Иван Толстой: Андрей, как вы себя чувствуете, вы, переболевший столь модной болезнью?

Андрей Гаврилов: Спасибо, чувствую я себя хорошо, гуляю. Выяснилось неожиданное (по крайней мере - для меня) последствие долгой болезни. Оказывается, когда проваляешься почти полтора месяца в койке, ногам трудно привыкнуть к тому, что им надо ходить, их приходится заставлять. И то, что раньше было веселой прогулкой под сенью дерев, теперь превращается в обязательное упражнение, манкировать которым не стоит. Не считая этого, все нормально.

Иван Толстой: А как культура окружающая пережила эти месяцы? Есть ли что-то интересное, что вам профессионально или просто человечески вдруг запало в душу?

Андрей Гаврилов: Главное культурное событие, о котором мы с вами говорить не будем, потому что о нем все сказали, - это театральные новости о том, как наша фемида обошлась с Кириллом Серебрянниковым и его подельниками, скажем так. Ужасное слово, но оно, как и воровской жаргон, как и феня, все больше входит в нашу жизнь. Эту тему мы затрагивать не будем, если не возражаете, поскольку, хоть она и касается культуры, это, скорее, политический разговор.

А если брать чисто культурные события, то очень интересно, потому что выставок новых нет, концертов новых нет. Только сейчас начинаются какие-то легкие концерты в том смысле, что туда не допускается большое количество слушателей, что, конечно, удар для исполнителей, которые привыкли ощущать живую реакцию. Тем не менее, новости есть и очень интересные. А именно - в моей любимой области звукозаписи.

11 июня этого года фирма «Old Records» выпустила в свет еще один сборник песен Булата Окуджавы. А для того, чтобы было понятно, почему это событие, надо сказать, что невинная фраза «сборник песен» означает, что это коробка из пяти компакт-дисков. В этой коробке представлены записи, которые были сделаны Булатом Шалвовичем в студии МХАТа с октября 1984 по ноябрь 1986 года. Это забавная история о том, как по инициативе руководителей московского Клуба самодеятельной песни (КСП) для архива клуба была сделана запись практически всех песен Булата Окуджавы. Идея была в том, чтобы сделать их, во-первых, в одной студии, с единой акустикой, во-вторых, попросить его записать студийно некоторые песни, которые никогда раньше в студиях не записывались и существовали только на любительских записях квартирных концертов, например, и все это свести в один блок.

Надо сказать, что записи эти происходят в студии МХАТа на Тверском бульваре, так как незадолго до всего этого начинания МХАТ приобрел современную студию звукозаписи, а работал там замечательный человек, потрясающий звукорежиссер, мой давний друг Александр Самовер. К сожалению, Александр Самовер покинул этот мир, поэтому все те восторженные эпитеты, которые я произношу сейчас, до него не дойдут, но Александр Самовер был потрясающим человеком и его не зря называют соавтором многих записей. Он записывал не только Окуджаву. В его кабинете, а это была маленькая комнатка при студии, на стенке висели пластинки, в записи которых он принимал участие, в самых разных жанрах - и джазовых, и бардовских, и рок-музыкантов.

Он был подлинным соавтором, потому что он потрясающе слышал музыку, слышал как профессионал. На моей памяти однажды, записывая кого-то из бардов, он остановил запись, потому что (никому это не было слышно, даже самому музыканту) у него чуть-чуть дребезжала фанера гитары и нужно было гитару заменить. Когда музыкант послушал запись, он согласился с Самовером, гитару заменили. То есть, Александр мог вмешаться в то, что мы называем творческим процессом, для того, чтобы обеспечить наиболее чистую технически запись. Я направил однажды к нему моего знакомого, замечательного классического гитариста, который позволял себе вольности со звуком не столько художественные, сколько, по московской традиции, махнул рукой - струна чуть расстроена, зато настроение! Самовер отказался его записывать, потому что настроение это прекрасно, а вот расстроенная струна это было совершенно недопустимо.

И вот так же он работал с Булатом Шалвовичем, который записал сто тридцать песен и семнадцать стихотворений, побывав, в итоге, в студии МХАТа почти двадцать раз. Булат Шалвович иногда приезжал усталый после гастролей, иногда простуженный, но приезжал и записывал эти песни. Это уникальное собрание, слухи о котором уже давно ходили среди любителей и авторской песни, и творчества Окуджавы, но официально они никогда не выпускались. Фрагменты из них выходили - в предыдущей коробке, которую выпустила «Old Records» под названием «Булат Окуджава. Все песни», были фрагменты этих записей, что-то пиратским образом на кассетах выпустили где-то в США, но в полном виде отреставрированные записи вышли впервые.

Эта коробка оформлена так же как и предыдущая, она смотрится прекрасно, хотя, как и к той, к этой коробке у меня есть ряд вопросов. Не всегда мне нравится реставрация по звуку, но глупо об этом говорить, потому что «Old Records» и продюсер Михаил Дайчман это сделали, а я лишь могу со стороны, как диванный критик, говорить, что вот здесь можно было сделать лучше… Мне немножко жалко, что команда, которая участвовала в этом издании, упомянута на этой коробке только один раз, на первом диске. С одной стороны, понятно, что диски не будут распространяться порознь, но если вы взяли не первый диск, то вы не видите там ни фамилии Самовера, ни фамилии художника, никого из тех, кто принимал участие в этом издании. Вот такой неожиданный подарок для всех в эпоху коронавируса.

Я хочу вам поставить одну песню сейчас, может быть, не самую распространенную, не самую известную, но достаточно ироничную, чтобы задать тон всего разговора. Это песня «Век двадцатый явился спасателем». На гитаре здесь играет Сергей Никитин.

(Песня)

Иван Толстой: Андрей, очень интересно, что вы рассказали о сохранении памяти Окуджавы, о мужественном и подвижническом труде звукооператоров, которые, как Самовер, останавливали профессионалов, просили их переиграть, сменить музыкальной инструмент, добиваясь того качества, которое им только и было слышно.

И хотел я вас познакомить с одной историей, которая тоже появилась недавно, в середине июня, я прочел ее в интернете, это культурная новость «консервного типа», то есть новость очень старая, ей уже одиннадцать лет, но появилась она только что. Мне интересно как вы прокомментируете то, что я сейчас процитирую.

На портале «Арзамас» появились мемуары Сергея Гандлевского о Льве Лосеве. Если быть более точным в жанровом отношении, это мемуарное эссе, как многое или почти все, что делает Сергей Гандлевский. Сергей Гандлевский - один из самых любимых моих современных поэтов, у него не только интересные и талантливые стихи, и многие относятся к числу моих любимых, но и его эссе по большей части тонкие, изящные, проницательные, с мягким юмором. Во всяком случае, совершенно очаровательна его эссеистическая проза, мемуарная эссеистика.

И вот 15 июня появляется эссе, по-видимому, это переработанное выступление Сергея Гандлевского. Он преподает, читает лекции, и вот это, видимо, бумажная версия одной или нескольких его лекций о Льве Лосеве, о его значении, месте, о его поэтике, художественной философии. Там есть и биографические моменты, и его взгляд на Бродского, и на собственное поколение. Но заканчивается это эссе совершенно неожиданным пассажем. Я приближаюсь к разделу «Прощание с Лосевым» и читаю следующее:

«В 2009 году Лев Лосев умер. А ровно через год в мае мне позвонил Михаил Еремин, и мы договорились о встрече.
Он привез из Америки прах Льва Лосева, собираясь похоронить его в две уже существующие могилы — Влади­мира Лифшица в Москве и Владимира Уфлянда в Петербурге; для участия в мос­ковских похоронах меня и позвали.

Решено было, что это останется между нами. Отчего же у меня по прошествии десяти лет все же развязался язык, сперва на камеру, а теперь на бумаге? Я рас­судил, что рано или поздно это странное погребение станет достоянием глас­ности: я, например, веду дневник; вполне возможно, что кто-нибудь из тог­даш­них участников события — тоже. А в этом грустном и трогательном меро­приятии опытный взгляд газетчика может различить жареный факт — и мне уже мерещится разбитной заголовок!

А мой рассказ еще можно поправить или внести уточнения — свидетели, по счастью, живы.

И мы, Михаил Еремин с женой Иродиадой, Лиза — вдова поэта и друга лосев­ской молодости Леонида Виноградова — и я доехали электричкой до Передел­кина, где на перроне нас ждал Павел Крючков, возглавивший нашу маленькую похоронную процессию.

Водки тем майским днем десятилетие назад, разумеется, было вдоволь, так что подробности церемонии смазаны туманом времени и винными парами. Но не за­буду, пока жив, что прах Льва Лосева, который я собственноручно при­­­копал щепкой в изножье отцовской могилы, покоился в пластиковом кон­тейнере из-под корейских солений.

Как не вспомнить тела Чехова в устричном вагоне!? Но обоих классиков — и хрестоматийного, с вековым стажем небытия, и новобранца — отличали ясный ум, мрачный взгляд на вещи, юмор и боязнь патетики. Так что балаган­ную ноту в мелодии прощания, они бы, не исключено, одобрили».

Андрей, вот вы прочли такой эпизод. Какие ваши мысли и чувства?

Андрей Гаврилов: Если совсем честно, то никаких. Меня эта история оставила абсолютно равнодушным. Я люблю Лосева, люблю его стихи, люблю стихи Гандлевского и, кончено, обратил бы внимание на эту публикацию, но где похоронен прах моего кумира мне абсолютно все равно. Тутанхамон для меня интересен не тем, что была найдена его гробница, хотя я понимаю, что это безумно интересно для тех, кто занимается египтологией. При всей моей любви к Вайлю и Бродскому, по большому счету мне совершенно все равно, похоронены они в Венеции или во Флоренции. Недалеко от нашего дачного домика в Подмосковье находится усадьба Блока в Шахматово. Я покорно туда свозил детей, не испытывая при этом никаких чувств, скажу вам честно, поскольку это все новодел, ощущение того, что с этого места можно было Блоку смотреть и видеть…. (дальше все зависит от фантазии экскурсовода), или что именно этот куст сирени он описал…

Честно говоря, я допускаю, что это просто какая-то моя толстокожесть, я отнюдь не хочу сказать, что это точка зрения, которую я пытаюсь кому-то навязать, но меня это оставляет абсолютно равнодушным. Помните, был музей Ленина в какой-то среднеазиатской республике, который был знаменит тем, что там не было ни одной вещи, принадлежавшей Ленину, все, что там было выставлено это были копии (это пальто похоже на то пальто, в котором он…, и так далее). Да, теперь я буду знать, где похоронена половина праха Льва Лосева, буду знать, что он прикопан в пластмассовой коробке из под корейских солений, наверное, очень забавной, хорошей, роскошной пьяной компанией. Но мне это ничего не дает, у меня это не вызовет ни гнева, ни восторга.

Я помню, в начале 80-х годов, когда я активно посещал московский черный книжный рынок и там уже примелькался, ко мне подошел человек и спросил, не хочу ли я купить мебель Булгакова. Эта просьба меня поставила в абсолютный тупик, я не думал, что произвожу впечатление человека, который может покупать мебель. Только что окончилось мое обучение, это был такой постстуденческий период, достаточно нищий, и уж я никак не мог быть похож на человека, который покупает мебель Булгакова. Очевидно, он ошибся, слышал как мы с кем-то из тамошних знатоков обсуждали публикации Булгакова и решил, что мало ли… Но я сразу понял, что мне не только ставить эту мебель некуда, но даже если я сяду в кресло Булгакова, сяду за его письменный стол (я, кстати, не уверен, что это была подлинная мебель Булгакова), новый вариант «Мастера и Маргариты» я не напишу никогда. Для меня это была даже не информация, мне это не было интересно.

Из всех подобных заведений, связанных с материальной памятью – музей-квартира, дом-музей, - я видел очень мало интересных, тех, которые раскрывают суть творчества человека. Был один музей, который меня поразил абсолютно, в который я готов вернуться - это дом-музей Эрика Сати в Онфлере. Еще в конце 1910-х годов Сати придумал жанр «меблированной музыки», которую не нужно сидеть и специально слушать, а которая может непрерывно звучать на выставке или в магазине. И вот когда ты входишь в дом-музей Эрика Сати, тебя все время сопровождает музыка. Ненавязчивая музыка самого Сати. Но сам дом-музей сделан как огромный интерактивной объект. Он не очень большой, эпитет «огромный» родился подсознательно, потому что там много чего интересного. Когда предметы все могут двигаться или вы можете до них дотронуться, они по-разному звучат. Нам действительно открыто то, что помогало творить Эрику Сати. Я допускаю, что есть намного ближе к Москве, чем в Онфлере, что-то подобное, просто я этого не знаю, но из того, что я знаю, это пример единственный.

Я противник того, чтобы забывались места захоронения близких людей, хотя понимаю неизбежность этого. Все наверняка помнят, где похоронены родители или бабушка с дедушкой, а еще два поколения назад это уже проблема. Я понимаю, хотя и не разделяю, точку зрения любителей рок-музыки, которые приходят на кладбище Пер-Лашез в Париже и кладут цветы на могилу Джима Моррисона, при всей моей любви к творчеству группы «The Doors», но сам я не пойду, для меня память это не материальное надгробие, не кусочек праха, не мебель великого писателя, а воскрешение, если оно не было известным раньше, или пропаганда творчества этого человека. Вот эта информация, которой вы поделились, наверняка интересна историкам литературы, наверняка есть много людей, которые сочтут ее важной, но, к моему большому сожалению, я не принадлежу к их числу.

Иван Толстой: Понял, ваша точка зрения принята. Хорошо. Мое, не то что бы выражение, а оттенок моего переживания и моего мыслечувствия по этому поводу вот, в чем заключался. Конечно, не в самом факте похорон человека, предании земле его праха. В конце концов, это дело завещания самого человека. Я совершенно не знаю, было ли подобное лосевское завещание, - может быть, и было. Тогда все, что я скажу, не имеет никакого значения.

Может быть, так решила семья. Конечно, если это воля семьи - ради бога, никаких проблем. Меня интересует сомнительная сторона захоронения лосевского праха. Тот мелкий подростковый секрет, который был вокруг всего этого. Можно ли себе представить, что похороны останков, скажем, Вяземского или Бориса Поплавского, или Ивана Елагина прошли бы не просто приватно, но тайно?

Каким может быть смысл подобной тайны? Например, погребение неугодного властям художника.

Или юридические обстоятельства. Например, иностранное подданство, которое препятствует похоронить человека в земле другой страны. Но, насколько я понимаю, подхоронить урну с прахом в могилу родного отца можно без всякого разрешения. А вот в чужие могилы - не знаю. Если могила Владимира Лившица, отца Лосева, находится в Переделкино, то могила Владимира Уфлянда, для которой предназначалась вторая часть лосевского праха, находится в Петербурге. И вот тут у меня нет юридических знаний.

И вообще, размножение посмертной памяти - не духовное, а сугубо материальное (двести пятьдесят граммов сюда и двести пятьдесят вон туда) - дело сомнительное. Сердце Пилсудского, мозг Наполеона. Это надежный путь к созданию самого низового из культов - фетишизации.

Размышляя в целом, скажу, что я противник переноса праха откуда бы то ни было куда бы то ни было. Если только не было таких планов изначально. Перенос могилы - это прямое покушение на драму судьбы человека. Поэт умирает на чужбине потому, что так сошлись его звезды. Данте Алигьери покоится в Равенне, а не во Флоренции в силу обстоятельств своей драматической биографии.

И склоняя голову у гробницы великого итальянца, мы вспоминаем его непростую судьбу. Это и есть культура памяти. Вот почему я против сноса монументов - даже тиранам. Снося их, мы уничтожаем память истории и ничему потомство не научим. Вероятно, 100 тысяч Ильичей не нужны, но важнейших Лениных трогать не надо. Иначе непонятно станет, кто же все это устроил, кто - негодяй.

По этой же причине я против идеи переноса могилы Марины Цветаевой из Елабуги, против переноса останков генерала Деникина на кладбище Донского монастыря. Лежать вместе с прахом своих врагов - красных командиров, - это не историческое примирение, это историческое безразличие, это наш плевок в трагедию России.

Можно ли представить себе, что прах Волошина из его могилы на холме над Коктебелем будет принесен куда-нибудь поближе, так, чтобы ездить туристу было проще?

Конечно, есть Пушкин, сказавший:

И хоть бесчувственному телу

Равно повсюду истлевать,

Но ближе к милому пределу

Мне все б хотелось почивать.

Это прямая воля, выраженная в его стихах. Но она всегда воспринимается и как поэтическое пожелание, мечтание. Это не нотариальное распоряжение. Так же, как будет величайшей нелепостью понимать строки Иосифа Бродского буквально:

Ни страны, ни погоста

Не хочу выбирать.

На Васильевский остров

Я приду умирать.

Что же, добиваться перенесения праха с венецианского острова Сан-Микеле на Васильевский? Человеку очень важна подлинность места, предмета, пейзажа.

Вот почему Михайловский заповедник и долина Сороти производят такое сильное впечатление - совершенно религиозное. Уберите Пушкина из Святых гор, перенесите могилу Льва Толстого в Москву - и вы уничтожите и Святые горы, и Ясную Поляну.

И наоборот: верните прах Наполеона на остров Святой Елены, и вы вернете историю на свое место.

Почему, на мой вгляд, неэтично утаивать чьи-то похороны (повторяю, если на то не было воли семьи)? Потому, что для читателей, для общества момент прощания с художником - это минута катарсиса, это час осмысления пройденного им пути и нашего отношения к его месту в истории культуры. Это печальный и торжественный момент, делающий нас взрослее и, хочется думать, мудрее.

Поэта нельзя закапывать, как собаку. Никому не позволено приватизировать похороны.

Вышла муторная история, какой-то неэлегантный постмодернистский фарс.

А уж насчет этой емкости, этой коробки из под корейских солений … Мне вспоминаются стихи самого Лосева 80-х годов. Помните, когда советской ракетой был сбит корейский лайнер над Сахалином и погибли почти триста пассажиров? Лосевское стихотворение - ироничнейшее, злое, сатиричнейшее - заканчивалось так:

Я возьму свой паспорт еврейский.
Сяду я в самолет корейский.
Осеню себя знаком креста –
и с размаху в родные места!

Вот, по-моему, это самое и случилось, и мне очень жаль, что обо всем этом написал мой любимый поэт и любимый эссеист Сергей Гандлевский. Получились какие-то, извините, похороны кузнечика.

Давайте, Андрей, уйдем от этой печальной темы. Что у вас еще для нас припасено?

Андрей Гаврилов: Была большая неожиданность для меня, когда в самый разгар карантина я вдруг узнал, что в Петербурге вышла пластинка коллектива Mussorgsky Jazz Orchestra. Это было неожиданностью, потому что во время карантина все издатели и дистрибуторы затаились, магазины закрыты, система распространения пластинок и компакт-дисков висела на волоске, все старались попридержать свои издания. И вдруг, я читаю, что питерский коллектив Mussorgsky Jazz Orchestra выпускает пластинку с произведениями Дюка Эллингтона, как будто никакого карантина нет. У нас были и раньше молодежные биг-бенды. Они интересны тем, что еще не успели забронзоветь в своей репутации, хотя репутация у них может быть вполне заслуженная. Эти молодежные биг-бенды иногда менее мастеровиты, но зачастую более раскованные и свободные в своих творческих поисках. А вот записей от молодежных биг-бендов у нас не очень много.

Конечно, была роскошная пластинка Джаз-Оркестра Клайпедских Факультетов Государственной Консерватории Литовской ССР, был Джаз-Оркестр Литовской Государственной Консерватории под управлением Чекасина, первая пластинка была под управлением Пранаса Нарушиса. Правда, на пластинке Чекасина были очень именитые солисты, зато сам оркестр был в то время не так известен. Были записи оркестра и Кима Назаретова из Ростова на Дону, и Игоря Чернышева, и Александра Сухих. В общем, такие записи существовали, но в последнее время их становилось все меньше и меньше, потому что, с одной стороны, произвести запись оркестра это довольно затратное мероприятие, с другой стороны, биг-бенд, который все всегда, вроде бы, любят, нельзя сказать, чтобы был самым горячим и продаваемым музыкальным продуктом.

Вот почему издание Mussorgsky Jazz Orchestra для меня было полной неожиданностью. Хотя Mussorgsky Jazz Orchestra весьма известен. Мало того, что он получил немалое количество премий и в Петербурге, и в Москве от Академии Гнесиных, и вообще он был создан еще в начале 80-х годов, он интересен тем, что его состав постоянно меняется за счет поступления новых молодых музыкантов в Музыкальное училище имени Мусоргского. Туда приходят новые студенты, новые музыканты и оркестр все время остается молодым. Еще в конце 2016 года была подготовлена программа, посвященная музыке Дюка Эллингтона и Чарльза Мингуса. С 2014 года оркестром руководит аранжировщик и бэнд-лидер Сергей Богданов, прекрасный музыкант, баритон-саксофонист, в свое время он учился у Геннадия Гольдштейна, нашего с вами, Иван, уважаемого друга, и потом вошел в его оркестр «Саксофоны Санкт-Петербурга». Потом он играл еще в оркестре Сергея Гусятинского.

На московском лейбле «ArtBeat» вышел диск «Jazz Philharmonic Orchestra», одним из создателей которого был Сергей Богданов. Короче говоря, Сергей Богданов очень хорошо знаком любителям джаза в России. И вот под его руководством издание Mussorgsky Jazz Orchestra записал программу произведений Дюка Эллингтона. Мне это было еще интересно потому, что я хорошо помню как незадолго до своего отъезда в Израиль наш замечательный музыкант, пианист Ганелин мне показал запись своего квартета, это была не джазовая, а скорее современная академическая музыка, и сказал: «Ты представляешь, мы записали его прямо на DAT-магнитофон, повесили пару микрофонов и вот, посмотри, какое качество записи!». В то время это действительно была сенсация. С тех пор DAT-магнитофоны благополучно умерли и этот концерт был записан целиком на ZOOM-диктофон.

Нельзя сказать, что качество записи великолепное, это, конечно, не студийное качество, выверенная, чистая запись, а именно концертная, как говорил сам Богданов. Это чем-то напоминает то как звучал оркестр Эллингтона в те самые 40-е годы, когда была Дюком написана пьеса, название которой на русский язык переводят по-разному, но смысл ее - я нигде больше не бываю (подтекст: потому что ты не со мной). Эта песня написана в мае 1940 года, ее исполняли все - и сам Дюк Эллингтон, и Элла Фицджеральд, и Луи Армстронг, вплоть до Пола Маккартни, Клиффа Ричарда или Рода Стюарта. И я предлагаю сейчас послушать как эта пьеса звучит в исполнении молодых музыкантов Mussorgsky Jazz Orchestra. Этой пьесой заканчивается пластинка.

Иван Толстой: Андрей, хотелось бы замкнуть, чтобы змея укусила себя за хвост. Мы начали сегодняшний разговор с западной музыки. Есть ли какие-то западные музыкальные новости у вас?

Андрей Гаврилов: Да, конечно. Сейчас как раз тот интересный период, очевидно, вызванный коронавирусом и общим падением продаж компакт-дисков, поэтому очень многие студии отыскивают в своих архивах старые неизданные записи музыкантов, находятся иногда целые новые, записанные, но неизданные альбомы. Короче говоря, для коллекционеров сейчас раздолье. В ближайшее время должен выйти новый вариант одного из альбомов Пола Маккартни, надеюсь, мы о нем еще потом поговорим, но есть интересные вещи и среди новых релизов. Мы с вами говорили как-то о том, что Боб Дилан вдруг нарушил многолетнее молчание. Он записывал пластинки, где пел песни других авторов, записывал знаменитые песни из американской истории 20-го века, которые написали другие замечательные поэты и музыканты, как бы отдавая им дань, а альбома собственных песен у него не было довольно давно.

И вдруг вышла запись его песни «Самое злодейское убийство», семнадцатиминутная песня, посвященная тому, каким стал мир после убийства Джона Кеннеди, трагическая песня, которая показывает слушателям, прежде всего, американцам, чего они лишились, что могло бы быть. Для меня эта песня неотъемлема от последнего фильма Квентина Тарантино, который тоже показывает как могло бы быть, если бы все было хорошо. И вот эти два произведения для меня это такой портрет Америки. Потом была выпущена еще одна песня, заглавие которой было взято у Уолта Уитмена – «Во мне скрыты множества», мы тоже с вами ее обсуждали, и было понятно, что можно уже надеться на выход нового альбома.

И он вышел, новый альбом Боба Дилана, который называется«Rough and Rowdy Ways». Это двойной альбом, весь второй диск отдан семнадцатиминутной балладе «Самое злодейское убийство», кроме того, на первом диске девять песен, из которых мы видели одну или две, они выкладывались в интернет самим Бобом Диланом, остальные - абсолютно новые. И я хочу закончить разговор о новинках музыки эпохи кронавируса (интересно, будет ли когда-нибудь диссертация «Мировая культура эпохи коронавируса»?) одним из треков с этого альбома. Боб Дилан, новый альбом 2020 года.

(Песня)