Во второй части этого выпуска: Вятские паломники.

«Мои любимые пластинки» с писателем, журналистом Андреем Шарым.

В рубрике «Воспоминания» – украинская студентка Татьяна Соломадина. Она окончила музыкальную школу в Харькове. С 2013 года по 2017-й училась в Москве в Музыкальном училище имени Гнесиных. Её отец живёт в Харькове, мать – в Москве. Осенью 2019 года поступила в Карлов университет в Праге на кафедру богемистики. Вспоминает Татьяна об учёбе в Москве.

Игорь Померанцев:

– Татьяна, когда и как вы поняли в Москве, что вы украинка, что вы украинская студентка?

– Наверное, сразу, когда начался учебный год. Потому что мы все знакомились, узнавали, кто откуда. Когда однокурсники узнавали, что я с Украины, их это очень удивляло и привлекало. Они тут же начали просить меня сказать что-нибудь по-украински, сказать, как мы вообще живем в Украине, что там у нас происходит. И все это было очень доброжелательно. Но еще в сентябре 2013 года один из моих однокурсников, когда мы шли с ним к метро, рассказывал мне, что у темнокожих людей мозг приспособлен к рабству, а у украинских людей нет своей настоящей культуры и языка тоже украинского нет. Он меня просил не обижаться, потому что это доказанные факты, а не его личное отношение ко мне. Он очень уважает Украину, но это просто такие факты. Потом он сказал: ладно, это вообще не наше дело, мы музыканты, у нас другая цель. Но это было только самое начало. Потом, когда начался Майдан в Украине, у меня все начали о нем спрашивать. Сразу мои однокурсники не говорили, не транслировали позицию российских властей, они просто интересовались, а я рассказывала. Так было недолго, может быть, первую неделю.

– Вы рассказывали с сочувствием, с пониманием целей Майдана?

– Да, конечно. Я рассказывала, почему начался Майдан, почему люди вышли на улицы, что вообще происходит в Украине, для чего это нужно. Они говорили: ну хорошо, теперь понятно. Но потом меня начали просто провоцировать в любом месте, где бы я ни находилась в Гнесинке. То есть ко мне могли подсесть, когда я ждала пару под кабинетом или подойти в столовой и начать говорить, что украинский народ не прав.

– Вы говорите о студентах?

– Да, я говорю о студентах, но я могу говорить и о педагогах. Потому что с зимы 2014 года у нас на всех парах начали говорить только про Украину.

– Но у вас же музыкальное училище.

– Да, но это не мешало им говорить только о моей стране. Несколько раз я пыталась что-то отвечать, но в Гнесинке не принято отвечать, если ты с чем-то не соглашаешься. Меня очень жестко ставили на место, мне просто становилось очень грустно и плохо, я понимала, что я ничего не смогу им объяснить и доказать, я начала молчать. Был момент на первом курсе на истории.

– На истории чего?

– История России. Преподавательница начала говорить, что она зашла на сайт проституток в Москве и увидела, что почти каждая вторая из Украины. И говорит: «На самом деле в Москве очень много украинских проституток. Почти каждая украинка едет в Москву работать проституткой». Меня это безумно возмутило, я подняла руку, сказала ей, что это не так. Мне было 15 лет. И она говорит мне очень мило: «Танечка, вы не принимайте на свой счет, к вам это не относится, вы же все-таки из Харькова. Харьков — это почти Россия. А я говорю о Львове, об Ужгороде, вот о таких городах». В таком состоянии я на первом курсе и жила. Мой педагог по скрипке встретил меня на очередном уроке словами: «Таня, я считаю, что в Харьков должны войти русские танки, чтобы помочь вам и спасти Украину от захвата власти бандеровцами». Я, конечно, начала отвечать ему, мы с ним проспорили мой урок, час и еще один час.

– Это была частная беседа?

– Когда я зашла в аудиторию, там занималась еще предыдущая девочка, она стояла, слушала весь наш разговор двухчасовой, потом новая зашла, то есть три человека было, и мы с ним разговаривали. И они все слушали, им было интересно, чем же это все кончится.

– Это не было с вашей стороны дерзостью перечить преподавателю, полемизировать с ним? Вам было 15-16 лет?

– Да, мне было 15 лет. И я считаю, что с его стороны было дерзостью говорить, что в мой город должны войти русские танки, а я просто могла отвечать, как могла. Был какой-то странный сложный период, я помню, что на втором курсе, то есть осенью 2014 года, я захотела какую-то украинскую символику, чтобы носить ее на рюкзаке, и нашла одну службу печати, где делают значки с украинским флагом. Она находилась на окраине Москвы, от метро надо было идти 20 минут по каким-то трущобам, потом звонить по номеру, из офиса спускались. Это все было суперсекретно. Я себе купила украинской значок. Когда я его повесила себе на рюкзак, в метро стало еще хуже, чем обычно. Люди со мной не разговаривали, ни разу со мной никто не заговорил лично, но меня очень показательно начали пихать, толкать, одаривать какими-то взглядами. Потом один раз какой-то мужчина сказал, я даже сейчас не помню точно, но это было что-то очень странное — опять эти украинцы все испортили, или что-то такое, сказанное тихо, но чтобы я услышала. Также был очень интересный момент: на музыкальной литературе, у нас была утром пара, несколько человек опоздало, учительница начала на них злиться: что же вы опаздываете? А учительница родилась в Киеве сама, но очень давно. Девочка её ответила: «Вы понимаете, как-то много людей стало в метро». Учительница сказала: «Ну да, я понимаю, это же украинцы все наприезжали, скоро вообще не протолкнуться будет».

– После аннексии Крыма атмосфера в училище изменилась?

– Люди просто радовались тому, что «Крымнаш».

– Их?

– Ну да. «Крымнаш» как цитата. На втором курсе к нам перевелась девочка из Крыма как раз. И мне было как-то не по себе, что она со мной учится, мне не хотелось с ней даже знакомиться, потому что на уроке литературы у нее спросили: почему ты приехала в Москву, в Россию? Она говорит: «Потому что я очень люблю русскую культуру и историю. И я хочу знать историю и культуру своей настоящей родины». Вот так мы с ней начали учиться. Стали очень популярными военные песенные коллективы, которые около станций метро стояли, исполняли какие-то песни под гитару или просто под минусовку. Я видела людей в форме, я видела флаги на их форме, я понимала, откуда эти люди приехали, где они только что находились. Мне было ужасно мерзко, плохо, и все это постоянно происходило вокруг меня.

– Казалось бы, преподаватели должны были вас оградить от всяких нападок.

– Это Гнесинка. В Гнесинке никто никого не ограждает, в Гнесинке все происходит наоборот. Когда я на первом курсе забирала документы, у меня психолог спросила: почему? Я объясняла, что я чувствую, что музыка — это не мое, что мне сложно с педагогом. И она спросила: «А ты не хочешь в Москве учиться дальше, но в каком-нибудь другом направлении, не в музыкальном?». Говорю: «Нет, я не хочу жить в Москве, потому что Москва для меня суетливый сложный город. Мне сложно находиться в Москве, когда в моей стране происходит все то, что происходит, а это все происходит из-за России». Она тогда сочувственно мне кивала, говорили: «Хорошо, я поняла». А на следующий день меня встретила преподавательница по теоретической дисциплине и сказала: «Танечка, мне сказали, что ты из «Правого сектора», что ты попала под влияние Яроша. Это что, правда?». Вот так относилась Гнесинка к студентам. У нас было очень мало людей из Украины. Я протестовала только своим значком на рюкзаке, для них это уже был достаточный протест, чтобы с подозрением относиться ко всему, что я делаю.

– У вас не было единомышленников среди студентов, может быть, украинских студентов или сочувствующих московских молодых людей?

– У меня было два человека, однокурсник и однокурсница, которые поддерживали и Украину, и меня. Как-то я привезла из Харькова ленточку, где на половине ленточки флаг Украины, а на другой половине ленточки – флаг Евросоюза, и мой однокурсник повязал её себе на куртку и ходил с ним. Мне было за него очень страшно. Он помогал мне на парах, говорил что-то.

– Он украинец?

–Нет, он не украинец, он родился в Москве, но он относил себя духовно к Украине. Это все происходило, когда мы с ним учились. Зимой прошлой он мне написал в интернете, спросил: «Как ты относишься к ситуации с моряками?». Я говорю: «Конечно, плохо». Он говорит: «Но зачем же вы нарушили водное пространство?». И вот это тот человек, который в Гнесинке поддерживал меня, поддерживал Украину и мечтал уехать. Он собирался уехать то ли в Украину, то ли в Америку, то ли в Финляндию, в итоге он уехал в Польшу. Он считает, что наконец-то смог вырваться из России. Хотя, когда в России происходили митинги, он не был ни на одном. Когда я спрашивала: «Почему?», он говорил: «Мы в этот день с девушкой в кино идем, у меня нет времени».

– Вы говорите о митингах протестующих против кремлевской политики?

– Да, последний митинг, на котором я была, именно об этом митинге я спрашивала его— это был митинг, связанный с расследованием имущества Медведева, антикоррупционный митинг в июле, кажется, 2017 года, может быть в марте 2017-го. Еще одно мероприятие, на котором я была — это когда убили Немцова. Сначала хотели в тот день сделать оппозиционный митинг, его санкционировали, но он был где-то в спальном районе Москвы. Буквально за два дня до митинга убили Немцова, в итоге был марш памяти Немцова. Я себя чувствовала так одиноко в Москве со всеми этими пропутинскими людьми, мне казалось, что придет нас человек двести. Вообще в Москве разве есть такие люди? Но меня безумно тогда поразило количество людей, я не ожидала, что столько людей осмелится выйти на улицы. Это все было санкционировано, это не было страшно. Но я не думала, что так много людей понимает, что происходит. Меня очень удивляло, что понимают, но ничего же не делают. Мои однокурсницы возмущались мной в столовой, когда мы пили чай, говорили: «Таня, зачем ты ходишь на митинги в Москве? Это наша страна, не мешай нам». Они говорили, что я не права, потому что вмешиваюсь в их российскую политику, и вообще в России все хорошо. Мол, вы у себя в Украине устроили всякое, вам потом разгребать. Зачем ты расшатываешь нашу ситуацию? В итоге одна из этих девочек сейчас живет в Европе, другая ходит на протестные акции в России.

–Вы – украинка, почему вы принимали участие в российских, московских протестных акциях?

–Потому что я не имела возможности принимать участие в Майдане, только интернет-войну вела. В России я понимала, что могу поддержать то маленькое количество людей тем, что буду присутствовать среди них. На Майдане тоже были не только украинцы. Хотя бы я одна, и уже людей больше, уже поддержки больше.

–После окончания Музыкального училища имени Гнесиных вы собирались остаться в России, в Москве, найти работу или вы хотели вернуться?

– Я совсем не хотела оставаться в Москве, абсолютно. Меня уговаривали многие люди, говорили, что здесь много перспектив, возможностей, даже если я не буду заниматься музыкой. Но для меня каждый раз возвращение в Харьков, хоть Харьков достаточно «ватный» город, было возвращением в параллельную реальность. Потому что в Москве было очень мало не пророссийски настроенных людей, и они боялись говорить, а в Харькове по моим тогда ощущениям было очень мало пророссийски настроенных людей, и они боялись говорить. Меня удивляло, что можно спокойно говорить об Украине, можно спокойно проявлять проукраинскую позицию. Я знаю, что на самом деле это все было не спокойно, но на момент, когда я приезжала два раза в год, я чувствовала себя спокойно с украинским значком в Украине. В России я не хотела жить, я понимала, что это не моя философия жизни, что мне там будет тяжело и плохо. В принципе, зачем мне Россия? Моя жизнь в Москве по сути — это была жизнь в Гнесинке, кроме Гнесинки у меня почти ничего не было. Поэтому жизнь в России я особо и не видела, я больше видела жизнь внутри музыкального училища — это был мой единственный способ коммуникации с миром.

– Татьяна, вы молоды, почему вы вообще думаете в национальных категориях?

– Потому что я не могу в них не думать. Возможно ли это в принципе? У меня очень политизированные родители с детства, и мои детские воспоминания — это воспоминания о первом Майдане, о том, как мама и папа туда ходили и рассказывали, что там происходит. Я с самого детства чувствую важность национальной идеи и себя в ней. Для меня очень важно понимать себя, самоидентифицировать как украинку. Мне очень важно защищать свои ценности, очень важно это не терять. Для меня Чехия была поразительной. Когда я приехала в первый раз, я не знала особо историю Чехии, потом начала читать и читала о том, как когда-то не давали в Чехии говорить на чешском языке, как закрыли все школы и вузы на чешском, все было на немецком, не ставили никаких опер, не давали издавать книги на чешском языке. Меня безумно удивило, что сейчас все в Чехии говорят по-чешски. Правда, в Чехии все эти вещи происходили гораздо раньше, чем у нас в Украине, поэтому может быть Украина еще не дошла до того времени, когда в Украине все будут говорить по-украински, и я в том числе. Но я поняла, что надежда есть всегда. Мне очень важно чувствовать себя в этом всем, мне важно быть частью украинской истории, потому что я украинка. Я очень хочу вернуться в Украину, я очень хочу жить в Украине. Я очень надеюсь, что я смогу в ней что-то дальше менять. За два года, которые я провела в Харькове после Москвы, я почувствовала, что могу влиять на что-то, могу немного влиять на общество, на какие-то идеи. Я почувствовала в себе очень мощный заряд активизма и желания что-то делать.

–Ваша мама до сих пор живет в Москве?

–Да, мама живет в Москве, и я не знаю, как она это делает.

–Она ваша единомышленница?

–Да. Честно, я не могу понять, зачем жить в Москве с антипутинскими настроениями, мне это совсем непонятно.

–Вы говорили об этом маме?

–Я иногда пыталась об этом говорить, но мне, честно говоря, страшно услышать что-то, чего я услышать не хочу. Страшно услышать, что ее настроения настолько не пропутинские. Она мне объясняла, что ей очень нравится ее специальность книжная редактура, в Москве она может в ней достойно реализоваться за хорошие деньги, что она живет в своей специальности и ничего не замечает, ее ничего особо не задевает. Но был момент как-то, когда мама испугалась, что я не захочу с ней больше общаться, потому что ей показалось, что мои публикации в Фейсбуке и в Инстаграме стали слишком националистичными. Я ей позвонила тогда, и она сказала: «Ты что, больше никогда не будешь со мной общаться?». Меня это удивило. Мама сказала: «Ты просто так много говоришь об Украине, что мне стало страшно, что вдруг ты во мне разочарована и больше не хочешь со мной иметь дело».

–Ваш отец, Игорь Соломадин, живет в Харькове, преподает в гимназии, в университете. У вас с ним близкие отношения?

–Да, у меня очень близкие отношения с папой. Он меня ввел в курс дела, когда я вернулась из Москвы, потому что я не знала многих имен, не понимала, кто чем занимается, больше знала про российскую политику к тому моменту. Но с папой мы можем много говорить про политику, он мне объяснит любые детали, которые я не понимаю. С ним безумно комфортно.

–Вы не боитесь задавать маме вопросы?

–Боюсь. Вообще мне очень сложно принять ее путь. Я понимаю, что она отдельный человек со своими решениями, но мне сложно понять, как можно во время Майдана получить российское гражданство и радоваться жизни в Москве. Просто это совсем не вписывается в мои реалии и систему ценностей, даже если мама не поддерживает российскую политику. Мне страшно услышать, что она ее может в чем-то поддерживать. Мне страшно понимать, что моя мама может оказаться по другую сторону от меня. Я просто стараюсь с ней об этом не говорить, потому что слишком больно будет услышать что-нибудь.

– Татьяна, возможно ваша мама сейчас слушает вас, вы не боитесь причинить ей боль?

– Конечно, я не хочу причинять своим родителям боль. Но я говорю о своих чувствах настолько, насколько я могу себе позволить говорить о них публично.

Далее в программе:

"Вятские паломники".

Корреспондент радио Свобода" совершила почти стокилометровое паломничество и записала разговоры с другими паломниками.

«Мои любимые пластинки» с писателем Андреем Шарым.