30 апреля в Венеции умер Витторио Страда, человек, ставший легендой для мировой славистики. Критик, переводчик, писатель, публицист, блистательный европейский интеллектуал. Россия, по собственному признанию, стала для него "духовной родиной", хотя он и относился к ней весьма критично.

Сквозь всю его жизнь, мысли и тексты прошли самые блистательные персонажи русской культуры второй половины ХХ века, давая нам уникальную возможность взглянуть на самих себя глазами просвещенной Европы.

Мы завершаем публикацию записанного в 2017 году интервью с Витторио Страда. Первую часть вы можете прочитать здесь, вторую – здесь.

Светлана Конеген: В русской истории и культуре отнюдь не последнюю роль играли женщины, поэтому хочется побеседовать именно о них. Мне бы хотелось, к примеру, услышать ваши впечатления о легендарной Лиле Брик.

В.С.: В свое время в Il Contemporaneo я опубликовал статью о Горьком и Маяковском, где был за второго и против первого. Горький, вернувшись в Советскую Россию из эмиграции, стал соратником Сталина. Маяковский, напротив, еще в начале подъема сталинской эпохи покончил с собой, не пережив краха первоначальных коммунистических идей и иллюзий. Я ценил в нем не певца коммунизма, но фигуру глубоко трагическую. И самоубийство стало заключительным актом его жизненного пути. Горький, напротив, стал основоположником соцреализма. Эта моя статья была переведена на русский, попала в руки Брик, и она была от нее в восторге: "Наконец-то нашелся человек, который говорит правду! Хочу с ним познакомиться". Мне это передали, и нас познакомил Борис Слуцкий, близко знавший Лилю. Она пригласила нас с Кларой в гости (хотя к Кларе потом отнеслась весьма небрежно), во время встречи все внимание было обращено на меня.

С.К.: Она всегда предпочитала мужчин, хотела быть единственной женщиной.

​В.С.: Тем более что тогда как мужчина я был куда интересней, чем сейчас. Лиля предложила нам на обед бифштекс из прекрасного филе: "Витторио, я знаю ваши (в смысле – западные) вкусы". Говорили мы о том о сем. Но впечатление от нее сложилось как от чего-то крайне искусственного. Нет, не то чтобы она притворялась передо мной, напротив, она была совершенно естественна. Говорила похабные слова так же спокойно, как я говорю "здравствуйте". Но сама казалась куклой. Тем более что была уже немолода, но при этом невероятно ярко раскрашена. И тем не менее, это одна из самых фантастических моих "русских" встреч. Конечно, я был рад, что познакомился с ней.

С.К.: Она что-то говорила о самоубийстве Маяковского?

В.С.: Нет, эта тема осталась за кулисами нашего разговора. Хотя мне по-прежнему близка интерпретация этого трагического события, которую дает Пастернак в "Охранной грамоте": самоубийство было закономерным, не случайным. Хотя были и случайные обстоятельства, когда Маяковскому в первый раз отказали в визе в Париж, чтобы предотвратить его брак с Татьяной Яковлевой. Для поэта это означало отсутствие доверия со стороны власти, что само по себе было ударом. Пастернак в "Охранной грамоте", по-моему, дает самое глубокое, сочувственное и нелицеприятное объяснение подобного жеста.

С.К.: Вы встречались с еще одной удивительной русской женщиной, Еленой Сергеевной Булгаковой. Какое она произвела на вас впечатление?

​В.С.: Встреча с ней была по-настоящему лучезарной. Мне сообщили, что выходит неизданный роман Булгакова. Речь шла о "Мастере и Маргарите". Честно говоря, тогда этого автора я знал не много, читал только "Белую гвардию". Но все вокруг говорили о романе как о грядущем событии. И я решил познакомиться с его вдовой. Та встретила нас с Кларой удивительно радушно, я бы сказал, "по-европейски". Предельная тактичность, ласковость – такого поведения я никогда не встречал в России. Она устроила нам чудесный обед, легкий и изысканный. Даже когда выходили от нее на улицу после первой встречи, мы вдруг увидели падающие нам на головы цветочные лепестки. Это она сидела на окне и бросала на нас цветы. Встреча действительно была сказочной. Елена Сергеевна, в отличие от Брик, очень полюбила Клару и ко мне отнеслась с огромной теплотой. Она сказала, что "Мастер" выйдет, но с купюрами, и дала мне те части, которые не вошли в первый журнальный вариант. Эйнауди, конечно, хотел напечатать полную версию, безо всяких купюр. Так и вышло, это было первое издание "Мастера и Маргариты" в Италии с моим предисловием. Перевела секретарь издательства Вера Дридзо, русская, из первой волны эмиграции. Перевела хорошо, роман имел огромный успех. С тех пор с Еленой Сергеевной у нас установились замечательные отношения. Когда она была на юге Франции, в доме отдыха для престарелых русских эмигрантов, то пригласила нас в гости. Мы тогда жили относительно недалеко, приехали к ней на машине, но сама встреча имела некоторые комические моменты. Она повела нас в шикарный ресторан, тогда у нее были большие деньги от зарубежных изданий "Мастера". Мы заказали там прекрасный буйабес и еще, по глупости и незнанию, бифштекс "шатобриан". Я обратил внимание на то, что официант смотрит на нас с удивлением и, видимо, думает: "Деньги есть – заплатят. Тогда почему бы и нет?". Нам принесли гигантский буйабес, а потом – такой же огромный "шатобриан". Это был настоящий кошмар! Елена Сергеевна очень над нами смеялась. Вот такая комическая оплошность с нами тогда случилась.

Нечто похожее произошло и тогда, когда в Москве сын Николая Бухарина пригласил нас к себе в гости "на чай". До этого мы успели посетить обед у кого-то другого. Там мы успели хорошенько наесться в расчете на последующий "чай". Каков же был наш ужас, когда "чай" обернулся гигантским, роскошным обеденным столом, от одного вида которого можно было просто сойти с ума.

С.К.: Витторио, это же вам принадлежит авторство термина "ЕвроРоссия"? Когда и в связи с чем он появился? И что вы в него вкладывали?

​В.С.: Я считаю ЕвроРоссией русскую культуру и литературу "петербургского периода", "Великий век", начиная с Пушкина. Она перестает существовать, когда начинается советский период. Хотя еще в советскую эпоху она возобновляется в творчестве Булгакова, Пастернака, Гроссмана, Солженицына. Все это тоже – ЕвроРоссия. Я считаю литературу ЕвроРоссии самой что ни на есть европейской. Почему? Потому что критически и органически она связана с западной культурой и литературой. Она их принимает, но воспринимает по-своему. И зачастую полемизирует с ней. А стало быть, расширяет границы европейского сознания. Это – не враждебная Европе сила, какой была советская литература. ЕвроРоссия – литература расширенной Европы. Россия как особая часть Европы. У меня есть книга "ЕвроРоссия", за которую я получил премию имени Лихачева. Мы были хорошо знакомы лично с Дмитрием Сергеевичем, и все встречи с этим человеком были бесконечно интересны и важны. Встречались с ним всегда, когда были в Петербурге-Ленинграде. Встречались и в Италии, вместе работали в Милане. Вообще, я получил три самых дорогих мне премии – Дмитрия Лихачева, Андрея Сахарова и Джузеппе Преццолини. Последнее имя русскому уху ничего не говорит, но это – итальянский интеллектуал либерального толка, антифашист, человек вне всяких партий. То, что мне дали премию его имени, меня отчасти удивило: он был абсолютно внепартийным, идеальным образцом свободного духа. Премия Сахарова была дана за мои статьи о Сахарове, с которым я позднее познакомился в Италии. А премия Лихачева – за всю мою деятельность, в том числе и за книгу "ЕвроРоссия".

​

О Витторио Страда говорит поэт Ольга Седакова:

Мы знакомы много лет, много сотрудничали по разным поводам. Познакомилась я с ним в Венеции, в это время он как раз был невъездным. Очень скоро его сюда стали пускать, и больше того, он стал директором Института итальянской культуры в Москве – это было с 1992-го до 1996-го года. Это были лучшие времена этого института, когда он привлек всех интересных людей в Москве, каких смог отыскать. Но встретилась я с ним, когда впервые была в Венеции. Он пригласил меня сделать доклад в венецианском университете, где он был заведующим отделением славистики. После этого доклада об Ахматовой он подошел и сказал: «У вас есть что-нибудь неопубликованное в этом роде?». Неопубликованное у меня было всё. И он говорит: «Сейчас же подпишем договор. Я слышал этот доклад, я понимаю, что это будет не хуже». У него было такое доверие к собственному чутью: он отличал очень быстро, что представляет интерес, действовал очень свободно. Я впервые встретилась с таким поведением издателя. Большинство авторов, которыми он занимался, были или полузапрещенные или совсем запрещенные авторы. От тех, кто занимается у нас русской литературой, он отличался очень широкой общегуманитарной культурой. Потому что учился он как философ, читал бесконечно много и классики, и современной литературы, не только русской, и взгляд у него был не такой узкий, как обычно у наших отечественных русистов. Мне кажутся очень глубокими и уникальными в своем роде его исследования родословной большевистского и сталинского террора, исследование радикальных движений XIX века. Он описал советский тоталитаризм как квазирелигию. Мы видим, что такую квазирелигию пытаются реконструировать и сегодня. Его друзьями были люди, которые думали и чувствовали так же, как он, что человеческая цивилизация представляет собой некоторое единство, и что это очень неприятное недоразумение: противопоставлять и отгораживать то, что происходит в России, от Европы и вообще мировой цивилизации.