Иван Толстой: Человек, который хотел и мог накормить страну, умер в тюрьме от голода. Его звали Николай Вавилов.

Следователь Хват: "Ты кто?"

Заключенный: "Я академик Вавилов".

"Мешок говна ты, а не академик", – методично отвечал старший лейтенант Хват и приступал к допросу.

Всё начиналось идиллически. В начале ХХ века рассеянные по разным странам биологи с увлечением погружались в новую науку, названную генетикой, читали статьи друг друга, делились своими открытиями и совместными усилиями продвигали то, что перевернет в ХХ веке научное представление о природе всего живого.

Но понимание важности генетики пришло не сразу.

В середине 19-го века монах-августинец Грегор Мендель, живший в Брюне, нынешнем Брно, сформулировал законы, объясняющие наследственный механизм. В тиши монастырских садов он ставил свои опыты на горохе, а результаты опубликовал и разослал в 120 университетских библиотек. Помимо библиотек, Мендель отправил оттиски своей работы крупным исследователям-ботаникам, но его труд ученые тогда не оценили. Может быть, решили, что это причуды уединенного мудреца, домыслы очередного царя Гороха?

И только спустя 35 лет, в 1900 году, законы наследственности Менделя независимо друг от друга заново открыли ученые нового поколения – немецкий ботаник Карл Корренс, голландский ботаник Хуго де Фриз и австрийский генетик Эрих Чермак.

Сам термин – "генетика" – предложил английский ботаник Уильям Бэтсон, это случилось в 1909-м году; прежде дисциплина называлась менделизмом.

В первой трети 20-го века генетика развивалась настолько стремительно, что обогнала не только смежные разделы биологии, но и другие естественные науки. Она выскочила, как чертик из коробочки. Откуда взялся такой интерес к ней? Этот вопрос я задал Юрию Чернову, генетику из Технологического института Джорджии, штат Атланта.

Юрий Чернов: Это очень интересный вопрос. Дело в том, что генетика занимается самым злободневным вопросом биологии: почему следующее поколение похоже на предыдущее, почему дети и внуки имеют свойства родителей, человек воспроизводит человека, растения определенного вида воспроизводят растения, кот воспроизводит кота и так далее… Это ключевой вопрос: почему мы воспроизводим то, что было, и почему это в то же время все-таки не совсем идентично тому, что было раньше?

Но за период в конце 19-го века был произведен огромный прогресс в изучении клетки, в понимании основ того, как клетки делятся, как клетки воспроизводятся – это основа всей нашей композиции, структуры. И когда законы Менделя были переоткрыты сразу несколькими учеными в 1900 году (то есть генетика, как наука, она ровесник ХХ века), то это вызвало колоссальный взрыв интереса. Многие ученые бросились в изучение механизма наследственности и изменчивости, потому что уже был готов аппарат для этого изучения, потому что наука подошла уже к этому во всеоружии. Колоссальный интерес к проблеме, которая была раньше, и колоссальный интерес к ее потенциальным приложениям, потому что ведь наследственность – это также и то, что можно менять у растений, у домашних животных, даже у человека в принципе можно менять. Желание научиться менять это в правильную сторону предопределило огромный интерес к генетике, бурное развитие генетики в начале ХХ века.

Иван Толстой: Юрий Олегович, а что практически значит переоткрыть законы Менделя? И кто это сделал?

Юрий Чернов: Что сделал на самом деле Мендель? Он скрещивал растения, он работал с горохом, и он показал, что при скрещивании растений в следующем поколении признаки, пришедшие от родителей, выявляются в определенных соотношениях. То есть они могут даже исчезнуть на одно поколение, один из признаков, но потом снова появиться в следующем поколении. Он выявил количественную закономерность, в каких соотношениях это все происходит.

Эти же закономерности, эти же правила были вновь обнаружены в 1900 году сразу тремя учеными – Корренсом, Чермаком и де Фризом. Этого бы не произошло сейчас, но в то время они пошли в библиотеку, подняли архивы и нашли работу Менделя, которой было 35 лет, поэтому они все сослались на Менделя. Это мы называем переоткрытием законов Менделя. И вскоре, вслед за этим, то же самое было показано и для животных. И стало ясно, что эти количественные закономерности выявляют реальные механизмы, лежащие под ними. И скоро очень американские исследователи Томас Хант Морган и его школа выступили с расшифровкой этих механизмов и создали хромосомную теорию наследственности, согласно которой находящаяся в клетках структура – хромосомы – определяет передачу признаков по наследству. Это то, что произошло, и то, что стало катализатором развития генетики.

Иван Толстой: Каким было практическое значение генетики? Говорит историк науки, профессор Михаил Голубовский.

Михаил Голубовский: В эти же годы установилась связь между генетикой, гибридизационными законами Менделя и цитологией. Удивительным образом оказалось поведение наследственных факторов (когда еще не говорили "гены" – это понятие было введено только в 1909 году датским ученым Иогансоном) с поведением хромосом. Это было фантастически, потому наследственные факторы как бы материализовались, и очень быстро, в 1915 году, Томас Морган предложил хромосомную теорию наследственности, которая позволяла предсказывать то, что раньше было непонятно. Например, такая вещь, как сцепленные с полом признаки, наследование гемофилии в царской династии. Это было непонятно совершенно эмпирически. А когда стало известно, что этот ген, вызывающий эту ужасную болезнь, локализован в половой хромосоме, так сразу стало понятно, что можно ожидать, что можно предвидеть.

Иван Толстой: С дореволюционных времен и в первые годы советской власти российские ученые были частью международного научного сообщества. Они работали в лучших лабораториях Европы и на международных биостанциях – под Неаполем и на Виллафранка во Франции. Как это было организовано?

Моя собеседница – доцент кафедры генетики Петербургского университета Елена Голубкова.

Елена Голубкова: Наши ученые играли большую роль в становлении Неаполитанской зоологической станции. Она и сейчас существует. Но тогда, в конце 19-го – начале 20-го века, работали все известные биологи, зоологи того времени. На этой станции работал и Томас Хант Морган, и Бовери. Это тот человек, который доказал, что в ядре находится наследственная информация, в клетке есть структура, которая определяет, какой эта клетка будет, организм в целом будет. Август Вейсман – тоже один из людей, которыми потом клеймили, генетиков называли "вейсманисты – морганисты". Он выдвигал идеи о том, как формируются и наследуются признаки, что их определяет.

На этой станции работали люди, которые обнаружили, что у животных есть специальные хромосомы половые, которые определяют пол. Там работали Богданов, Шевяков, Мечников. Сначала это был международный биологический центр. Принцип был такой: Академии наук разных стран арендовали там рабочие места. Люди приезжали, несколько месяцев жили, работали, собирали материал. Там проходил стажировку и Юрий Александрович Филипченко. Это основатель нашей кафедры, нашего университета. Человек, который первым начал читать курс, посвященный генетике и наследственности.

Люди приезжали со всех сторон света, обменивались идеями. А что в первую очередь интересовало всегда людей? Как признаки наследуются, почему мы похожи друг на друга, все относимся к одному виду, но при этом все разные. И это центр, в котором активно участвовали наши ученые. Такая была идея у международного сообщества, чтобы были по всему миру такие станции, подобные этой неаполитанской зоологической станции. В этом активно участвовал, например, Миклухо-Маклай, который основал станцию биологическую в Сиднее, и она до сих пор существует. То есть идея была в том, чтобы все ученые могли приезжать и работать, чтобы было такое всемирное общение.

Иван Толстой: После того как были открыты гены, которые могут меняться, ученые предположили, что эти изменения – мутации и являются причиной видообразования. Возник вопрос: а не противоречит ли это дарвинизму? Было трудно понять: если есть гены, то как же работает естественный отбор?

Елена Голубкова: Противостояние это разрешилось созданием синтетической теории эволюции. К созданию этой теории приложили руку и наши ученые, потому что в основе лежали идеи популяционной генетики – Четверикова и Серебровского. И Добржанский тоже работал на нашей кафедре и поехал на стажировку к Моргану в 1927 году.

Иван Толстой: Какой же был язык между ними – лингва франка?

Елена Голубкова: Филипченко говорил и на английском прекрасно. В конце 19-го века там был и немецкий, и французский. Например, Кольцов Николай Константинович, в основном на французском у него печатались работы. У кого-то на немецком.

Иван Толстой: Правда ли, что генетика в России в 20-30-е годы была на переднем крае науки? Или это некое преувеличение?

Юрий Чернов: Я сейчас читаю курс генетики в Америке, используя американские учебники, и я рассказываю студентам про таких людей, как Сергей Четвериков, Георгий Карпеченко, Николай Вавилов, – людей, которые работали в 20-30-е годы активно. И их исследования до сих пор, 100 лет спустя, они все еще в учебниках, причем не в российских учебниках, где логично подчеркивать успехи соотечественников, а в учебниках американских. То есть это реально отражает то, что эти люди внесли в тот момент очень значительный вклад в развитие генетики.

Иван Толстой: Какие имена русских и советских генетиков нужно знать культурному человеку?

Михаил Голубовский: Это Юрий Александрович Филипченко, который стал главой первой кафедры генетики в Петербургском университете. Он стал читать лекции по генетике с 1913 года. Потом основал кафедру. Затем заинтересовался генетикой человека, создал "Бюро по Евгенике". Его школа, его ученики внесли колоссальный вклад в развитие генетики.

Его учеником был Феодосий Добржанский. Он был на стажировке в Штатах, там остался и стал главой эволюционной генетики Соединенных Штатов.

В Москве это школа эволюционной генетики – это Николай Константинович Кольцов, который основал Институт экспериментальной биологии. Масса экспериментальных и концептуальных открытий – в рамках этого института.

Я назову такие имена – Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский. Это всем известно по повести Гранина "Зубр". Он был учеником Кольцова. Тимофеев-Ресовский в молодости установил соотношение – ген и признак. И понятие "генетическая конституция" – очень важное для человека. Это имело такое значение, что его пригласили в Германию. Есть такая ветвь в генетике – популяционная генетика. Судьба генов и их мутаций в природных популяциях.

Это Сергей Четвериков, который в 1926 году опубликовал свою статью, которая считается основой популяционной эволюционной генетики.

И это, конечно, Николай Иванович Вавилов – глава института ботаники, а потом Всесоюзного института растениеводства. Он предложил колоссальную программу союза генетики и селекции, эволюционной генетики растений и выдвинул такие концептуальные положения, которые признаны во всем мире.

Иван Толстой: Пока что всё звучит вполне идиллично. Российская наука развивается, ей никто не мешает извне. Можно ли говорить применительно к довоенному времени, что ученые-генетики работали в некой связке, в контактах друг с другом, они обменивались работами, и, в общем, каждый знал, что делает его коллега в другой части света?

Юрий Чернов: Без сомнения, было сообщество взаимодействующих ученых. И внутри этого сообщества были определенные концепции и определенные понятия, которые признавались большинством этих ученых, входивших в сообщество. Да, был обмен информацией, были публикации в журналах, которые читали все члены сообщества, были конференции, на которые ездили представители этого сообщества. Это есть всегда. Наука развивается единой системой, в одной конкретной стране недостаточно ученых, в каждой конкретной области, чтобы такое сообщество создать. То есть по необходимости сообщество должно быть международным. Это вообще характерно для нормального развития науки, в том числе для генетики начала 20-го века.

Поскольку эта наука была в стадии становления, сообщество было сравнительно небольшим в мире, оно очень активно внутри себя взаимодействовало и между учеными было очень много общения. Единой школы не было, было много несогласия, противоречий, были разные крупные фигуры, которые воспитывали учеников, которые часто имели свои представления, вырастали новые школы. Но было сообщество с некими общепринятыми внутри этого сообщества понятиями.

Иван Толстой: Этот ранний этап развития генетики, научное общение всех со всеми аукнется через несколько десятилетий, когда над советскими учеными сгустятся политические тучи, когда значение биолога будет определяться не его вкладом в науку, а умением вселять оптимизм в ошибочные решения сталинской власти.

Но пока нужно сказать о еще одной важнейшей фигуре российской генетики – о Николае Кольцове. В отличие от большинства названных коллег, он не был петербуржцем. Кольцов – москвич, он на 15 лет старше Вавилова. Каков его вклад в генетику?

Юрий Чернов: Николай Константинович Кольцов происходил из академической старой российской среды. Вавилов тоже, конечно, получил образование до революции, но в какой-то степени он уже был представитель нового поколения ученых, он шел от практики – Вавилов был агрономом. А Кольцов был университетским биологом, он работал значительную часть карьеры в МГУ. То есть он был фундаментальным ученым. Он шел от теоретических вопросов биологии.

Надо сказать, что вклад Кольцова в собственно генетику как ученого, как экспериментатора мне очень трудно оценить, потому что большая часть его научных работ была сделана до того, как он занялся генетикой. Он начал свою научную карьеру еще в конце 19-го века, до того, как генетика возникла. Но он внес колоссальный вклад в генетику как организатор и педагог. Причем, если Вавилов больше занимался растениями, то Кольцов в основном занимался генетикой животных. И он создал целую школу, из которой вышли очень сильные российские ученые того времени. Такие ученые, как Михаил Завадовский, Серебровский, Николай Дубинин, Сергей Четвериков, – люди, которые потом сделали карьеру за границей, как Николай Тимофеев-Ресовский, – тоже питомцы этой школы.

Он преподавал биологию, в том числе генетику в университете, он создал Институт экспериментальной биологии, из которого потом выросли ученые Академии наук, сначала институт не был в системе Академии. Он выступал с очень интересными умозрительными теоретическими концепциями. Он одним из первых выступил с идеей матричного воспроизведения наследственной информации. Но я не уверен, насколько эти концепции реально повлияли на развитие науки, потому что они не базировались на его экспериментальных данных, это были такие теоретические обобщения. Очень интересные и во многом провидческие, но насколько они были всем сообществом восприняты, мне трудно судить. Его вклад как педагога, воспитателя, лидера целого поколения ученых огромен.

Иван Толстой: Американский ученый, классик биологии Рихард Гольдшмидт работал вместе с Кольцовым в начале века на Виллафранкской станции. Он вспоминал на склоне своих лет:

"Там был блестящий Николай Кольцов, возможно, лучший русский зоолог, доброжелательный, непостижимо образованный, ясно мыслящий ученый, обожаемый всеми, кто его знал... Я горжусь, что такой благородный человек был моим другом всю жизнь".

Тот же Рихард Гольдшмидт навестил кольцовский институт спустя несколько десятилетий – в 1930 году:

"Я поражен и до сих пор не могу разобраться в своих впечатлениях. Я увидел у вас такое огромное количество молодежи, интересующихся генетикой, какого мы не можем себе представить в Германии. И многие из этих молодых генетиков так разбираются в сложнейших научных вопросах, как у нас только немногие вполне сложившиеся специалисты".

Кольцов устраивал совещания у себя в институте. Обсуждали бурно новые статьи. Тимофеев-Ресовский все это назвал "совордроз" – совместные орания о дрозофиле".

Следователь Хват: "Ты кто?"

Заключенный: "Я академик Вавилов".

"Мешок говна ты, а не академик"

Внук крепостного и сын предпринимателя-миллионера, Николай Иванович Вавилов родился в Москве в 1887 году. Организаторский талант и предприимчивость он, вероятно, унаследовал от отца. Вавилов закончил Московское коммерческое училище, готовившее предпринимателей, – так захотел отец, упор там делался на изучение естественных наук, преподавали университетские профессора, – и поступил затем в Московский сельскохозяйственный институт, бывшую Петровскую академию, теперь это Тимирязевская академия. Николай Иванович владел основными европейскими языками, латынью и греческим, а также несколькими восточными языками.

Как ученый, Вавилов считал: истощение растительных ресурсов в природе неизбежно, если наука не приложит усилия к их возобновлению. И главная цель его трудов – повышение урожайности культурных растений и борьба, таким образом, с угрозой нехватки еды. Как это связано с генетикой? Каков вклад Вавилова?

Юрий Чернов: Могу назвать три его самых крупных достижения, которые остались. Два из них напрямую относятся к генетике. Первое его достижение – это его работы по устойчивости растений к заболеваниям. Там есть и генетика, но не только генетика. А вот два других – это крупнейшие генетические достижения. Прежде всего я бы назвал концепцию центров происхождения культурных растений. Вавилов первым поставил задачу – глобальную, конкретную задачу, по которой можно разобраться, и он разобрался в значительной степени еще в ходе своей жизни в том, где разные растения были введены в культуру. То есть он понял, что были разные очаги, разные места на земле, где люди начали впервые осваивать конкретные виды растений, сделали их домашними, улучшили их, и вот оттуда эти растения стали распространяться по миру.

Он выделил такие центры, разработал, как можно генетически найти такие центры. Это крупнейшее было достижение в теоретическом и практическом плане. В практическом потому, что он ездил непосредственно в экспедиции, его ученики ездили в экспедиции, они собирали коллекции растений оттуда, откуда они произошли. Эти центры происхождения – это центры наибольшего разнообразия, в том числе среди диких родственников этих растений и в природе, и окультуренных. Новые сорта, новые возможности для внедрения культур, для акклиматизации этих растений открывались. Это – практический подход.

Иван Толстой: Вавилов организовал 180 ботанико-агрономических экспедиций. Он собрал крупнейшую в мире коллекцию семян культурных растений – 250 000 сортов. В ее основе лежал эволюционный подход, этим она уникальна. В 1926 году за его труд "Центры происхождения культурных растений" Вавилову была присуждена премия имени Ленина – высшая награда страны.

Юрий Чернов: Есть и важнейший теоретический компонент из этого, потому что это важно было не только для генетики, но и для истории человечества: где люди осваивали, вводили в культуру новые сорта растений. Сейчас этот подход продолжает жить и развиваться, и сейчас очень много сделано и с доместикацией животных по таким же принципам. Особенно это стало активно развиваться, когда появились методы, позволяющие расшифровывать генетический материал, читать геномы.

Иван Толстой: В 1920 году Вавилов выступил в Саратове на съезде по селекции с докладом об открытом им законе гомологических рядов наследственной изменчивости. После этого доклада его стали называть "Менделеевым в биологии". Вавилову в тот момент всего 33 года. Съезд по селекции направляет специальное обращение к правительству. Власть принимает резолюцию о развитии работ Вавилова в самом широком масштабе.

Закон гомологических рядов был высоко оценен современниками, а каково его значение глазами сегодняшнего генетика?

Юрий Чернов: Сначала он их показал для растений, потом это и на животных распространилось, что у родственных видов появляются очень похожие изменения. То, что преобладает, может быть разным у родственных видов, но если вы посмотрите на изменения, которые происходят, на патологии, в том числе если весь спектр изменений и вариантов изучить, то получается, что разные виды растений и животных имеют очень похожий набор этих вариантов. То есть где-то они похожи по своим возможностям, но закрепилось в природе или в культуре человека, среди одомашненных животных и растений, что-то разное. Это на самом деле не было до конца оценено, потому что непонятен был механизм. Сейчас мы понимаем этот механизм, сейчас мы знаем, что близкие виды растений и животных имеют очень похожий набор генов, то есть практически это одни и те же гены, но разные варианты генов, разные регуляции этих генов. И, меняя эту регуляцию, можно найти у разных видов очень похожие варианты.

Когда Вавилов об этом рассказывал, его спросили: "Но мы же не видели рогатых лошадей". На что он ответил: "Подождите, найдутся рогатые лошади". Оказалось, что у лошадей бывают такие изменения наследственные, когда вдруг начинают у эмбрионов расти рога, но обычно они не выживают. Вот это легло в дальнейшем в науке в основу целого направления, которое изучает сравнительный генетический материал разных видов. Поскольку была брешь между исследованиями Вавилова и тем временем, когда возможности доросли до экспериментального изучения этих вопросов и механизмов, то его имя при этом вспоминается не всегда. Я считаю, что это вклад тоже очень важный.

Иван Толстой: Английские и американские ученые сделали ключевые открытия для становления генетики. Томас Хант Морган первым получил в 1933 году Нобелевскую премию за открытия, связанные с ролью хромосом в наследственности. А как оценить вклад российских ученых в мировую генетику? Историк науки, профессор Николай Кременцов.

Николай Кременцов: Если говорить о русских генетиках, то сравнимого по значению исследований никто из русских генетиков не произвел. В начале 30-х годов Николай Константинович Кольцов опубликовал совершенно не замеченную в то время работу, в которой предложил то, что на сегодняшний день называется теорией матричного синтеза. То есть еще до того, как стало известно, что ДНК является носителем наследственности, что именно ДНК образует хромосомы, он предположил, что в процессе размножения передача признаков происходит в результате матричного синтеза. Работа эта была опубликована по-французски и прошла совершенно незамеченной. Вот если бы в тот момент эта работа послужила основанием для исследовательской программы, то можно полагать, что и ДНК, и генетический код, и все, что затем последовало, могло бы быть открыто гораздо раньше и Кольцов бы стал не просто предшественником, а основателем этого направления.

Поэтому довольно много русские генетики сделали в самых разных областях генетических исследований, но до уровня прорывного никто из них не дошел. Поэтому говорить о Вавилове как о выдающимся генетике можно только с одной точки зрения. А именно – Вавилов стал лицом советской генетики, он стал тем самым представителем дисциплины, который мог ее представлять в самых разных государственных органах и тем самым обеспечил ее институциональное развитие. Не интеллектуальное, не какие-то исследовательские программы, которые он создал. На самом деле он развивал программы генетических исследований, которые были предложены до него людьми, которые основали то самое Бюро по прикладной ботанике, из которого большая часть исследовательских генетических институций в России выросла: те самые селекционные станции, вавиловский Институт растениеводства, – все это выросло из этой программы, создававшейся в "Бюро по прикладной ботанике".

Что Вавилов еще сделал гигантского в области генетики – это сбор абсолютно потрясающей коллекции и дикорастущих, и культивируемых растений. Вот тут его заслуги велики. Он сумел собрать грандиозную коллекцию семян практически со всех континентов нашей планеты, за исключением Антарктиды. Вот этот сбор, эти коллекции стали основой конкретной селекционной работы. Не генетических исследований как таковых, а именно конкретных прикладных исследований в области выведения новых сортов, изучения их засухоустойчивости, иммунитета растений и тому подобных вопросов, которые связаны с генетикой, но собственно генетическими не являются. Вот в этом смысле Вавилов – фигура первой величины.

Иван Толстой: Вавилов поражает масштабом своей личности. Как идеалист, он брал себе за образец жизнь ученых подвижников, готовых ради науки на любые жертвы и подвиги.

Писатель и журналист Марк Поповский, автор книги о Вавилове:

Марк Поповский: "Вавилов верил, что ученый обязан стремиться к подвигам. Его собственные экспедиции 20-х и начала 30-х годов – непрерывный подвиг. Маршруты искателя культурных растений проходят по самым диким районам мира. Поломка самолета над Сахарой; ночь, проведенная по соседству со львом; встреча с разбойниками на берегах Голубого Нила; сбор пшеничных колосьев в зоне восстания друзов... Родные и товарищи узнают о подобных эпизодах лишь случайно, в пересказе Николая Ивановича они звучат как мимолетные забавные приключения. Но подлинно близкие к Вавилову люди видят: тяготы экспедиций, опасности дальних дорог вместе с радостью познания составляют главную радость его жизни".

Иван Толстой: Такое впечатление, что это слова Набокова из романа "Дар" – об отце его героя, путешественнике и ученом Годунове-Чердынцеве-старшем. Казалось, что Вавилову – рослому, крепкому, с завидным здоровьем – все давалось легко. Он был воплощением жизнелюбия. Современников Вавилов изумлял неправдоподобной работоспособностью и эрудицией. У него была одна особенность, сближавшая его со многими великими людьми в истории человечества. Он спал не более четырех-пяти часов в сутки, успевал следить за мировой литературой, быть в курсе всех новинок в науке, а целому штату стенографисток диктовать свои сочинения.

Марк Поповский: "В шесть утра Вавилов уже шагает по росным полям опытной станции в Детском Селе под Ленинградом и громко выражает свое удивление, если в этот, мягко говоря, ранний час не застает на делянках руководителя эксперимента. А если события переносятся на опытную станцию ВИРа (Всесоюзного института растениеводства) куда-нибудь на юг – Отрада Кубанская, Майкоп, Дербент, – то директор института не стесняется поднимать научных сотрудников и пораньше. "Жизнь коротка, друзья, завтра в четыре утра прошу пожаловать...""

Иван Толстой: Историки науки пишут о конфликте между Вавиловым и Кольцовым.

Юрий Чернов: Я не уверен, что был конфликт в полной мере, я думаю, что было различие между ними. Вавилов уже был в организации новой науки, советской науки. На первом этапе его очень поддерживала советская власть, ему были предоставлены огромные возможности. Кольцов был представителем старой школы, его взгляды были во многом контрреволюционные.

Иван Толстой: Николай Кольцов был хорошо известен обостренным чувством справедливости, принципиальностью и полным бесстрашием. В 1911 году вместе со многими профессорами он покинул Московский университет в знак протеста против притеснений студентов. В 1920 году Кольцов был арестован ЧК по делу "Тактического центра" – организации, которая объединяла и координировала работу различных антисоветских групп. В "Тактическом центре" он был казначеем. Его приговорили к расстрелу, но заступился Максим Горький, с которым Кольцов познакомился еще в Италии. И Кольцов продолжил работать в своем Институте. Арест ему никогда в дальнейшем не поминали.

Но, прежде чем достичь своих высот, генетика, как и вся российская наука после Октябрьской революции, оказалась на грани катастрофы.

Академик Владимир Иванович Вернадский: "Все изгажено и ухудшается – ничего сделать не удается... Высшая школа переживает тяжелый кризис, и она надолго искалечена".

Академик Иван Петрович Павлов: "Если то, что делают Ленин и большевики с Россией, есть эксперимент, то для такого эксперимента я пожалел бы даже лягушку".

Иван Толстой: Положение в науке складывалось настолько угрожающее, что осенью 1920 года была составлена Записка Академии наук в Совет Народных Комиссаров.

"Наука и ученые требуют для надлежащего своего использования индивидуализации и индивидуального, а не механического, (...) ибо научная работа не может и не должна быть строима по типам заводской или фабричной работы (...).

… Необходимо немедленно принять меры к восстановлению научного общения между Россией и Западом а) путем систематических, а не случайных, как ныне, командировок русских ученых за границу, б) восстановлением доставки научных книг и материалов из-за границы в Россию и из России за границу.

… Лицами научно некомпетентными, но власть имущими налагается запрет на издания того или другого научного труда с заявлением, что оно не нужно или не важно. Такого рода запреты являются явно недопустимыми, ибо лишь сами ученые учреждения могут решать вопросы о значении научных трудов.

… Если одни из русских ученых погибнут в России жертвою ненормальных условий, то другие последуют примеру сотен своих товарищей, работающих и теперь плодотворно на мировую науку за пределами России".

Иван Толстой: И власть сделала шаг назад, пусть и временный. Предостережение ученых было услышано. В 1920–1925 годы число научных учреждений растет беспрецедентно. Практически всем крупным биологам, независимо от их происхождения и политических взглядов, была предоставлена возможность продолжать исследования, руководить лабораториями, кафедрами, институтами, готовить научные кадры: мощный интеллектуальный потенциал отечественной науки, созданный в предреволюционные десятилетия, оказался востребованным.

20-е годы в литературе и искусстве были временем относительной вольности. Большевики не слишком еще цеплялись к художественным формам. В творческих сферах тоже был, что называется, свой НЭП. А что в науке, в биологии? Была ли свобода поиска у генетиков?

Михаил Голубовский: По большому счету, я бы сказал "да", но свобода с оговорками. Она могла развиваться свободно до 1929 года, до "Великого перелома". В самом начале 20-х были развернуты евгенические исследования, которые послужили основанием для генетики человека. Это все было прикрыто с началом "Великого перелома". НЭП кончился, это привело прежде всего к погрому медицинской генетики, которая начала развиваться фантастически бурно с созданием Медико-генетического института.

Но в 1925 году, когда праздновался юбилей Академии, Вавилов пригласил посетить СССР своего учителя Бэтсона. Бэтсон – это английский генетик, который ввел основные понятия, он предложил термин "генетика". Он посетил учреждения по генетике и написал такой краткий отчет: "Я вижу энтузиазм, молодых ученых, идет такой рост знаний, но везде я вижу красные комнаты с портретом Ленина, и я очень боюсь, как бы вот это отсутствие полной свободы не кончилось катастрофой".

Иван Толстой: Как объяснить относительную свободу науки при НЭПе?

Николай Кременцов: Я думаю, что можно вполне говорить об условном НЭПе в науке 20-х годов по одной простой причине. Та система, с которой мы знакомы по поздней советской и сталинской эпохе, она еще не существовала, только создавалась. Поэтому механизма контроля над тем, чем, собственно, занимаются ученые в своих лабораториях, в общем-то еще не было. Что было к тому времени – была полная зависимость научных исследований от государственного финансирования. Но нужно понимать, что государство советское в 20-е годы было полицентричным. Тогда еще не было полной гегемонии партийных органов над всеми процессами, происходящими в обществе. И всевозможные наркоматы, которые определяли государственную политику в разных областях, часто были совершенно независимы друг от друга. Более того, они довольно часто конкурировали друг с другом.

Поэтому если говорить о генетике в 20-е годы, то русские ученые сумели воспользоваться финансированием практически изо всех Наркоматов. Если посмотреть на ранее развитие генетики в 20-е годы, то мы увидим, что финансировали генетические исследования и Наркомпрос, и Наркомзем, и Наромздрав, и ВСНХ. И даже, как это ни удивительно, Коммунистическая академия, то есть Центральный исполнительный комитет, под которым Комакадемия существовала. Более того, большевиков в то время мало занимала сама по себе наука. Их больше всего интересовала технология, прикладная наука.

Можно говорить о том, что в смысле чистой науки, академической науки контроля как такового вообще не было, поскольку среди большевиков, которые занимали ответственные посты в различных наркоматах, не было образованных людей, которые могли бы определить – что хорошо, а что плохо. Особенно по части биологии. Если среди первого поколения большевиков были люди с инженерным образованием, как Красин, Молотов, то естественнонаучного образования ни у кого из них не было. Поэтому можно совершенно спокойно говорить о том, что в 20-е годы направления исследований во всех областях определялись самими учеными.

Тоже можно привести очень простой пример, когда Николай Константинович Кольцов, который создал в 1916 году (на бумаге еще) Институт экспериментальной биологии, который финансировался из частных средств, вынужден был после 1917 года объяснить целой группе государственных деятелей, зачем нужен его институт. И он ухитрялся получать финансирование для этого института одновременно из трех наркоматов: из Наркомпроса, Наркомзема и из Наркомздрава. И в итоге в 1920 году Институт вошел в систему научных исследовательских учреждений Наркомздрава. Хотя, по сути, Институт не имел ни малейшего отношения к медицине и к здравоохранению как таковому. Тем не менее Кольцов сумел убедить Семашко, который возглавлял Наркомздрав, что его Институт как бы является основой научной политики в области здравоохранения.

Иван Толстой: Забавно, что не только собака крутит хвостом – государство наукой, но и хвост иногда крутил собакой.

Николай Кременцов: Не только иногда, а всегда, даже в самые тяжелые годы для советской науки, поздние 1930-е, ученые вполне умели обращаться с госаппаратом. Та система, которую госаппарат создал для контроля над наукой, использовалась учеными для достижения своих собственных целей в госаппарате. Аналогия с хвостом собаки тут вполне подходит.

Иван Толстой: НЭП заканчивался. Сталин проводил индустриализацию и коллективизацию. Шел "Великий перелом".

В своей книге "Власть и наука" генетик и историк науки Валерий Сойфер писал:

Валерий Сойфер: "Насильственная и тотальная коллективизация деревни привела к скорому краху всего сельского хозяйства, невиданному в истории человечества. С весны 1929-го и вплоть до начала 1930 года у крестьян отняли, экспроприировали все наличное зерно, на Украине начался повальный голод. Урожай собирали далеко не везде, и в основном силами Красной Армии, так как жители многих деревень и сел вымерли от голода… После конфискации всего зерна сеяли, что придется, были утеряны почти все самые ценные стародавние сорта пшениц – Крымки, Кубанки, Арнаутки (это были настоящие шедевры селекции)… Именно эти сорта стали основой для работы американских и канадских селекционеров, а в СССР они перестали существовать".

Иван Толстой: Сейчас кажется странным, что Вавилов одобрил идею коллективизации, хотя его коллеги-аграрии предупреждали об опасности такого эксперимента в России: нельзя крестьянина лишить собственной земли, он не будет работать. Но Вавилов – сам внук крепостного – недолюбливал крестьян за косность. Он ориентировался на Америку:

"Если даже часть мужиков уйдет в город, – говорил он, – беды не будет. В Америке фермеры тоже разоряются. А хлеба и молока, и мяса в США – завались. В Америке с 1910 по 1920 в город ушло более 17 миллионов фермеров, а посевные площади возросли, производство продуктов питания увеличилось! Наука — вот главная сила! Пусть будут колхозы, совхозы, что угодно, только бы новые хозяева взялись за землю по науке...".

В 1929 году в стране была введена карточная система. Вавилов не мог не знать мнения крупных ученых – агронома Сократа Чаянова, экономиста Николая Кондратьева и других – о пагубных последствиях сталинской коллективизации, о том, как резко упали урожаи всех культур.

Почему же Вавилов так настойчиво поддерживал коллективизацию?

Михаил Голубовский: Идея фикс Вавилова была – внедрение науки в агрономию, в сельское хозяйство в колоссальных масштабах. Его программа была в докладе в 1925 году в Кремле при участии всех членов Политбюро – настолько этому придавалось большое значение. Он верил, что можно в масштабах всей страны ввести научные принципы. И при его титанической энергии и возможностях он верил в это, это было такое искушение. Он называл это "социалистическая реконструкция сельского хозяйства". Он, в принципе, сочувствовал идее, но любая идея может превратиться при некоторых обстоятельствах во зло. Я думаю, что он не мог предсказать, что это будет связано с такими трагическими последствиями – ликвидацией кулачества как класса.

Иван Толстой: На фоне разорения деревни и голода начинает свою головокружительную карьеру агроном Трофим Денисович Лысенко. Его агроприемы нанесли огромный вред сельскому хозяйству страны, но его несло на волне везений. Им заинтересовался Вавилов, без поддержки которого Лысенко никогда не вознесся бы так высоко.

Научное кредо Лысенко: "Мне нужны такие люди, которые бы получали то, что мне надо" и "Для того, чтобы получить определенный результат, нужно хотеть получить именно этот результат; если вы хотите получить определенный результат, вы его получите".

Трофим Лысенко родился в 1898 в Украине, в Полтавской области, в крестьянской семье, научился читать и писать в 13 лет, потому что до этого времени не было: помогал семье по хозяйству. Вскоре после окончания Киевского сельскохозяйственного института (учился заочно) Лысенко был направлен на Гянджинскую селекционную станцию в Азербайджан. Она входила в состав Всесоюзного института растениеводства, директором которого, как мы помним, был Вавилов.

Впервые страна узнала о Лысенко из очерка корреспондента Виталия Федоровича, опубликованного в 1927 году в газете "Правда". Статья называлась "Поля зимой", где о деятельности Лысенко на селекционной станции в Гяндже говорилось следующее:

Виталий Федорович: "Лысенко решает (и решил) задачу удобрения земли без удобрений и минеральных туков, обзеленения пустующих полей Закавказья зимой, чтобы не погибал скот от скудной пищи, а крестьянин-тюрк жил зиму без дрожи за завтрашний день… У босоногого профессора Лысенко теперь есть последователи, ученики, опытное поле, приезжают светила агрономии зимой, стоят перед зелеными полями станции, признательно жмут ему руку".

Иван Толстой: Никакой проблемы с кормами Лысенко, конечно, не решил. Со стороны журналиста пропагандистская статья была циничным поступком в духе времени. Что, кстати подтверждается характеристикой, которую Федорович при этом дал Лысенко:

Виталий Федорович: "Если судить о человеке по первому впечатлению, то от этого Лысенко остается ощущение зубной боли — дай Бог ему здоровья, унылого он вида человек. И на слово скупой, и лицом незначительный, — только и помнится угрюмый глаз его, ползающий по земле с таким видом, будто, по крайней мере, собрался он кого-нибудь укокать".

Иван Толстой: По-настоящему Лысенко прославился в 1928 году: он заявил об открытии новой сельскохозяйственной технологии — яровизации.

Валерий Сойфер: "Лысенковские предложения власти не проверяют, а критику и предостережения ученых, сопротивление крестьян – рассматривают как вредительство, критиков расценивают как очернителей колхозного строя. В газетах появляются лозунги: "Дадим по рукам антияровизаторам!", "Враг у стен амбара".

Иван Толстой: Лысенко и сам быстро понял, что яровизация не дает прибавки урожая, но продолжал настаивать на широком применения метода.

Он еще никого не накормил хлебом из яровизированной пшеницы, но сумел получить первую правительственную награду: в 1931 году "за работы по яровизации" его наградили орденом Трудового Красного знамени.

Правда, уже к середине 30-х годов скепсис в среде ученых нарастает. Лысенко уличают в фальсификациях. Например, в Одесском институте, где Лысенко заведовал одной из лабораторий, он требовал от сотрудников собирать с контрольных участков меньше пшеницы, чем с опытных.

Генетик Раиса Берг в своей мемуарной книге "Суховей" вспоминала эпизод из 30-х годов:

Диктор: "В мой первый приезд в Дилижан мне помог Миша, агроном, приставленный ко мне для поисков мух… Агрономическая станция, где он работает, проводит опыты по указанию и в соответствии с идеями Лысенко.

– И контроли у вас есть? – спросила я.

– Конечно есть, – сказал Миша, – два участка засеваем. Где хорошо вырастет – опыт, где плохо – контроль".

Иван Толстой: Пройдет еще несколько лет, и Лысенко наберется сил, нахальства и мощной властной поддержки. Его былому покровителю Вавилову будет несдобровать. Почему же большой и настоящий ученый проиграл? Почему власть дала его на обгладывание авантюристу и демагогу, а затем прикончила сама?

Но и для этого понадобилась большая и затяжная политическая игра с немалым числом фигур на доске и с переменным успехом для всех участников. Как бы то ни было, мы уже знаем судьбу одного из главных героев этой истории.

Следователь Хват: "Ты кто?"

Заключенный: "Я академик Вавилов".

"Мешок говна ты, а не академик".