Иван Толстой: Вернувшись из недавней поездки по Америке, я привез запись разговора с эссеистом, переводчиком, сейчас еще и школьным учителем Алексеем Дмитриевым. Он родом из Петербурга. Меня заинтересовало то, что Алексей отправился этим летом из Вашингтона в Польшу – вместе с двумя своими дочерьми. Все трое стали на время волонтерами. Их базой оказался Пшемысль, известный в русской историографии как Перемышль – старинный город с долгой драматической историей.
О впечатлениях Алексея Дмитриева я и решил поговорить, назвав нашу беседу "Пшемысль. Личный опыт".
Алексей Дмитриев: Мы довольно долго, в течение пары месяцев думали, как сделать себя полезными. Потому что эта жизнь, когда ты начинаешь смотреть новости с утра, заканчиваешь день просмотром новостей, чувствуешь себя беспомощным… Мы решили, что гуманитарная помощь, волонтерство дадут нам выход из этого замкнутого круга. И мы довольно быстро вышли на организацию Russians for Ukraine, состоит она из русских по происхождению, большей частью проживающих за пределами России.
Иван Толстой: Простите, а "мы" – это кто?
Алексей Дмитриев: Это я, моя дочка Дора, которой 28 лет, и моя дочка Изабелла, которой 15 лет.
Иван Толстой: И что вы намеревались делать? Вы хотели перемещаться в пространстве, вы хотели заниматься денежными вкладами, собирать одежду, организовывать какие-то митинги, печатать листовки?
Алексей Дмитриев: Дора начала раньше всех нас, она стала давать по зуму уроки английского языка для украинских беженцев, которые к этому времени находились за пределами своей страны в разных частях Европы. Дора также была первой, кто устроил сбор средств для беженцев. Потом наступило лето, время отпусков, и стало понятно, что теперь у нас есть время, чтобы поехать и поработать непосредственно с беженцами. Мы поехали в небольшой городок Пшемысль на юго-востоке Польши, в 14 километрах от украинско-польской границы. Туда прибывают три или четыре поезда в день из Украины – киевский, львовский и два одесских, по-моему. Из них выходит большое количество беженцев, которым дальше нужно помочь.
Очень часто их маршрут определялся так: сестра моей соседки сказала, что в Гамбурге можно устроиться на работу
Когда начинался день, а день наш начинался в 5 утра, потому что 5:03 приходил первый киевский поезд (правда, он обычно немножко задерживался на таможне), мы никогда не знали, что будет. Чаще всего это были просьбы помочь пересесть на другой поезд, довольно часто это были вообще просьбы "а куда двигаться дальше?", потому что многие из беженцев бежали, еще не зная, куда они попадут. И мы либо связывали их с какими-то гуманитарными организациями, которые на тот момент были представлены в Польше, либо пытались понять, куда они хотят двигаться. Очень часто их маршрут определялся так: сестра моей соседки сказала, что в Гамбурге можно устроиться на работу.
Иван Толстой: А какие права были у вас и ваших дочерей? К кому вы были прикреплены? Почему вы знали, что нужно отвечать на все эти вопросы?
Алексей Дмитриев: Мы были прикреплены и работали под зонтиком организации Russians for Ukraine, мы базировались в маленьком городке, практически деревне Медыка, которая была приграничным пешеходным пунктом, оттуда мы ездили на вокзал в Пшемысле. Нас ввели в курс дела бывалые волонтеры, многие из них были там не первый месяц, всегда у нас была связь через телефон, через телеграм друг с другом, если возникала проблема, всегда можно было найти кого-то, кто поможет.
Иван Толстой: Ваши руководители доверяли вам? Они полагались на вашу опытность, здравость, человеческую этичность?
Алексей Дмитриев: Я бы не сказал, что у нас были прямые руководители, это все-таки волонтерская организация, и администрация, если ее можно так называть, занималась конкретными вопросами размещения беженцев, волонтеров, кормежкой, получением грантов, транспортом для беженцев. А мы были предоставлены самим себе, в этом и заключалась привлекательность этой работы: ты работал столько, сколько хотел, мог работать пять часов в день, а мог и двадцать, иногда у нас так и получалось. И ни разу не было случая, когда мы бы не смогли помочь.
Мы не могли отвечать ни на один вопрос "нет", только "я постараюсь узнать", "я выясню", "дайте мне ваш контакт, где вас можно найти"
Перед началом работы нам раздали такой меморандум-памятку, где в первом пункте было написано, что там, где беженцы, не должно быть никаких воздушных шариков, потому что когда они лопаются, у людей возникает ассоциация, это напоминает им о взрывах и о войне. По этой же причине вторым пунктом там стояло, что мы не могли прийти в камуфляжной форме, в хаки или в какой-то военной форме. Одним из пунктов было, что мы не могли отвечать ни на один вопрос "нет", только "я постараюсь узнать", "я выясню", "дайте мне ваш контакт, где вас можно найти".
Иван Толстой: Очень интересно, что вы говорите. Я как раз хотел спросить, есть ли какой-то кодекс, который рифмуется с тем, что у врачей называется "не навреди". Оказывается, все эти вещи продуманы и психологичны.
Алексей Дмитриев: Мы не расспрашивали их, это тоже одно из правил. Если они считали нужным нам что-то рассказать – да, мы включались. Нам предлагалось не давать никаких своих личных контактов: были случаи, когда их использовали не по назначению, а чаще всего опасность исходила и от таких эмоциональных вампиров, которые прилипали и затрудняли наше даже физическое передвижение по вокзалу.
Иван Толстой: Могу я вас попросить рассказать о нескольких запомнившихся случаях, о ярких встречах, о каких-то репликах, об интересной человеческой реакции, о чьем-то горе?
Алексей Дмитриев: Я часто рассказываю, когда меня люди спрашивают, потому что это яркий пример. Это была последняя семья, которой мы помогли перед отъездом из Пшемысля. Из трех детей двое, мальчик и девочка, были аутистами. Мальчик и его сестра аутистка остались на платформе с багажом, а папа, мама и мальчик-аутист пришли покупать билет на Вену. Была длинная очередь, что было обычным, когда приходит киевский поезд. Мальчик от того, что он был в толпе, почувствовал себя некомфортно и начал трогать чужих людей. Родители не могли с ним ничего поделать, и пришлось им уйти оттуда. Я пошел с ними и предложил их отвезти на автобусный вокзал, потому что я уже знал, что оттуда тоже ходят автобусы на Вену.
Недалеко было идти, но папа немолодой, грузный, похоже, с какой-то проблемой с ногами, потому что он все время отставал, шел медленно. Пришли мы на автобусный вокзал, папа стал объясняться с кассиром, кассир говорил только по-польски, мой польский и польский этого папы примерно на одном и том же уровне, но из-за того, что папа чувствовал необходимость быть главой семьи и как-то доминировать в разговоре, он пропускал информацию, которая приходила к нему от кассира, и он не мог сориентироваться и понять, какие есть автобусы, сколько они стоят и когда они отходят. Мама поняла это гораздо быстрее.
Папа держал в руках булочки, которые он взял бесплатно (мы занимались раздачей еды тоже), он их ронял, мама безмолвно поднимала одну за другой. Наконец, папа понял, что есть два варианта: более дешевый прямой автобус, который идет семь часов, и более дорогой автобус, который идет с пересадкой, но он уходит через два часа. И по понятным причинам папа стал ориентироваться на более дешевый автобус, а мама мягко стала ему говорить, что с двумя детьми-аутистами 7 или 8 часов на вокзале провести – это не вариант и имеет смысл ехать пораньше.
Папа, наконец, согласился, и тут выяснилось, что у них только евро. Он обменял все свои сбережения на евро, у них не было кредитных карточек, а в Польше евро не принимают, только злотые. Семь утра было, обменник был еще закрыт. Это была неудача, но они знали, что через час они вернутся, а пока суть да дело, мы пошли на перрон, где все это время ревела девочка-аутистка, потому что она не понимала, куда девались родители, а маленький братик ее успокаивал. Мама стала ее обнимать, папа стал совать ей бессмысленные эти пончики, думая, что это то, что ей надо. Вот такая история.
Иван Толстой: Чему в человеческом плане научила вас волонтерская работа в Польше?
Казалось бы – что такое собачий поводок, но для них в тот момент это была спасительная соломинка
Алексей Дмитриев: Это тот опыт, который, я думаю, я буду осмыслять не один год, а, может быть, до конца своих дней. Самым невероятным была дельта между объективной ценностью того, что мы делали в нормальной жизни, и тем значением, которое это имело для беженцев в тот момент. Например, вышла из поезда женщина, у нее собака в пути перегрызла поводок. Двое детей, чемоданы и эта лайка. И вот они не знают, что делать, им надо двигаться дальше. И полная растерянность. Поскольку такие случаи уже бывали, то у нас были запасены поводки. Я им сказал секундочку подождать, и когда я через пять минут вернулся с поводком, то, казалось бы – что такое поводок, – но для них в тот момент это означало, что они успевают на следующий поезд, что они уезжают, что в их и так стрессовом состоянии это была спасительная соломинка, которая стоила очень дорого.
Иван Толстой: Как реагировала ваша дочь на все увиденное?
Алексей Дмитриев: У меня из двух дочек младшая, 15-летняя, не говорит по-русски, поэтому первые три дня, когда она помогала нам, у нее русский, украинский и польский смешались в какой-то один метаязык, она научилась его понимать достаточно хорошо. Она приводила ко мне беженцев и описывала их ситуацию, но помочь, уже сказать им ничего не могла. На третий день она перешла работать в английскую организацию Khalsa aid, они сняли у одного ресторана кухню и готовили там еду, которую раздавали беженцам. И вот она на этой кухне работала. Там была такая интернациональная команда, все говорили по-английски, там она себя чувствовала на своем месте.
Поэтому ее, и, может быть, это не так уж и плохо в 15-летнем возрасте, обошли истории бабушек, которых выносили из горящих домов в Мариуполе, обошла история женщины, которая двадцать лет назад перенесла инсульт, полностью от него оправилась, а когда начали бомбить, паралич вернулся и ее не могли носить с 6-го этажа сын и невестка. Шесть-семь раз на дню были тревоги. Она сидела у себя в квартире, а вокруг были обстрелы и бомбежки.
Мы поехали с ней в Освенцим, и можно сказать, что мы поехали отвлечься
Первые три дня каждую ночь мы плакали, мы не могли себе объяснить, почему, а потом, видимо, наступает какое-то привыкание, плато, и когда мы закончили работать, то начался отходняк. Когда мы приехали в Краков, мы не могли понять, почему все люди живут нормальной жизнью, сидят в ресторанах, веселятся… Неужели они не знали, что происходит в Пшемысле, какие люди приезжают туда, через что они прошли. Дора не могла понять, как она может вернуться в Америку и продолжать заниматься внутренним дизайном, оформлять дома состоятельных людей после того, что она только что видела. Мы поехали с ней в Освенцим и, можно сказать, что мы поехали отвлечься.
Иван Толстой: Отвлекло?
Алексей Дмитриев: Да, Освенцим не произвел такого впечатления, как посещение музея в бывшей фабрике Шиндлера в Кракове, потому что в Освенциме все начинается с прибытия эшелона, а в фабрике Шиндлера экспозиция построена так, что все начинается с периода между Первой и Второй мировыми войнами – как жили евреи в Кракове, как потом пришли немцы, как потом было создано гетто, как оно было ликвидировано, как потом людей отправили в лагеря.
Я был во многих местах, посвященных Холокосту, но именно это место произвело на меня сильное впечатление. И я уверен на сто процентов, что это из-за подсознательных параллелей, которые я проводил с тем, что я видел в музее про то, что сделали с краковскими евреями, и с тем, что я видел у беженцев из Украины.
Иван Толстой: Как вы почувствовали, какая мотивация у тех беженцев, которые принимают решение остаться в Западной Европе, и у тех, кто принимает решение вернуться в Украину несмотря на то, что там продолжается война?
Алексей Дмитриев: Сейчас эти два потока примерно одинаковые, я не удивлюсь, речь идет о конце августа, сейчас, наверное, после успехов ВСУ народ воспрял и ринулся обратно. Но люди сидят до последнего. Это обычно обстрел, смерть родного или близкого человека, какое-то разрушение, которое в корне меняет образ их существования. Я думаю, что сейчас будут больше ехать к зиме, потому что люди не могут жить без стекол, без воды, без отопления. Но надо понимать, что это не февраль, не март и не апрель, и среди тех, кто уезжает из Украины сейчас, много тех, кого бы я назвал мигрантами, это не беженцы. Мигранты – это те, которые пользуются ситуацией, чтобы изменить свою жизнь к лучшему. Сейчас это уже не работает, но распахнутые объятия нескольких европейских стран давали людям основание думать, что зачем им сидеть у себя, когда они могут бесплатно жить, их будут бесплатно кормить. В том числе бывали и такие случаи, когда свое жилье во Львове или в Черновцах они сдадут тем, кто бежал из Донецка и с востока.
Многие поставили езду туда-сюда на довольно широкую ногу
Многие, и ним относятся прикарпатские и закарпатские цыгане, поставили езду туда-сюда на довольно широкую ногу, потому что для получения денежного пособия надо было явиться лично. Они приезжали в европейскую страну, получали его, возвращались к себе, эти деньги тратили или что-то покупали и привозили. В общем, они экономически улучшали свое состояние. Очень хорошо разница между мигрантами и беженцами была видна в их подходе к получению гуманитарной помощи. Те люди, которых серьезно тряхнули, которые бежали впопыхах, они с опаской принимали то, что им давали, они говорили: "А ничего? А можно взять, да?". То есть для них бутерброд или смена белья после того, что они перенесли, это было так значительно, что они переспрашивали, действительно ли можно им это взять. В то время как мигранты сами говорили: мы знаем, что нам причитается, что нам положено, давайте, вынь да положь!
Иван Толстой: А мотивация тех, кто хочет вернуться?
Алексей Дмитриев: Очень часто это люди, которым нужно сделать документы, которые выехали, скажем, по внутреннему паспорту. Можно было выехать по внутреннему украинскому паспорту, но теперь требуют биометрический паспорт. Это неустроенность – они не утроились в Европе на новом месте, им было неуютно, может быть, у них истек срок безвиза, который составляет 90 дней и, если они не получили при этом вид на жительство в Европе, то они должны вернуться. Многие просто говорили, что очень соскучились по дому, многие боялись за сохранность своего имущества из-за мародерства, не важно, с какой стороны – украинцы или русские.
Иван Толстой: Алексей, бывает так, что у человека, который хочет помочь кому-то в беде, есть своя мотивация. Может быть, она даже не на поверхности, а немножко под корягой скрыта. У вас была хоть какая-то мотивация помогать украинцам в беде?
Алексей Дмитриев: Отличный вопрос. Начну с того, что уже там я понял, что будь на их месте хуту, тутси или сирийцы, я бы, наверное, не поехал. Для меня огромное значение имела культурная общность, то, что я могу их понять. И я даже начал потом думать, что будь на их месте русские, если, не дай бог, все это как-то перевернется немыслимым образом наоборот, у меня бы возникло такое же желание помогать.
И еще я понял, что им глубоко наплевать на мою мотивацию, для них важно то, что я могу для них сделать там, в этот момент, в этих конкретных обстоятельствах. Им не важно, что у меня происходит, им не важно, приехал я потому, что я ищу острых ощущений, что я собираю материал на статью, что у меня внутри живут какие-то демоны, которые толкнули меня на это. Абсолютное добро может делать очень плохой человек, – вот это вывод, к которому я для себя пришел. До этого я думал, что волонтер – это тот, кто целует в губы человека, которой находится в агонии, что это должен быть абсолютно идеальный, кристальный, чистый, замечательный человек. Ничего подобного. Абсолютное добро может делать ужасный человек.
