Владимир Нарбут. Собрание сочинений: Стихи. Переводы. Проза / Сост., подгот. текста, вступ. статья и прим. Романа Кожухарова. – М.: ОГИ, 2018

В августе 1887 г. колониальный негоциант Артур Рембо писал в каирскую французскую газету о жестокостях африканских междоусобиц: Захватив Харар, абиссинцы превратили город в смердящую клоаку: они разрушили жилища, опустошили плантации, истязали население так, как только чернокожие способны истязать друг друга.

Великий поэт умер за четверть века до русской революции и не предвидел, что она не уступит пальмы первенства в злодеяниях африканцам: В дер. Хохловка, Глуховской волости, в усадьбе Лесенко, было совершено вооруженное нападение неизвестных злоумышленников на братьев Владимира Ивановича и Сергея Ивановича Нарбут и управляющего имением Миллера. Владимир Иванович Нарбут ранен выстрелом из револьвера. Ему ампутирована рука. Сергей Иванович Нарбут и Миллер убиты ("Глуховский вестник", 1918. №2. Январь). Семейное предание дополняет, что Владимир Нарбут был не только подстрелен, но и колот штыками, пролежал полночи в навозе, а утром жена отвезла его в город, где ему ампутировали левую кисть, – начиналась гангрена.

Сопоставить французского и русского поэтов придумал Нарбутов "брат в акмеизме" – Михаил Зенкевич, позже посвятивший репрессированному другу трогательные строчки:

Ты мечтал, цингою обескровленный,
Что с любимою в полночный час
На звезде заранее условленной –
Встретишься лучистой лаской глаз.

Действительно, в биографиях Рембо и Нарбута было внешнее и не столь уж поверхностное сходство. Оба путешествовали по Абиссинии, у обоих были нелады с ногами, оба добровольно оставили поэзию. Справедливости ради замечу, что Нарбут пережил годами француза, вернулся к стихам, но не пережил советского террора: чекисты расстреляли его в Магадане едва ли не в день 50-летия – 14 апреля 1938-го.

Если бы возникла необходимость назвать главный поэтический образ у Нарбута, я бы остановился на пауке. Это членистоногое часто оказывалось на страницах сочинений поэта, к примеру, вот набросок 30-х годов:

Мы подражаем пауку и ливню,
Мы лапками перебираем так,
Что самую игрушечную прядильню
В предлинный растягиваем кодак.

И Владимир Нарбут напоминал такого терпеливого паука, ткущего сеть. Увы, разные могущественные силы безжалостно уничтожали плоды его трудов.

Родился Нарбут в родовом хуторе на Черниговщине, в семье мелкопоместного дворянина:

Ликуя, молния на деревянный
Отцовский домик возложила нимб.
Сатурн стыдливо вышмыгнул из ванны,
Ванильный воздух шелестел над ним…
Грозила церковь бабушке за внука:

Во благовремении б утопить.
И в архалуке приплелась наука:
Архаровца над грифелем зудить.

Детей в семье было девять, старший брат Георгий стал талантливым художником, возглавил Украинскую академию художеств (1919), оформлял сборники Владимира. Вероятно, отец был жестоким человеком: поэт заикался с детства по его вине. По окончании Глуховской гимназии братья поступили в Петербургский университет: Владимир учился на математическом отделении, позже перевелся на историко-филологическое. Скоро стихи и очерки Нарбута стали печатать в периодике. В 1910–1911 гг. он редактировал журнал Gaudeamus (11 номеров), где публиковал Анну Ахматову, Георгия Иванова, вел энергичную переписку с Блоком и Брюсовым. Нарбут имел полное право говорить с поэтами на равных, достаточно уловить чудесную его звукопись:

Сонно светит снежный серп
В водомете вешних верб.
Зелень зыбкая зарит
Близость пыльных плавных плит.
Поле. Плачет пьяный пес…
Рваной рясой рыжий поп
Запахнул ребенка в гроб.
Веет вешний вертоград.
Звезды – в злате виноград.

Нарбут был одним из шести бесспорных легендарных акмеистов, наряду с Гумилевым, Городецким, Ахматовой, Мандельштамом и Зенкевичем. Как известно, они называли себя и адамистами; пожалуй, Нарбут склонялся именно к этому определению:

Огромным яблоком Адама
Земля летела в темноте.

Он выпустил три сборника стихов, причем "Аллилуиа" (1912) набрана была шрифтом Псалтири XVIII в., а "Любовь и любовь" (1913) выполнили в виде елочной игрушки. Читателей и рецензентов наверняка поражали яркие природные картины, написанные поэтом:

Ночь, как священник в черной рясе,
Степь обходила, рожь кропя.
А перепел в отрывном гласе
Лощине выдавал себя.
Еще мерещились колосья,
Хоть догорел закат давно.
Туманность поднималась осью,
Как с пряжею веретено.
Камыш, над мертвой речкой стоя,
Как жуткий траур шелестел.
И редко белою чертою
Болид с небес, как дух летел…

Гумилев видел в стихах его галлюцинирующий реализм. Поэтически Нарбут близок Блоку и Кузмину, Бунину и А.К. Толстому, а также французским символистам (Рембо, Роллина, Корбьеру), англо-американским имажистам:

Лук со стрелою да лук со стрелою:
Серные воздух стебают стрижи…
Гулкими смугами колокол крою:
Воют по-волчьи ковши.
Кинуться б следом за звоном
На поле – вон, где шатается мак!
Тут: по облупленным круглым колоннам
Пыжится овод – крылатый хомяк.

Стихи Нарбута заприметила и цензура: арестовали тираж "Аллилуии", возбудили судебное преследование автора. Возможно, возмущало несоответствие формы (церковнославянских шрифтов) – содержанию (натурализму):

Луна, как голова, с которой
Кровавый скальп содрал закат,
Вохрой окрасила просторы
И замутила окна хат.
Потом, расталкивая тучи,
Стирая кровь об их бока,
Задула и фонарь летучий –
Свечу над ростбифом быка…

Именно подальше от суда – в Абиссинию – и уехал Нарбут осенью 1912 года. Черный континент он наблюдал без какой-либо романтической дымки во взоре:

Пустыня – сущая могила,
Ударит скорпион в момент.
А шевелюра данакила –
Совсем прическа "перманент".

Вернувшись после юбилейной романовской амнистии, Нарбут купил за бесценок обанкротившийся "Новый журнал для всех", два месяца пытался сделать из него рупор лучшей русской поэзии, продал чуть ли не "черносотенцу за шесть тысяч рублей" и вернулся на родину. – Паутина разорвалась в первый раз!

Нарбуту-пауку пришлось начинать сызнова. Он женился на Нине Лесенко, родился сын Роман, поэт учительствовал, писал в провинциальные газеты и ждал своего часа, как Улисс Грант в Галене. Казалось, час Нарбута пробил в октябре 1917 года – поэт стал большевистским лидером в Глухове.

Семейный корабль Нарбутов дрейфовал в бурном море Гражданской войны и не раз терпел крушение. Владимир почти погиб от пуль и штыков (погиб брат Сергей), умирал от тифа (умерли отец Иван и брат Георгий), растерял жену и мать, совершил путешествие, больше походившее на бегство, по маршруту Глухов – Воронеж – Киев – Ростов-на-Дону – Одесса – Харьков.

Развернулось сердце розой,
Пьет соленую аорту,
И над жизнью голомозой
Человечий голос: "К черту!"
Что мощей покров парчовый,
Церковь, дряхлая хозяйка,
Коль кафтаном Пугачева
Чествуется чрезвычайка!..
Пролетарий… Бьется в слове
Радость мира с желтой злобой.
И не розы – сгустки крови
Облепили гладкий глобус.

Из-за этого стихотворения весь авторский сборник "В огненных столбах" (1920) был запрещен на 70 лет советской власти.

Да, все потрясения не сгибали Нарбута, который выпустил еще три поэтические книги, в Воронеже издавал журнал "Сирена", в Киеве – "Солнце труда", в Одессе – "Лаву" и "Облаву". В 1920 Нарбут редактировал "ЮгРОСТА" (Одесса), где собрал будущий цвет советской литературы – Бабеля, Шенгели, Олешу, Багрицкого, Катаева. В 1921–1923-м он был директором Радиотелеграфного агентства Украины в Харькове, куда перебрался с новой женой – Серафимой Суок. Наконец, в 1923-м Нарбута пригласили в Москву, где он возглавил подотдел непериодической печати и художественной литературы при ЦК партии большевиков и стал председателем правления издательского концерна "Земля и фабрика". За 5 лет Нарбут-издатель превратил "ЗиФ" в очень успешное предприятие: он опережал в 1924/25 Госиздат по количеству названий, печатных листов и экземпляров. Нарбут сделал обыкновенную многотиражку "Гудок" уникальным СМИ (ее авторами были Булгаков, Ильф и Петров, другие одесские товарищи Нарбута). Но вот поэтическая муза его покинула; сборник "Александра Павловна" вышел еще в Харькове (1922).

А в 1927-м случилась катастрофа. Влиятельный литературный оппонент Нарбута А. Воронский обвинил его в черносотенстве и порнографии (аргументом был парижский очерк Г. Иванова "Невский проспект"). Началось партийное разбирательство, в архиве ОГПУ нашелся погубивший Нарбута документ. В октябре 1919-го он был арестован с фальшивым паспортом (на имя Хлеборобова) в Ростове-на-Дону контрразведкой Добровольческой армии. На допросе Нарбут соврал, что был искалечен большевиками и скрывался от них. 21 сентября 1928-го он был исключен из партии и немедленно снят с руководящих должностей за "недостойное" большевика поведение. – Паутина разорвалась вторично!

Смотри также

Большой террор: ночь расстрелянных поэтов Ленинграда

Нарбут снова очутился на нижних ступеньках пирамиды жизни. Он работал в Гостехиздате, в издательстве народов СССР, писал киносценарии (Багрицкий, Мичурин), собрал кружок "научной поэзии": М. Зенкевич, И. Поступальский, Д. Сверчков, В. Шаламов. Много позже – в 1965 г. – Шаламов расскажет на встрече со студентами Московского университета: Принципы акмеизма оказались настолько здоровыми, живыми, а вот список участников напоминает мартиролог. Мы говорили о судьбе Мандельштама. Известно, что было с Гумилевым. Нарбут умер на Колыме. Материнское горе, подвиг Ахматовой известны широко, – стихи этих поэтов не превратились в литературные мумии.

В 1930-е Нарбут публикует "натурфилософские" стихи о микроскопе, шаропоезде, продовольствии, соприкасаясь тут с Заболоцким, Олейниковым и др. Он уже не пытается стать пауком, но согласен на участь скромной пуговицы:

На ворсе серьезная виснет икринка,
Но правильно пуговиц вытянут ствол,
И я – на нем, меченный кровинкой
Иголкой-эпохой – за свое родство!

Советские критики ругали такие стихи "формалистическими штуковинами" (В. Кирпотин). Советская репрессивная паутина вскоре оплетает несчастного поэта. В ночь на 27 октября 1936 Нарбут был арестован одновременно с Игорем Поступальским, Павлом Шлейманом-Карабаном, Борисом Навроцким и Павлом Зенкевичем (однофамилец Михаил был до конца убежден, что должны были арестовать его, но ошиблись). Чекисты пытались фабриковать обширное "дело украинских националистов-литераторов", но обнаружили только "антисоветскую пропаганду": Я утверждал в своих выступлениях, что у нас в СССР нет условий для развития поэзии, да она и никому не нужна… На последних сборищах я утверждал, что везде у нас в литературе сидят фельдфебели, для которых литература ничто, было бы чем командовать… Вот арестовали молодого поэта Шевцова (его расстреляли в мае 1938 24 лет), а бездарная поэтическая молодежь пишет спокойно стихи (из протокола допроса В.И. Нарбута от 28.03.1937).

23 июля Особое совещание при НКВД СССР приговорило всех пятерых к 5 годам лагерей. Нарбута отправили отбывать срок на Колыму; работал он сторожем, счетоводом, ассенизатором. Стоит напомнить, что поэт был хром и почти что однорук. Присутствия духа он не терял и там, более того, испытывал странное поэтическое воодушевление: Поживем – увидим, как сложатся дальнейшие мои житейские обстоятельства. Здесь уже настоящая зима. Великолепен ландшафт: оснеженные горы-"сопки", на них фиолетовые голые, редкие леса. Величественно, если к этому добавить засиненное зимнее небо, горизонт, ледяной каменистый морской берег, ледяную, совершенно искалеченную холодом, как бы скрюченную, зеленую с пробелью, бурную океанскую воду… Это надо видеть, чтобы почувствовать! Я обязательно где-либо использую эту подлинную "северность"… для своих стихов (письмо Серафиме Суок из лагеря от 27.11.1937).

Но парки уже готовы были перерезать нить жизни поэта, неудавшийся самоубийца – сержант Мохов готовился к последнему допросу Нарбута, – судьба его решилась.