В Москве выходит в свет русский перевод (Д. Харитонов) одной из самых упоительных книг о старой Японии: “Мир блистательного принца” Айвана Морриса (1925–1976).
Пять тысяч аристократов создали уникальную государственную систему, в которой эстетика определяла политику
Родившись в Лондоне, Моррис поделил жизнь между двумя странами, изучая третью: учился в Гарварде и Лондоне, преподавал в Колумбийском университете Нью-Йорка и в Оксфорде. Моррис был одним из основателей американской секции Amnesty International. Во время войны будущий ученый был одним из первых переводчиков, попавших в Хиросиму после атомной бомбы. Моррис знал восемь языков, великолепно играл на флейте, был превосходным шахматистом, отличался писательским даром, был влюблен в Японию, дружил с Мисимой и перевел его “Золотой храм”. Но славу ему составила книга о первом в истории романе “Принц Гэндзи” Мурасаки и придворной жизни Японии эпохи Хэйан (794–1185). Прежде, чем представить ее читателям, Моррис рассказывает о том, чего в той жизни не было.
Если попросить образованного западного человека назвать ряд выдающихся примет традиционной Японии, то его перечень наверное будет состоять из следующего: в культуре театр но и кабуки, стихотворения хайку, цветные гравюры укиё-э, игра на сямисэне и разные занятия вроде чайного действа, аранжировки цветов и создания миниатюрных ландшафтов, связанных с дзэнским влиянием; в обществе самурай с двумя мечами и гейша; в мысли дзэнский подход к человеческому опыту с его упором на интуитивное познание истины и внезапное просветление, самурайская этика, иногда называемая бусидо; в еде сырая рыба и соевый соус. Перечень этот, разумеется, будет совершенно верным. Но ничего из этого в мире Мурасаки не существовало, и многое показалось бы ей таким же чуждым, каким кажется современному западному человеку.
В этом почти исчерпывающем списке перечисляется все, за что мы любим японскую культуру, которая исправно служила нам прививкой того нового, что освежало западное искусство (импрессионисты) и кухню (суши). Но Моррис ведет нас дальше вглубь истории, где мы находим еще более причудливую цивилизацию, как он пишет в заключающей книгу фразе, “красивого и чрезвычайно любопытного мира”.
Это была самодовлеющая, изолированная область прекрасного среди океана царившей тогда во всем мире дикости
И это воистину так. Пять тысяч аристократов создали уникальную государственную систему, в которой эстетика определяла политику. В казенных указах перечислялись гармонические оттенки парадных одеяний. Чиновникам предписывалось исполнять перед начальством официальные танцы. Цветение ирисов считалось государственным праздником. От генералов требовалось умение слагать стихи. Красота всегда брала верх над пользой и благоразумием, поэтому министерского интенданта назначили на доходный пост за элегантность манер.
Чтобы приблизить к нам этот мир, Моррис пытается вставить его в европейский контекст, но у него плохо получается. Описывая утонченный и бесконечно сложный этикет двора, он сравнивает Хэйан Х века с Францией XVII, но тут же отказывается от сопоставления, ибо японские аристократы были напрочь лишены политических и военных амбиций, чего никак не скажешь о "короле-солнце". Называя тот век галантным, Моррис напоминает нам о нравах, знакомых по картинам Буше и Фрагонара, но и тут слишком велики различия между пасторальной игрой французских дам и самовлюбленными японскими красавицами, которых, пишет Моррис, мысли крестьян занимали так же мало, как нас – грезы коров и лошадей. Даже Китай, служивший примером во всем, начиная с самого города Хэйана, построенного в подражание великой имперской столице Чанъян, прежде всего вызывал антикварный интерес. Япония Х века была, если угодно, архивом давно ушедшей Танской династии. Китаем увлекались, как Рим – Грецией, а Европа – Римом.
Поскольку в Хэйане презирали военных, то идеалом мужчины был не суровый боец, а ухоженный, женоподобный юнец
В сущности, у Хэйана не было параллелей. Это была самодовлеющая, изолированная область прекрасного среди океана царившей тогда во всем мире дикости. Прекрасным островом правила не конфуцианская мораль и не буддийская этика, а, по удачному выражению автора, культура “неистового эстетизма”. Замкнутые исключительно в своем кругу, хэйанцы разговаривали на понятном только своим языке, в основном – стихами. Любой разговор, как это и сегодня принято у филологов, состоял из обмена литературными намеками, не опознать которые считалось позором. Поскольку в Хэйане презирали военных, то идеалом мужчины был не суровый боец, в котором видели лишь неотесанного мужлана, а ухоженный, женоподобный юнец с круглым лицом и жидкой бородкой. Как и в классическом Китае, образцом мужской красоты служил студент, а не солдат.
В центре всей жизни была природа. Умение ею любоваться (скажем, отражением луны на белом песке сада) было так же необходимо, пишет Моррис, как западному дворянину умение сидеть в седле. Другим повсеместным занятием аристократов, и мужчин, и женщин, было приготовление духов с ароматом, отражающим личность составителя.
Но царицей всех искусств всегда была каллиграфия, которую называют религией Хэйана. Пользуясь летящим японским, а не замысловатым китайским письмом, придворные дамы Мурасаки и Сэй-Сёнагон оставили завидующим потомкам лучшую в Азии прозу.
Монография Морриса, сочетающая тонкий литературный анализ с любовным признанием, написана так увлекательно, элегантно, с сухим чувством юмора и вкусом к живописным деталям, что от нее не оторваться даже тем, кому нет дела до блестящего принца Гэндзи, пробирающегося к очередной даме сердца по полутемным коридорам одного из хэйанских дворцов, от которых ничего не осталось в современном Киото, кроме прозы средневековых японок.
