Как говорит с народом власть и каким образом разговаривает с нею народ? Лингвистическая, визуальная, смысловая, символическая, антропологическая составляющие языка политики. Рациональное и иррациональное в речевых формулах и знаках власти. Укорененность языка политики в мифологии. Эсхатология и утопия как базы политической речи.
Политики говорят не своим языком и обещают будущее, но их настоящая цель – удержание власти. Власть присваивает речь общества и управляет сознанием подвластных.
Приемы религиозной риторики в современной пропаганде и телевизионной полемике. “Транс низменного говорения” российских центральных телеканалов, останавливающий критическое мышление зрителя. Публичный язык Владимира Жириновского как прототип языка Владимира Путина.
Язык подчиненности и формирование языков гражданского сопротивления.
Обсуждают Аркадий Недель, философ, писатель, научный сотрудник Института философии РАН; Дмитрий Доронин, социальный антрополог, преподаватель Школы актуальных гуманитарных исследований РАНХигС; в записи Гасан Гусейнов, лингвист, автор книг “Нулевые на кончике языка” и “Язык мой – Wrack мой”; Михаил Велижев, филолог, культуролог, и Тимур Атнашев, политолог (ВШЭ).
Ведет программу Елена Фанайлова
Елена Фанайлова: "Говорит власть: языки и символы современной политики". Сегодня мы будем беседовать о лингвистической, смысловой, символической, антропологической и визуальной составляющей языков, которыми власть говорит с народом, сама с собой, сама внутри себя, и о языках, которыми народ пытается говорить с властью.
Как вы лично ощущаете, каким языком власть разговаривает с вами?
Дмитрий Доронин: В первую очередь это язык мифа. Идеология очень слабо отделима от мифологии.
Власть во многом действует как ростовщик: будет хорошо, если вы проголосуете за меня; будет лучше, если вы сделаете то-то и то-то
Аркадий Недель: Язык власти всегда заимствованный – у литературы, у истории, у мифа, у фольклора, у кино. Она умеет конвертировать все эти дискурсивные практики в языковые. Кроме того, власть всегда говорит языком будущего, она всегда хочет продать нам будущее. Власть во многом действует как ростовщик: будет хорошо, если вы проголосуете за меня; будет лучше, если вы сделаете то-то и то-то.
Елена Фанайлова: Я не уверена, что это так. Власть желала бы говорить со стороны будущего, но образа будущего не создает. Это даже не миф, а просто вранье, если говорить о политических обещаниях, политических кампаниях.
Аркадий Недель: Разумеется, но дело не в том, насколько это правда или неправда, а в том, насколько она использует будущее время. Власть всегда приглашает нас в будущее, как бы сама себя позиционирует в будущем времени. Кандидат в президенты любой страны говорит: "Проголосуйте за меня – и будет замечательно! Будет лучше, чем сегодня". Ведь действующий президент в любой стране всегда в этом смысле в более слабой позиции, чем конкуренты. Власть всегда обещает, и это очень мощный антропологический механизм.
Елена Фанайлова: Да, она не предлагает, она обещает.
Аркадий Недель: Это связано с эсхатологией. Если мы живем в христианском мире, да и в мусульманском тоже, а это проект, мы живем в проекте, в ожидании будущего.
Дмитрий Доронин: Совершенно согласен с вами, власть говорит о будущем, но при этом она использует язык прошлого. Чтобы говорить о будущем, нужно иметь некий футуристический будущий язык. Его тем, кто занят властью, сделать довольно сложно, это не их профиль. Они говорят о будущем, но используют старые мифологемы. Вы неслучайно обратились к эсхатологии, а я еще вспомнил бы утопию. Власть не только обращается к эсхатологии, власть обращается к утопии. Здесь мы имеем мифологему в чистом виде, потому что обещание лучшего будущего – это воспоминание о Золотом веке, о самом прекрасном. Мы видим массу примеров, когда идут отсылки к волшебным временам прошлого, когда с нами, с нашим народом, с нашей страной все было хорошо, и там-то мы и должны оказаться.
Аркадий Недель: Но в сегодняшней России празднование великой Победы – это все-таки прошлое.
Елена Фанайлова: Или вакханалия вокруг фигуры Николая II, или Россия до Первой мировой войны.
Аркадий Недель: Во Франции это Великая Французская революция, которая была не менее кровавой, чем большевистская, только об этом нельзя говорить. Прошлое переносится, и мы должны вернуться к Золотому веку, но, опять же, это мощный эсхатологический момент.
Дмитрий Доронин: Я сказал бы еще, что идет обращение через постоянные перетолкования к предыдущим успешным образцам. Чтобы обещать что-то, нужно опираться на то, что имело успех.
Елена Фанайлова: Про соотношение рациональной и иррациональной компоненты в языке власти говорят в записи Михаил Велижев и Тимур Атнашев.
Михаил Велижев: В России главным политическом языком, исключая период советской власти, был язык религиозный, который предполагает в значительной степени иррациональность… Конечно, сентиментальность, чувственное слияние власти с подданными. Я не вижу тут больших изменений, могу только лишь сказать, что религиозная риторика, которая служила власти в XIX веке, и сейчас является значительным, важным элементом политической риторики в целом. Может быть, сейчас она чуть проще, чем была раньше.
Тимур Атнашев: Есть риторика, направленная на широкую общественность, и она, так или иначе, носит черты упрощения, пропаганды, и скорее, воздействия, чем взаимодействия. Задача в том, чтобы что-то донести, убедить, сгладить, успокоить или возбудить, но это довольно целенаправленное воздействие. На следующем этапе это, наверное, вылилось в телевизионную пропаганду в широком смысле, и с тех пор так и остается. Полемика сегодня ставит цель не получить симпатии тех или других, а произвести воздействие на людей, и это все-таки управляемый процесс, если говорить про массовые каналы коммуникации.
Михаил Велижев: Язык политики меняется очень сильно, в том числе благодаря интернет-технологиям. Интернет дает совершенно новые возможности популистским партиям, поскольку утерянная с афинских времен, с более поздних рефлексов тяга к прямой демократии вдруг неожиданно может воплотиться благодаря возможностям интернета.
Тимур Атнашев: Интернет еще в меньшей степени способствует полемике в классическом смысле, как способу интеграции разных точек зрения и конкуренции за некоторую центральную симпатию, а ведет к фрагментации дискуссии. Люди разговаривают с тем, с кем им комфортно это делать, и отключаются от конкурирующих точек зрения. Представительская демократия сводится к тому, чтобы говорить из разных перспектив и завоевывать сердца условного центрального избирателя. То, что мы точно видим, что это относительно новая ситуация, она может закрепиться, но в Западной Европе пока это удается. В Германии, например, обсуждается вопрос беженцев, есть люди, которые решительно не согласны, есть люди, как Меркель, которые поддерживают необходимость работы с ними, но это не раскалывает коммуникацию так, что больше никто ни с кем не общается, это не переходит в разрыв коммуникаций.
Елена Фанайлова: Интересен тезис о том, что в основе политической риторики лежит религиозная риторика, согласны ли вы с этим? И другая мысль состоит в том, что, когда общаются сильные мира сего, одна из их целей – дипломатия, а вторая – произвести огромное впечатление на массы. Собственно, переговоры Кима и Трампа во многом про это. Помимо истории об уходе Северной Кореи из мира ядерной дубинки, это еще история про огромный пиар обоих, двойным селфи, со всем остальным.
Набор символов, который нам сейчас демонстрировался на телеэкране, это символы "большого отца", государя
Дмитрий Доронин: Я сказал бы, что риторика не только религиозная, это вообще язык мифологических образов. Набор символов, который нам сейчас демонстрировался на телеэкране, это символы "большого отца", государя, и это не обязательно связано с религией, хотя он может быть преемником Бога, как в случае с царем, это символика врага или друга, и так далее.
Елена Фанайлова: То есть это устроено гораздо более сложным образом? Хотя религиозная вертикаль тоже имеется в виду, с фигурой отца, с фигурой проповедника и с народом, который внимает и не особо даже возражает.
Аркадий Недель: Я думаю, религиозный язык присутствует, потому что он является фундаментальным, учитывая, что религия в широком смысле старше любых мифов, это, как минимум, 45-50 тысяч лет. Вера рождается у людей в эпоху, когда возникают первые похороны человеческого существа. Все остальное – это производные ветви, включая политический язык, который, на мой взгляд, самый слабый, потому что у него нет практически ничего, кроме заимствований. Если из политического языка изъять все заимствования, то он окажется голым королем, в нем будет пустота, почти вакуум.
Елена Фанайлова: Я думаю, смыслы все-таки должны оставаться в политическом языке?
Дмитрий Доронин: В этом контексте логичнее говорить не о политическом языке, а о политической речи. Именно речевые высказывания, речевые акты имеют то, что ученые называют целеполаганием, то есть: зачем это сказано. Политическая речь, как любая речь, имеет целеполагание, очень глубокую форматику, и здесь используются, конечно, и средства религиозного языка, и мифологического языка, может быть использован научный язык, научный дискурс и так далее.
Аркадий Недель: Это было сказано только для одного – для взятия власти и для удержания власти. Никакой другой цели у политического языка нет и быть не может. Понятно, деньги, еще какие-то интересны, но в целом в любой стране, при любом режиме, будь то монархия, демократия или что-то еще, это о власти. Я разделял бы политический язык и политическую речь. Политическая речь – это событие здесь и сейчас, в настоящем, и она использует не только религиозные, но и политические термины, фигуры, метафоры и прочие вещи. Языковые фигуры – не политические по своей природе, они все равно заимствованные. Если еще говорить о религиозности, возьмем пример из нашего недавнего прошлого. Сталинская Россия, сталинский Советский Союз – это же было чисто религиозное государство. Дело даже не в том, что Сталин учился в духовной семинарии, был отчасти мистиком. Сталин построил абсолютно религиозное государство средневекового типа. Там были святые, например, пионеры-герои, аллеи славы, все эти люди, которым поклонялись при жизни, которые совершали героические подвиги, им ставили памятники, о них слагались легенды. Потом были еще космонавты. Не говоря о том, что марксизм – это христианская ересь, идея коммунизма – это абсолютно христианская ересь, потому что там есть эсхатология. Маркс вывел Бога из своей системы, но на его место поставил будущее, коммунизм, время, Маркс сделал религию из будущего времени.
Елена Фанайлова: Предлагаю посмотреть и послушать в записи Гасана Гусейнова. Я сказала бы, что это лучший аналитик политического языка с точки зрения филологии, лингвистики. Вопрос к нему был: как связаны политика и язык и что такое язык власти?
Гасан Гусейнов: Мы исходим из возможности властных людей формировать некий специальный язык, с помощью которого они, власть, управляет сознанием подвластных. Это одна сторона. Но есть и другая сторона, и в этом коварство языка. Он несет в себе некое противоположное устройство. В тот момент, когда кто-то узурпирует руководящую функцию, даже немножко раньше, в сознании людей неизбежно начинает складываться язык сопротивления, потому что человеку присуще сопротивляться. Даже если он социально является низменным быдлом, то биологически он все равно остается человеком. И как человек, он не может не стремиться к свободе. Но это стремление к свободе в условиях, когда сверху кто-то узурпировал руководящий язык, может приобрести уродливые формы. Почему, например, в позднем Советском Союзе или в нынешнем речевом обиходе огромного большинства так называемых простых людей господствует матерная речь, сквернословие, бранная речь, с чем власть, кстати, очень успешно играет? А потому что человеку присуще желание сопротивляться, он не хочет, чтобы его считали манипулируемым существом, и как язык сопротивления возникает брань. Человек может на словах поддаваться этому новому языку власти, но в действительности внутри этого обыкновенного, подвластного, покорного человека зреет язык гнева.
Елена Фанайлова: Когда Гасан говорит о языке гнева и гражданского сопротивления, о бранном слое у людей, которые считают себя абсолютно деполитизированными, в уме возникают и лозунги 1968 года, типа "запрещается запрещать" (там были и гораздо более радикальные высказывания), и девиз "белоленточного" движения "вы нас даже не представляете". И последнее, что я видела, это протесты антифа против задержаний и пыток их друзей в Питере. Что мы скажем о языке, которым народ пытается говорить с властью?
Аркадий Недель: Я не согласен с тезисом Гасана Гусейнова о том, что существует противоположное устройство языка. Мне кажется, что Гасан в этом смысле романтик, считающий, что язык – божественное устройство, которое нас не предаст, не оставит в тяжелую минуту. Если бы это было так, то у нас не было бы многочисленных примеров: Средневековье, сегодняшняя Северная Корея, все эти режимы, где высказывания народа не существует. Даже если в языке есть противоположное устройство, то его очень легко переформатировать или просто оттуда изъять.
Елена Фанайлова: При помощи телевизора?
Практически из любого народа в очень короткие сроки можно сделать послушное стадо
Аркадий Недель: При помощи чего угодно – проповеди, телевизора, масс-медиа и так далее. Практически из любого народа в очень короткие сроки можно сделать послушное стадо или, по крайней мере, людей, верящих в то, что есть власть.
Елена Фанайлова: В народе есть много недоверия к власти. Там расщепление, как говорят социологи: люди одобряют Путина, но не доверяют.
Дмитрий Доронин: Гасан Гусейнов говорил о языке протеста. Язык власти – это и язык подчиненных власти, и язык протеста – частный случай ответа тех людей, которые взаимодействуют с властью. Поэтому я еще раз подчеркнул бы, что в нашей беседе идет речь не столько о языке, сколько о речи, о коммуникациях, когда власть разговаривает с подвластными, и что в итоге получается, какие цели она ставит. Недавно у нас с коллегами была небольшая дискуссия о концепции общественного договора, и они считали, что в голове у наших сограждан она содержится на некем сознательном уровне. На мой взгляд, это спорно, и вряд ли политическая рефлексия граждан дорастает до концепции общественного договора. Когда мы приезжаем, например, в Республику Алтай, встречаем чистой воды мифологему – плохие бояре и хороший царь.
Это мифологема, которая основана на обыденном восприятии. Язык подчиненных – не всегда язык протеста, это частный случай, причем часто маргинальный. Во многих случаях язык власти изобретается не самой властью и спускается подчиненным, а власть использует уже имеющийся язык обычных людей. Творцом языка власти во многом являются сами подвластные, сами подчиненные. У власти находится та или иная личность, и народ это интерпретирует. Народ должен как-то использовать власть, и, если мы имеем на Алтае или в Туве шаманов, мы 100-процентнтно будем иметь рассказы о том, как шаманы лечат президента или еще кого-то великого. То есть конкретные люди в глубинке, используя ситуации и знаки, которые посылает окружающая реальность, используя алтайские, марийские или русские мифологемы, переваривают то, что с ними происходит. А еще там рядом находится Китай, и они постоянно боятся, что Китай к ним может вторгнуться, все это запускает разные страхи и мифологемы.
Аркадий Недель: Власть, конечно, использует язык народа, но я радикализировал бы ваш тезис и сказал, что народ всегда говорит языком власти, у народа в этом смысле своего языка нет. Взять тот же Советский Союз, посмотрите, как даже диссидентское движение, люди, которые были против власти, использовали ее язык. Народ, как подчиненный, читает газеты, смотрит телевизор, ходит в кино, и все это, так или иначе, языковые каналы, по которым власть разворачивает себя и учит народ. И здесь огромный парадокс. Вы, даже будучи в той или иной степени в оппозиции, вынуждены говорить с властью на ее языке, и поэтому вы находитесь уже в проигрышной позиции. Чтобы выиграть, нужно придумать новый язык или метаязык, на котором вы будете говорить с властью. Здесь идут очень мощные и сложные семиотические игры.
Дмитрий Доронин: С моей точки зрения, не существует жесткого, фундаментального разрыва между языком власти и языком народа. Вы сказали, что у народа нет политического языка. Если посмотреть на власть как на отношения доминирования и подчинения, как ее рассматривают Фуко, Бурдье и так далее, то политический язык, язык власти, отношения с властью есть везде, ими пронизана вся жизнь людей. Если мы приедем в любую деревню, то увидим там иерархичность в социальных отношениях, социальные институты или их зачатки, мы видим отношения доминирования, структурации, управления. Язык государственной власти (а мы, видимо, пытаемся именно о ней говорить), конечно, является преемником всех предыдущих языков власти, поэтому разрыва нет. Точно так же как, например, христианство ничего нового в языке не придумывает, оно как бы добавляет к старому языку новые интерпретации.
Елена Фанайлова: Мы поговорили с Гасаном Гусейновым про один объект его исследований – это Владимир Вольфович Жириновский с его политической речью, его риторикой и, более того, его эмоцией.
Гасан Гусейнов: Конечно, очень интересно наблюдать за этим языком. Если придерживаться теории заговора, то можно сказать, что это такая чекистская проба пера, сначала посмотреть, как это "зайдет" населению, этот язык, хлесткий, грубый, предельно циничный. И оказалось, что он хорошо "зашел". Этот язык, к сожалению, стал маркой русской властной политической речи вообще. Людям кажется, что политика в целом – это грязное дело, и политик должен быть таким циничным, грубым, должен, в общем, "нести пургу", он имеет на это право. Это, конечно, страшное дело, потому что большинство людей, не задумываясь о том, что происходит с их сознанием в условиях такого отношения к языку, страшно пострадают от этого уже на протяжении следующего поколения, и сейчас страдают. Люди находятся в измененном состоянии сознания. Кстати, Жириновский, чтобы начать так говорить, тоже себя заводит и переходит в это измененное состояние сознания. Изучать этот язык страшно интересно. Как сказал Глазков, "я на мир взираю из-под столика. Век двадцатый – век необычайный. Чем столетье интересней для историка, тем для современника печальней". Так что она интересна нам как исследователям, но печальна для нас как для современников нынешнего языка.
Аркадий Недель: Хочу подчеркнуть, что язык Жириновского груб не более, чем те грубости, которые мы себе позволяем, только не на телевидении, не на массовой сцене, а, скажем, в кафе с друзьями, на кухне, дома. Грубо говоря, Жириновский расширяет пространство домашнего говорения до официального политического, и это само по себе интересно. Никакого транса там нет. Когда Сталин говорил своим вкрадчивым голосом, и никогда он плохого слова не говорил, он говорил почти по-домашнему, – все были в гораздо большем трансе, чем от Жириновского. У нас есть масса политиков, которые говорят совершенно другим языком, чем Жириновский, что с не меньшим успехом привлекает людей. Один из смыслов политической речи – лишить вас, хотя бы на время этой речи, критического мышления. Если она с этим не справляется, то это плохая политическая речь, она не достигает своей цели – взять или удержать власть.
Дмитрий Доронин: Я согласен, что основная функция политической речи – доминирование. Очевидны параллели между телеведущими, Жириновским и сказителями, людьми, уходившими измененное сознание… Сказитель, конечно, не помнит наизусть весь свой эпос, это невозможно, и существуют разные объяснения, как это происходит. Одно из объяснений – теория Пэрри-Лорда, то есть в голове у человека есть некий сценарий, некие ключевые элементы, которые он, начиная сказание перед аудиторией, разворачивает, нанизывая на эти ключевые элементы весь свой рассказ. У Жириновского, у телеведущих есть определенная программа, которой они фактически объясняют все. Объясняющая концепция – к чему должен прийти русский народ, к чему должна идти Россия, и на этот костяк они как бы нанизывают события, которые произошли сегодня. Здесь нет ничего нового, люди до появления телевизора таким образом обменивались новостями, получали представление о том, куда должен идти их народ, куда их должны вести правители. Неслучайно сказители говорили на пирах, и так далее. И в Жириновском мы видим такого персонажа – трикстера, немножко шута, который немножко нарушает нормы, использует маргинальный политический язык, а не его официальную версию, это такая антиречь, во многом смеховой, абсурдный язык. И все это является способом, вместе с тем, одомашнивания большого сложного мира. И нужно все это рассказать так, чтобы было понятно человеку, который живет где-нибудь в Воронеже и сидит перед телевизором.
Аркадий Недель: Согласен во многом, но сказители, в отличие от политиков, не преследуют цели взятия и удержания власти.
Дмитрий Доронин: Язык власти, речь власти – это не только разговоры между народом абстрактным и государством, это и постоянная конкуренция, отношения подавления, подчинения, доминирования конкретных групп. В Республике Алтай есть религиозная группа – несколько сотен человек, которые критикуют власть, занимают антибуддистскую позицию, стоят на своих традиционных религиозных представлениях, и им запрещают выступать где бы то ни было, а часть их печатных текстов зафиксированы как экстремистская литература. Им нельзя говорить на конференциях, на народных собраниях, их не пускают, но они говорят: "Среди нас есть народные певцы-сказители, с музыкальными инструментами, и мы можем петь горловым пением, давайте мы споем благословление вашему мероприятию". В этой ритуальной ситуации им не могут отказать, и вдруг они начинают петь не просто про Алтай, но и про то, куда их Алтай катится, куда катится страна, они в эту старую мифологическую форму горлового пения вкрапляют критику продажной местной власти, которая продалась Китаю, еще чему-то. Это еще один маргинальный пример, когда язык изобретается народом в пику власти. Сопротивление власти – это тоже разговор, коммуникация с ней, нельзя разделять язык протеста и язык власти, одно не существует без другого, одно порождает другое. Мне мои информанты говорят: "А ты знаешь, почему их никогда не запретят? Потому что тогда не с кем будет бороться". Отношения взаимной игры, подавления, на это выделяются деньги, и это как бы свои домашние диссиденты, которые имеют свою допустимую речь протестующих, свое "оружие слабых", по Скотту.
