоксально, хотя в этом нет ничего удивительного, когда Андрея Бабицкого меняли на офицера, я не занимался этой историей конкретно, но когда вся эта история была вокруг Андрея Бабицкого, она была в те дни наиболее слушаемая. Мы даже установили там какой-то рейтинг колоссальный по всем измерениям уровня и количества слушателей, как это ни звучит странно. Но, с другой стороны, именно такие события как раз и привлекают внимание слушателей – и 1991 год, и 1993 год, и вот история с Бабицким, и вчерашние события привлекли такое внимание. Хотя, конечно, если говорить... это ужасно смешно, как профукали пропагандисты путинские вообще все эти события, как они вместо того, чтобы все это использовать себе в копилку, превратили это в ничто, скажем так, и только на следующий день спохватились и начали там что-то показывать, говорить гадости всякие. Это удивительно, насколько там некомпетентные люди работают, совершенно. Согласен с моим мнением?

Иван Толстой: Да, абсолютно! Витя, и несколько более общих вопросов. Какие книги и люди повлияли на тебя вообще в жизни, на твои взгляды, на мировоззрение? О чем ты любишь вспоминать, о чем прочитанном, а что-то, может быть, перечитываешь?

Виктор Резунков: Сложный вопрос. У меня очень много старой китайской классики, которая переведена на русский язык. Я китайский, к сожалению, не знаю. Там типа "Речные заводи" или древнекитайская философия и так далее – то есть вот я люблю эти вот вещи, они меня успокаивают, они мне придают внутреннюю стабильность. Сейчас это слово модно, но я имею в виду другую, не путинскую стабильность. На меня очень сильное произвели впечатление самиздатовские книги, конечно, когда они были запрещены, и каждая самиздатовская книга была для меня открытием. Там это все шло и шло. Восток на меня очень сильно повлиял. Я очень интересуюсь, конечно, у меня очень сильный интерес к русской революции, даже к трем русским революциям – 1905 года, Февральской революции и перевороту 1917 года. Я собираю книги на эту тему и читаю их с огромным удовольствием, собираю оригиналы, потому что я считаю, что это загадки, которые надо разгадывать и разгадывать. Вот так примерно.

Иван Толстой: Я даже помню, что у тебя в одной публикации был псевдоним – Карев.

Виктор Резунков: Карев, да. Ну, это просто памяти моего друга. У меня бы друг, который покончил с собой сразу после окончания школы, старый друг, с которым мы дружили с первого класса, даже с детского сада. И я часто подписываюсь его фамилией, псевдоним такой. Бывали всякие времена...

Иван Толстой: Какие человеческие черты ты ценишь выше всего? И чего бы ты никогда не смог сделать в отношениях с людьми?

Виктор Резунков: Ну, я ценю больше всего порядочность. Порядочность как она есть. И я ценю дружбу. Дружбу тоже в том плане, как она есть. Я не могу объяснять, сейчас вдаваться в философские стороны этих явлений, потому что в той же древней Индии, например, существует примерно около 200, если не больше, определений, что такое друг. Есть там полдруга, есть треть друга... Но не суть. Поэтому вот порядочность тоже имеет очень серьезную, большую непосредственную градацию, скажем так. Это если не говорить о постоянстве, постоянной проверке своих убеждений. Вот так вот. Это очень важно, потому что внутренне ты должен постоянно проверять себя на убеждения, насколько они действительно соответствуют той реакции, которая возникает, когда происходят какие-то события. То есть, допустим, вчера происходили эти митинги, ну, была бы у меня возможность, конечно, я бы пошел на них.

Иван Толстой: Скажи, ты дружишь со своими собственными детьми?

Виктор Резунков: Да, стараюсь.

Иван Толстой: Мой вопрос неслучаен. Детей можно вырастить, их можно выучить, с ними можно смеяться, шутить за столом, но ведь дети могут не раскрываться тебе, твои собственные дети. Потому что отсутствует некое внутреннее интуитивное доверие. У тебя есть доверие со своими детьми?

Виктор Резунков: Ты знаешь, у меня старшая дочь есть, есть сын средний и младшая дочь. И так получилось любопытно – они примерно через равные промежутки времени родились. И я смотрю, как они постепенно... какая происходит с ними метаморфоза, скажем так. Вначале была очень замкнута старшая дочь, она не воспринимала очень многое из моего и вообще из родительского поведения, постоянно бунтовала, скажем так, жестоко, грубо и так далее. Потом, когда появился сын, она вошла в такую спокойную колыбель, ее протесты все уменьшались в плане радикальности. А когда появилась дочь младшая, то уже этот радикализм стал уменьшаться и постепенно исчезать у сына. И сейчас я вижу, как меня любит старшая дочь, как меня обожает сын, и вот уже я вижу, что постепенно приближается осознание того, как я увижу, как меня обожает моя младшая дочь, я надеюсь. Вот такие дела. Я вижу, что процесс един только в том случае, если родители не являются неким механизмом – как у Кафки машина, которая писала на спине, – не пытаются писать на спине своих детей какие-то лозунги или различные требования, по которым надо жить. В этом есть много интересного – наблюдать за всем за этим. Так что я очень счастлив, что у меня есть такие дети!