Появление новой книги Мартина Эмиса (Martin Amis), одного из самых известных сегодня авторов англоязычного мира, — романа «Дом свиданий» — вновь привлекло внимание американских читателей к страшной теме сталинского террора.
Мартин Эмис «Дом свиданий» — Martin Amis. House of Meetings
Одна из немногих, очевидно, сфер, в которых Запад отстает от России, это описание, переживание и осмысление ужасов сталинской эпохи. Сейчас интерес к этой теме в самом разгаре. В 2002-м году британский прозаик Мартин Эмис (сын Кингсли Эмиса) опубликовал сборник эссе о Сталине «Коба Ужасный. Смех и 20 миллионов». В 2003-м году стал бестселлером монументальный труд американского историка Энн Эплбаум «История Гулага», а в 2004-м — биография Сталина, написанная известным британским историком Симоном Монтефиоре. Она называлась: «Сталин. При дворе красного царя». Об этих книгах мы, конечно, рассказывали нашим слушателям. И вот сейчас Мартин Эмис написал об этом времени роман «Дом свиданий» — вымышленные воспоминания бывшего узника сталинских лагерей. Один из рецензентов книги, Лайсл Шиллингер (Liesl Schillinger), до некоторой степени объясняет этот чуть запоздавший интерес западных историков и писателей к российской трагедии:
Советские архивы, ставшие доступными в 1990-х годах, словно навели порчу на западных писателей, историков и политиков. До того времени многие не верили (или не до конца верили) в то, о чем писали Солженицын и другие российские свидетели и историки. Это казалось диссидентским преувеличением. Но когда их свидетельства подтвердили западные исследователи, даже скептиков потряс и заворожил масштаб злодейства. И у многих возникла непреодолимая потребность донести свое потрясение до широкой публики. Роман Мартина Эмиса «Дом свиданий» выполняет именно эту задачу. То, что в прежних описаниях было для массового читателя или слишком сухо и безлично, или непереводимо, или слишком пространно (как, скажем, «Архипелаг Гулаг»), предстало, наконец, в романе Эмиса ужасающе яркой и живой картиной.
Как пишет другой рецензент, Мичико Какутани, Эмис создает в романе историю, «глубоко трогающую душу — столь же личную, сколь и эпохальную». Это история двух братьев — узников послевоенного «Норлага». Один из братьев — сам рассказчик. Пережив лагерь, он дожидается перемен, становится торговцем оружием и, используя связи и деньги, в конце концов, убегает в Америку. В романе он остается безымянным. Свой рассказ он обращает не к читателю, а к своей падчерице — американке с мифическим именем Венера. «Я хочу, чтоб ты все это знала, — пишет он ей. — Я хочу немного "овосточить" твое западное зрение, твое западное сердце». Сам рассказчик — последний человек, которого хочется пожалеть и, тем более, полюбить. Награжденный орденами ветеран второй мировой войны, он начинает с описания грабежей и изнасилований, которые совершал он сам и его однополчане, когда вошли в 1945-м году в Германию. Никакого раскаяния по этому поводу он не выражает: «Это не мы сделали, а история», — говорит он. Зато отсутствие нравственных колебаний помогает ему в ГУЛАГе, где он собственноручно убивает трех доносчиков, спасая себя и брата. Знакомые нам описания лагерных ужасов даны в романе Эмиса со скупыми, но яркими деталями, без оценок и без высказывания авторского мнения. Урка гоняется с окровавленной лопатой за своим врагом, вохра топчет сбитого с ног «политического», сексот, чтобы не идти на работу, отрезает себе пальцы на левой руке. Все рецензенты отдают должное этой части романа, но вот, что замечает Лайсл Шиллингер:
Писатели, издавна пытавшиеся уловить дух России в одном произведении, почти всегда предпочитали использовать схему грандиозных противопоставлений: «Война и мир», «Отцы и дети», «Преступление и наказание». Даже Вуди Аллен, подражая им, назвал свою кино-пародию на русскую литературу «Любовь и смерть». Правда, у Достоевского «наказание» занимает гораздо больший объем, чем «преступление». Что касается Толстого, то многие русские читатели «Войны и мира» жульнически пропускают батальные сцены «войны», чтобы поскорее вернуться к романтическим сценам «мира». Но, даже несмотря на эти перекосы, во всех великих русских романах все же соблюден эмоциональный баланс. А автор «Дома свиданий», с некоторой даже одержимостью, заполняет роман одним «ГУЛАГом». В нем, к сожалению, отсутствует какой бы то ни было противовес.
Роман не случайно, конечно, назван «Дом свиданий». Так зэки называют барак, в котором женатым заключенным разрешают свидания с женами. И брат рассказчика Лев, тоже заключенный, готовится к свиданию с любимой женой Зоей, вызывая зависть и холодную ревность брата, который и сам был с юности влюблен в Зою. Возможно, именно этот любовный треугольник и это свидание, во время которого произошли судьбоносные для обоих братьев события, и должен был стать тем противовесом, о котором говорил Шиллингер. Лев — противоположность брату, он — идеалист и поэт, способный на глубокую любовь. Лев тоже выживает в лагере и возвращается к жене, но никакого противовеса ГУЛагу этот happy end не создает, потому что Лев возвращается абсолютно другим человеком — и не идеалистом, и не поэтом. Рассказчик пишет падчерице:
Таким людям, как мы с братом, никто никогда не скажет: «Ваше дело закрыто». Лагерный опыт научил меня двум вещам: во-первых, ничто не уходит из твоей жизни насовсем. А второе — вот что: если ты избежал смерти, это еще не спасение. То, что не убило тебя тогда, убьет тебя позже.
