- Музей – один из архаичных институтов, доставшихся нам от эпохи Просвещения, своего рода "лавка древностей", храм культуры, где надо вести себя тихо и почтительно.
- В последнее время музеи превратились в объекты массового туризма, ориентированные на получение прибыли.
- Сейчас общество требует от музеев более активной социальной роли, превращения в интерактивные, доступные и прозрачные платформы.
- Современный музей строится не вокруг экспоната или какой-то главной идеи, нации или стиля, а вокруг человека.
Сергей Медведев: Будущее наступило летом 2019 года, когда Международный совет музеев, ИКОМ, предложил новое определение музея. Он ныне уже является не хранилищем древностей, а социально-активным институтом, основанным на принципах участия и согласия. И в самом деле, музей — это один из унаследованных нами из эпохи Просвещения институтов, некое хранилище древностей. Само слово "музейный" предполагает некую пыльность. Но сейчас музеи радикально переосмысляют свою роль в обществе и в каждом городе.
Корреспондент: Международный совет музеев представил альтернативное определение понятия "музей". Новое определение делает акцент на роли учреждения в приобретении, хранении, исследовании, популяризации и экспонировании материального и нематериального наследия человечества и его окружения в целях образования, изучения и развлечения. Таким образом, теперь, для того чтобы считаться музеем, организация должна не только хранить наследие, но и работать с сообществами и думать не только о сохранении прошлого, но и о будущем.
Музей в нынешнем виде возник около двухсот лет назад, его предыстория связана с коллекционированием. С начала эпохи Возрождения люди стали показывать коллекции другим людям, затем начали возникать так называемые древнехранилища. Из них и выросли классическо-просветительские музеи, с линейным порядком, полками и разделами, построенными по хронологическому принципу.
Сегодня ставка делается на просвещение, развлечение посетителей, им стараются показать товар лицом, развеселить и оживить публику. Квесты, викторины, различные перформансы, мультимедиа и интерактив — за счет этого музей может жить в наше время. Однако страдает научная составляющая: необходимо не только развлекать, но и изучать музейные коллекции, создавать выставки, вести научную работу… Тема будущего музеев поднимается не первый десяток лет, и прогнозы экспертов варьируются от превращения музея в центр социального взаимодействия до его полного исчезновения как института. Одним из пунктов для размышлений является приход новых технологий, тенденция исчезновения границ между физическим и цифровым. Если в традиционной модели "музей-храм" больше прав у научного сообщества, то в "музее-форуме" некую свободу получают и посетители. На такую социальную справедливость и указывает совет музеев, предлагая вводить новых игроков в музейное хозяйство.
Сергей Медведев: У нас в гостях Михаил Гнедовский, член президиума ИКОМ, и Анатолий Голубовский, историк, член совета Вольного исторического общества и музейный консультант.
Действительно сейчас происходит радикальное переосмысление? Как я понимаю, летом музейное сообщество было очень взволновано этим новым определением.
Михаил Гнедовский: Я бы даже рискнул сказать, что в музейном сообществе произошел некий раскол, потому что новое определение не было принято, но оно также и не было отвергнуто. Обсуждение этого вопроса отложили ровно на год: за это время музейное сообщество должно как-то договориться.
Сергей Медведев: А из-за чего весь этот спор? Я читал внимательно, и для человека со стороны это абсолютно понятные и вменяемые фразы о том, что музей должен быть активным социальным институтом.
Музей — это пространство диалога о прошлом, настоящем и будущем
Михаил Гнедовский: Отчасти это спор между традиционалистами и новаторами, отчасти - между теми, кто представляет музейные учреждения и теми, кто размышляет о более отвлеченной цивилизационной роли музея. Старое определение звучит так: музей — это такое учреждение, которое занимается тем-то, тем-то и тем-то. А новое определение звучит иначе: музей — это пространство диалога о прошлом, настоящем и будущем.
Анатолий Голубовский: Причем диалога критического, что важно.
Михаил Гнедовский: Соответственно, традиционалисты говорят: "Как же, это, значит, уже больше не учреждение? Мы все работаем в учреждении и этим гордимся. А это какое-то пространство некоего диалога"...
Сергей Медведев: Если задуматься, музей — это одна из наиболее архаичных, традиционных культурных институций, которые возникли в эпоху модерна. Все-таки кинематограф, театр в ХХ веке подверглись радикальной реновации, а музей — это такая лавка древностей. Есть новые музеи — "Гараж", Ельцин-центр, Еврейский Центр толерантности. В музеях я часто сталкивался с запретами: не фотографировать, не шуметь, не подходить к картине. Это советские, идущие от большого модерна дисциплинарные парадигмы.
Анатолий Голубовский: На самом деле музей - не такая архаичная институция. Поскольку сначала она была укоренена в каких-то важных местах, в императорских коллекциях, она всегда ассоциировалась с властью, с государством. Само слово "музей" необыкновенно привлекательно для людей в силу своей укорененности в культуре. Вы упомянули "Гараж", который назывался Центром современной культуры. Потом они решили, что будут собирать архив современной культуры, получился очень мощный интернет-проект, распределенный архив современного российского искусства. Часть его находится в Америке, в Европе и так далее. Они сказали: вот у нас есть архив, давайте-ка мы будем музеем, - и переименовались в музей. Удивительным образом посещаемость Центра современной культуры "Гараж" после того, как он стал музеем, выросла в четыре раза. Людей тянет в музей, а что там будет происходить — это уже отдельная история.
Да, действительно, в последние годы (в России этот процесс начался во второй половине 90-х годов) музей стал центром общественной и культурной жизни, решил взять на себя такую функцию. Это проявилось в огромном количестве проектов, которые разрабатывались, начиная со второй половины 90-х годов. Эту позицию уже принимают и государственные чиновники в Министерстве культуры: да, музей — это страшно важно, он драйвер социально-экономического развития на территории.
Сергей Медведев: Как я понимаю, музеи создают территории. Буквально неделю назад я был в Ельцин-центре, и я вижу, как он фактически создает огромную екатеринбургскую историю, придает новое лицо идентичности региона, он стал местным местом силы, туда и свадьбы ездят фотографироваться — перед статуей Ельцина.
Михаил Гнедовский: Я бы обратил ваше внимание на то, что сто лет назад, в первой половине ХХ века, музей был практически единственным средством глобальной коммуникации. Поэтому он был так важен и для правительств, и для ученых, и для всех: это было единственное средство приблизить далекое. Для всех правительств национальных государств он был главным средством формирования идентичности нации. С тех пор появились другие средства: телевидение, радио, интернет и так далее, - поставившие первенство музея под вопрос, создавшие кризис идентичности музея как института.
Анатолий Голубовский: Необыкновенно важная роль музеев проявилась еще в том, что великие диктаторы всегда стремились оставить после себя не что-нибудь, а именно музей. Наполеон оставил после себя Лувр, Сталин пытался создать из всего того, что он намерен был вывезти из Европы, главный музей мирового искусства, Гитлер был на пути к созданию супермузея мирового искусства в Линце. Супермузей — это идея фикс людей, озабоченных мировым господством.
Сергей Медведев: Плюс создание таких образцовых музейных зон, как ВДНХ для Сталина или квартал Всемирной выставки EUR на окраине Рима для Муссолини: это музеефицированные пространства. В любом случае музей — это модернистская идея, то есть создание образа мира под одним куполом. Сейчас, как я понимаю, очень сильно продвигается идея реституции, деколонизации музея. То, что получили европейские музеи в XIX-XX веках, должно быть подвергнуто деколонизации.
Михаил Гнедовский: Во всяком случае, об этом будут говорить открыто, и все эти истории теперь будут рассказывать посетителям, хотя раньше их скорее скрывали, а теперь они станут, может быть, даже ведущими историями в интерпретации целого ряда коллекций, полученных в колониальный период.
Сергей Медведев: Британский музей, наверное, первым очень сильно пострадает?
Михаил Гнедовский: Да, это классический колониальный музей.
Анатолий Голубовский: Во Франции идет очень большая дискуссия, связанная с музеем Бранли и с Музеем человека, где потрясающие этнографические коллекции, коллекции декоративно-прикладного искусства. Идет дискуссия, которая как-то выводит некоторые музеи, может быть, раньше архаичные, как раз в сферу действия этого нового определения музеев. И хорошо, что идет дискуссия. Ведь к чему привела дискуссия, которая шла по поводу реституции культурных ценностей, перемещенных из Германии в Россию? Когда вдруг совершенно неожиданно выяснилось, что у российских музеев есть спецхраны, это был шок для музейного сообщества. Есть спецхран в Пушкинском музее, был спецхран Эрмитажа. Началась дискуссия, что с этим делать. Никто в мире не знал, что коллекция Шлимана находится в Пушкинском музее. Об этом знала Ирина Антонова и ученый секретарь музея, допущенный в спецхран. Все были абсолютно уверены, что она погибла в пожаре. Выяснилось, что с этим надо что-то делать.
Потом выяснилось, что есть много чего другого. Например, в Эрмитаже было огромное количество выдающихся произведений, шедевров экспрессионистов, постмодернистов, которые принадлежали евреям, жившим в Европе, потом были либо выкуплены, либо конфискованы нацистами, а потом совершенно незаконным образом, как трофейные, попали в Эрмитаж. В результате этой дискуссии и политического скандала все эти вещи наконец были выставлены, люди со всего мира получили доступ к этим культурным ценностям. Позиция Михаила Пиотровского заключается в том, что передавать, возвращать или не возвращать — это должны решать политики, а музейщики обязаны обеспечить доступ людей к этим культурным ценностям, потому что такова миссия музея.
Михаил Гнедовский: Я абсолютно согласен с тем, что миссия и задача музея — делать все эти ситуации прозрачными, обеспечивать доступ к этим вещам, которые раньше были скрыты от глаз публики. Но я не думаю, что правилен тезис о том, что все русское искусство должно быть в России, испанское — в Испании, а французское — во Франции. Пусть разное искусство и разные исторические ценности находятся там, где они находятся. В этом есть свои минусы и свои плюсы.
Сергей Медведев: Еще интересный вопрос: музеи постепенно избавляются от токсичных спонсоров. Я читал про семью Саклеров, которые посадили людей на опиаты.
Анатолий Голубовский: Дело в том, что у нас тоже была такая попытка. Известная компания ПИК являлась одним из спонсоров "Гаража". Они финансировали выставку, посвященную столетию школы Баухауса. Там были известные скандалы, связанные с застройкой, и тогда группа искусствоведов призвала бойкотировать проекты, которые поддерживаются ПИКом.
Сергей Медведев: Насколько музеи должны быть коммерческими объектами? Как я понимаю, в последние десятилетия произошла очень сильная коммерциализация искусства, мы видим совершенно фантастический ажиотаж: была очередь на Серова, люди ездят в Лувр на Леонардо, записываются за несколько месяцев.
Музей зарабатывает деньги не сам и не для себя, а косвенным образом для региона
Михаил Гнедовский: Во-первых, само понятие коммерческого очень условно, потому что подавляющее большинство музеев так или иначе что-то зарабатывают. Вопрос в том, как они тратят заработанное. Во-вторых, очень часто экономический эффект музея путают с его заработком. Это сплошь и рядом делают руководители музеев и руководители культуры: требуют от музеев, чтобы они зарабатывали деньги. Это абсолютно ошибочная позиция, потому что музей зарабатывает деньги не сам и не для себя, а косвенным образом для региона. Он становится центром притяжения, и за счет этого в регион стягиваются разные активы, в том числе туристы, инвестиции, специалисты, какие-то бизнесы. За счет этого в регионе возникает создается позитивная экономическая обстановка, позитивный инвестиционный климат и так далее. Но деньги зарабатывают транспортные компании, гостиницы и рестораны, а вовсе не музеи. Те три копейки, которые публика платит за то, что она пошла в музей, на фоне косвенных доходов региона просто смехотворны. Нельзя сказать, что музей — это как такой маленький заводик, в который ты вложил рубль и получил два, но именно так часто рассуждают сегодня.
Сергей Медведев: О новой роли музеев рассуждает Владимир Дукельский, кандидат исторических наук, заведующий кафедрой управления проектами Московской Высшей школы социально-экономических наук.
Владимир Дукельский: Произошло смещение акцентов с экспоната, с коллекции, с экспозиции на человека, посетителя. Музейная публичность поворачивается к личности, соответственно, появляется индивидуальный маркетинг, когда вы ждете музейного предложения, индивидуально ориентированного на вас. Для этого используются новейшие технологии, которые вас тестируют, анкетируют перед этим, и подбирать для вас программу.
К музеям относятся как к больным детям, как к детям-сиротам. Музей — это всегда со знаком плюс.
В очень многих музеях сотрудники отстранены от выставочной деятельности, есть только приходящие кураторы, то есть сегодня музей для кураторов, арт-менеджеров, пришедших, чтобы самовыразиться, показать себя. Приходят туда и авторы современного искусства. Так возникает новый тип музея: музей-тусовка, музей - кто во что горазд, музей - что хочу, то и ворочу. Это совершенно новый тип музея: тоже музей для себя, но сделанный уже не хранителями, находящимися внутри музея, а теми, кто приходит работать на его площадку.
Сергей Медведев: Кто же настоящие стейкхолдеры современного музея?
Анатолий Голубовский: Стейкхолдер сегодня — это музейный проектировщик, человек, который придумывает музейные проекты. Он не мыслит какими-то рутинными процедурами, связанными с хранением, изучением и так далее, а мыслит проектами. Одновременно все это сопровождается глобализационными моментами. Три или четыре года назад итальянские руководители культуры вдруг решили, что с итальянскими музеями все плохо, и объявили первый в истории этой страны международный конкурс на позиции руководителей главных музеев. Это был скандал, потому что большую часть этих позиций выиграли британские, немецкие и голландские музейщики. Буквально за два года новый директор галереи Уффици, немец Хайке Шмидт просто совершенно преобразил музей.
Михаил Гнедовский: Эта политика вызвала страшное недовольство музейщиков, там были протесты, все шло с большим боем. Это, конечно, родимые пятна национализма: "музей, как главный инструмент национального государства, должен возглавлять наш человек", - при том, что в театрах или в филармониях это далеко не так.
Анатолий Голубовский: Невозможно представить себе иностранца во главе крупного российского музея.
Сергей Медведев: Является ли музей современного искусства музеем? Ведь это какая-то фронтирная зона, зона контакта с живой реальностью, как в новой Третьяковке — постоянно ротирующаяся коллекция 90-х, нулевых и так далее.
Михаил Гнедовский: Время бежит, и в какой-то момент эта фронтирная зона становится исторической зоной. Хотя, конечно, это вопрос исторических дистанций. Например, есть такое представление, что приблизительно 100 лет — это тот период, когда история еще живая, бурлящая, она вызывает массу самых разных, в том числе противоречивых суждений.
Сергей Медведев: Я вспоминаю, на что решается Пиотровский в Эрмитаже. Совершенно потрясающая выставка Яна Фабра "Рыцарь отчаяния" была там и взаимодействовала с классическим искусством, и в этом столкновении произошел абсолютно новый смысловой взрыв.
А что вообще собирает музей - вещи, смыслы? Что является предметом коллекционирования?
Михаил Гнедовский: Скорее смыслы.
Сергей Медведев: Насколько важен сам предмет? Вот есть беньяминовская проблема воспроизводимости искусства в новую техническую эпоху, а тут лежат оригиналы, тот самый эталонный метр, который, кстати, уже не эталон.
Анатолий Голубовский: Был период тотального увлечения интерактивом, мультимедиа, всем тем, что может быть определено как развлечение, особенно в новых музеях. Очень быстро выяснилось, что ресурс привлекательности всего этого очень ограничен по многим причинам. Возникло движение в сторону новой вещественности, очень многие музеи отказываются от тотального перегруза мультимедиа, от цифровых экранов.
Музей — это точка производства смыслов, это вопрос о нашей идентичности
Сергей Медведев: Еврейский музей злоупотреблял этим: приходишь, а там сплошные экраны.
Анатолий Голубовский: Да, у Еврейского музея практически нет и не было коллекции, он действительно пошел по пути тотальной медиаинсталляции. Но человек пришел один раз, посмотрел медиаинсталляцию, а зачем приходить второй раз? С этим сталкиваются и традиционные, и новые музеи. Решить эту проблему — чтобы человек все время приходил в музей — невозможно одними временными выставками. Привлекательным музей делает попытка действительно раскрыть музей и все время звать туда человека: музей для человека, а не человек для музея. В этом смысле есть огромное количество совершенно замечательных примеров и в России, и за ее пределами: например, музеи, которые работают с местной идентичностью. В Екатеринбурге есть очень живой и очень активно развивающийся музей города, который работает и с индустриальными объектами, устраивает кучу экскурсий, работает с трудной памятью, которая существует в городе, с памятью жертв политических репрессий и так далее. Это живая институция, которая находится во многих местах в городе, у них несколько локаций, она вся заполнена не интерактивными экранами, а какой-то деятельностью и освоением людьми этих смыслов, которые в итоге приводят к так всеми любимой идентичности.
Михаил Гнедовский: Я бы сказал, что здесь есть две прямо противоположных точки зрения. Одна — традиционная: наследие — это обломки прошлого, которые достались нам в качестве некоторого наследства. А другая точка зрения: наследие — это то, что мы сами из сегодняшнего дня высвечиваем в прошлом, ориентируясь на нашу сегодняшнюю повестку. Это совсем другая философия. Но тогда мы должны понимать, кто задает эти вопросы, что сегодня актуально, что мы спрашиваем у прошлого.
Сергей Медведев: Возникают совершенно другие форматы музеев. Вы упомянули Екатеринбург, а сколько индустриальных музеев можно создать в России, вытащить старые станки...
Анатолий Голубовский: Весь Рур таким образом музеефицирован. Это совершенно блистательный музей, в котором работали лучшие архитекторы мира. Индустриальный ад сумели сделать привлекательным, аттракционным и в то же время дико содержательным. В Туле совсем недавно открылся так называемый Музей станка, который тоже посвящен исключительно индустриальной культуре.
В 2003 году была принята конвенция ЮНЕСКО об охране нематериального культурного наследия. До этого охраняли только материальное культурное наследие, а тут появился официальный статус, позволяющий каким-то образом музеефицировать картины мира, фольклор. Это развязало руки очень многим музейщикам, которые говорили: мы занимаемся нематериальным культурным наследием, храним его, собираем, мы сохраняем дух города, например. В городе Стамбуле есть замечательный Музей невинности. У меня очень много претензий к этому музею, но, несмотря на то, что там много разных объектов, это место, где хранится нематериальное наследие - дух города Стамбула 50-80-х годов.
Сергей Медведев: Там даже есть коллекция окурков, которые курила Фюсун, возлюбленная героя романа Кемаля.
Сергей Медведев: Какие музеи вы бы представили возможными в Москве? Мне безумно жалко, что сейчас потерян, взят под элитную застройку и под штаб-квартиру "Роснефти" завод Бадаева. Там бы сделать музей пивоварения… В Мюнхене такое сделано. Там потрясающая архитектура столетней давности, красный кирпич.
Михаил Гнедовский: Есть стратегия превращения бывших индустриальных пространств в современные креативные пространства: например, "Artplay".
Анатолий Голубовский: В Коломне была ткацкая фабрика, а сейчас там открывается музей-лаборатория коломенского шелкоткачества, там будет коворкинг, все креативно.
Михаил Гнедовский: Это по образцу Тилбурга, который был текстильной столицей, а сейчас там есть музей текстильной индустрии, нечто среднее между музеем и творческой лабораторией.
Анатолий Голубовский: Какие музеи возникнут, такие и хорошо, чтобы возникли. Достаточно нам музеев, организуемых сверху. Музеи должны появляться органически, и я готов поддержать любую инициативу в этом смысле. А с другой стороны, я считаю, что главная проблема Москвы — это не появление новых музеев, а осовременивание традиционных, уже существующих музеев, многие из которых абсолютно не соответствуют современным потребностям людей и мировым трендам. Неразвитость традиционной московской музейной среды очень серьезна.
Сергей Медведев: Может быть, что-то изменится, когда будет музейный остров, сплошное пространство музеев, как я понимаю, от Третьяковки через Пушкинский, а дальше до Кремля, такой музейный маршрут.
Михаил Гнедовский: У музеев есть какие-то внутренние вызовы. Один из них - безусловно, то, что называется противоречивым, трудным наследием. Не случайно одним из самых быстро развивающихся музеев в Москве является музей ГУЛАГа.
Сергей Медведев: Для меня одно из самых сильных воспоминаний в моей музейной биографии — это "Топография террора" в Берлине. Там только фотографии, это полностью фотографический музей, музей истории гитлеризма, условно говоря. Это сделано на месте бывшей Рейхсканцелярии рядом с Берлинской стеной. Я выходил оттуда просто потрясенный.
Михаил Гнедовский: Умение работать со сложными противоречивыми темами на повестке музеев. Все считают, что музей — это про прекрасное, благодушное, мудрое, умное. А они могут быть и про ужасное, чудовищное и сложное.
Сергей Медведев: Музей — это точка производства смыслов, это вопрос о нашей идентичности. Как ни парадоксально, музей — это не про прошлое, а про будущее.
