Александр Генис: Этот «Американский час» откроет специальный выпуск «Музыкального альманаха», приуроченный к годовщине налета 11 сентября, которую сегодня в шестой раз отмечает вся страна.
(Звучит музыка)
Соломон Волков: Это самый знаменитый «Реквием» всех времен и народов, «Реквием» Моцарта, сочиненный им - не до конца - в 1791 году. Моцарт умер, не успев его довершить, а довершил и исполняется этот «Реквием» в редакции его ученика, и я должен сказать, что от этой музыки, каждый раз, когда я ее слышу, у меня по спине идут мурашки. При том, что я в юности не просто изучал этот «Реквием», но в Театре Камерной Оперы, который я возглавлял, когда шла опера «Моцарт и Сальери», я стоял за кулисами и всякий раз, когда нужно было по ходу действия включить музыку «Реквиема», я ее ставил, и каждый раз испытывал шок от этой музыки.
Александр Генис: Все любят эту музыку, но у меня с ней связано просто мистическое переживание. Я слышал «Реквием» Моцарта в Праге, в церкви. Там часто бывают такие короткие концерты, они идут час, и вот я сидел в церкви, слушал «Реквием», а среди изображений Святого Духа был голубь. И вдруг я увидел, как этот голубь слетел с церковного барельефа. Я решил, что сошел с ума. А потом я понял, что случилось. В церковь залетел живой, настоящий голубь, и его как будто оживила музыка Моцарта.
Соломон Волков: Такие вещи запоминаются на всю жизнь. И я должен сказать, что у нас сегодня получилась очень интересная тема. Дело в том, что на фестивале «Большей частью Моцарт» ( Mostly Mozart ), который каждое лето проходит в Нью-Йорке, в этом году прозвучало, по совпадению, несколько «Реквиемов» разных композиторов.
Александр Генис: Этот фестиваль, на мой взгляд, самый камерный, самый симпатичный, самый обаятельный фестиваль музыки в Нью-Йорке, потому что там всегда происходит что-то необычное – то играют в париках, то играют при свечах. Всегда происходит что-то такое, что эту музыку делает по-настоящему камерной.
Соломон Волков: В связи с этими «Реквиемами», и вдобавок к ним, еще прозвучали фрагменты из «Всенощного бдения» Рахманинова, и у меня возникло одно соображение. Все трое авторов - Моцарт, Форе и Рахманинов - относились к религии весьма скептически. То есть, может быть, они не были открытыми антиклерикалами или атеистами, но в особом религиозном рвении они замечены не были. Как религиозная музыка эти «Реквиемы» не были приняты церквами, в свое время. Имя Моцарта это особая статья, но «Реквием» Форе считался слишком светской музыкой, и сам Форе говорил, что он сочинил его, скорее, для собственного развлечения. Тем не менее, эта музыка вызывает в нас сегодня, безусловно, какие-то чрезвычайно возвышенные чувства. В связи с этим у меня родилась мысль о том, что во мне, когда композитор заявляет свою приверженность к религии, а это тоже распространенный случай даже в современном обществе, довольно существенно арелигиозном, таких композиторов довольно много…
Александр Генис: Несмотря на секулярный характер нашего общества, музыка по-прежнему очень религиозная.
Соломон Волков: Но когда композитор провозглашает себя религиозным автором, то у меня возникает, по отношению к его музыке, смешанное чувство. Как когда-то говорил Бродский: «Сказать, что я поэт, значит, сказать, что я хороший человек». Когда композитор говорит о том, что он сам верующий и музыка его сугубо религиозная, то он как бы настаивает на том, что это ставит на его музыку некий знак качества. Заранее, заведомо. А я себя более комфортно чувствую, когда я сталкиваюсь с религиозной музыкой композиторов, которые не настаивают на том, что это музыка религиозная.
Александр Генис: Когда вы сами решаете, какую музыку считать религиозной.
Соломон Волков: Между прочим, то же самое, что у Габриэля Форе – посмотрите, какая это трогательная, хватающая за душу мелодия. « Избавь меня , Господи » - «Libera Me Domine».
И функция таких не специфически религиозных композиций в дни национальной скорби, каковым является 11 сентября, особенно велика. Какова музыка «Реквиема» Моцарта? Она способна объединить людей с самых разных континентов, она экуменическая, в ней нет ни малейшего привкуса фундаментализма, который существует во всех религиях, и который для меня, как я уже сказал, затрудняет восприятие произведений культуры.
«Всенощная» Евгения Рахманинова написана в 1915 году. Когда он ее написал, то он решал для себя музыкальные задачи, связанные с современной интерпретацией «Знаменного распева». Номер, который я хотел бы показать нашим слушателям, - «Величит душа моя Господа». Вся эта музыка не была принята православной церковью тогда, и сейчас те композиторы, которые стоят на фундаментальных православных позициях, относятся к религиозной музыке Рахманинова чрезвычайно скептически. А для меня это прекрасная, великолепная, красивая и облагораживающая душу музыка, заставляющая вспоминать о трагических аспектах того дня, который мы все переживаем, - 11 сентября.
Александр Генис: Как обычно наш «Альманах» завершит блиц-концерт. В этом году они все посвящены одной теме – композиторы 21-го века.
Соломон Волков: На сей раз, я тоже выбрал сочинение скорбного характера - опус Тиграна Мансуряна, армянского композитора, «Завещание», датированное 2004 годом. Мансурян родился в 1939 году в Бейруте, а в 47-м году, вместе с семьей, репатриировался в Армению и в 60-е годы стал одним из лидеров общесоветского авангарда. Он был очень приметной фигурой авангардного движения тех годов, но со временем, как многие авангардисты 60-х годов, эволюционировал в сторону гораздо большей простоты, сдержанности, связи с традициями. Это опус для струнного квартета под названием «Завещание», это такое мини-эссе, размышляющее о нашем месте в мире: откуда мы пришли и куда уходим. Мансурян как-то рассказал любопытную историю, связанную с другим великим армянским композитором, - Арамом Хачатуряном. Он спросил Хачатуряна, верит ли тот. И, по словам Мансуряна, Хачатурян ничего ему не ответил, но подошел к окну и незаметно перекрестился. И для Мансуряна этот жест Хачятуряна был очень важным. То есть, этот человек верит внутри себя, эту веру он оставляет тихой верой. По-моему, такой тихой верой проникнут опус Тиграна Мансуряна «Завещание». Опус Мансуряна исполняет квартет «Розамунда».
Александр Генис: Сегодня, когда трудная ситуация в Ираке ставит вопрос о пределах американской мощи в преобразовании стран и режимов, политики без устали вспоминают самый успешный проект такого рода – гениальный План Маршалла. Глубокий и всесторонний исторический анализ этого славного предприятия стал целью новой книги Грэга Бермана, которую слушателям «Американского часа» представит Марина Ефимова.
Greg Behrman . “The Most Noble Adventure: The Marshall Plan and the Time When America Helped Save Europe”
Грэг Берман. «Самое благородное предприятие. План Маршалла, или как Америка помогла спасти Европу»
Марина Ефимова: План Маршалла был впервые обнародован 5 июня 1947 года на выпускной церемонии в Гарвардском университете, где с этим проектом выступил Госсекретарь Соединенных Штатов Джордж Маршалл – в недавнем прошлом Начальник объединенных штабов американской армии. То, что первыми в стране он ознакомил со своим Планом выпускников университета, говорит о том, что он рассчитывал на молодых американцев: на широту их взглядов, на интеллигентность, милосердие, на их молодой альтруизм, словом, - на их поддержку. Вот его речь в коротком пересказе.
Диктор: «Маршалл с военной прямотой информировал аудиторию о том, что восстановление Европы потребует гораздо больше времени и усилий, чем предполагалось. Город и деревня не производят адекватного количества продукции для взаимоспасительного обмена. Соответственно, правительства должны субсидировать производства, но эти средства они тратят на покупку заграницей (в основном, в Америке) предметов первой необходимости. Если не дать Европе энное количество безвозмездной помощи, она встанет перед лицом голода, отчаяния и хаоса. Помощь, которую Маршалл планирует, будет чисто экономической, и не будет зависеть от политических режимов в пострадавших государствах. Но тем правительствам, которые попытаются блокировать восстановление этих стран, в американской помощи будет отказано. Более того, те политические партии и группы, которые будут усугублять несчастья разрушенных стран и использовать их в своих политических целях, будут встречать неизменное сопротивление Соединенных Штатов».
Марина Ефимова: Эта речь, явившаяся основой одного из самых грандиозных прецедентов государственной взаимопомощи, была произнесена довольно монотонно и бесстрастно и поместилась на семи машинописных страницах. Четыре пункта, по мнению автора книги Грэга Бермана, были самыми поразительными и важными:
Диктор: Первое: помощь была рассчитана не только на сиюминутные нужды, но и на постепенное восстановление в Европейских странах самостоятельной продуктивности и самодостаточности. Второе: отказ от односторонних решений. Каждая страна сама решала, что ей нужно и для чего. Третье: помощь распределялась и среди победителей, и среди побежденных, среди бывших жертв и бывших агрессоров. И четвертое: в тексте было прозрачно завуалированное предупреждение Советскому Союзу и коммунистическим режимам: каждого, кто будет противостоять Плану, ждет немедленный отпор.
Марина Ефимова: Красноречивых и высокопоставленных противников Плана Маршалла было немало: сенатор Вайли, подменивший в ответной реплике на План прозвище Америки « Uncle Sam » на « Uncle Sap » (дядюшка-простофиля), сенатор Кэйпхарт, назвавший план «государственным социализмом», конгрессмен Смит, давший плану прозвище «открытого коммунизма». Известный британский ученый Милвард ставил под сомнение практическую пользу плана и писал, что ко времени первых взносов Европа была уже на пути к восстановлению и что полная сумма помощи составляла всего три процента от общего национального продукта стран, получивших помощь. Напомним, однако, и другие цифры. Берман пишет:
Диктор: «Общая сумма равнялась ста миллиардам долларов. По теперешним ценам – больше семисот миллиардов(!). Для сравнения – сейчас помощь Америки другим странам составляет примерно 150 миллиардов долларов. Но главный эффект Плана был не в сумме, а в способе ее распределения. Французский фермер мог теперь купить трактор на франки, по внутренней цене, а администрация Плана Маршалла (после консультации с французским правительством) доплачивала разницу. Деньги же фермера шли в казну на необходимые восстановительные работы. Благодаря принципу и системе распределения помощи, Европа оказалась гораздо теснее, чем прежде, связана с новой для нее, американской моделью «менеджерского капитализма». План помог европейским правительствам снова перейти от контролируемого хозяйства военного времени к механизмам свободного рынка. Нет сомнения в том, что План Маршалла убедил европейцев в доброй воле Америки, разрядил потенциально революционную ситуацию в Европе и помог предотвратить захват коммунистами Западного Берлина, Италии и даже, возможно, Франции».
Марина Ефимова: В истории осуществления Плана Маршалла Берман выделил (среди многих других) пятерых героев. Сам Джордж Маршалл - великий государственный деятель - был способен заглядывать далеко вперед и смотреть на страны глазами историка, а не генерала. Уильям Клэйтон - замминистра экономики, южанин и богач, стал настоящей «рабочей лошадью» в осуществлении Плана Маршалла – настолько, что от него ушла жена, сказав, что уступает его Европе. Конгрессмен Артур Ванденберг - изоляционист, обращенный опытом войны в интернационалиста. Без его мощной поддержки республиканская оппозиция в Конгрессе, скорее всего, провалила бы План. Дипломат Аверелл Харриман - следил за европейским ходом дел. Пол Хоффман, в прошлом торговец автомобилями - администратор Плана. По мнению Маршалла, именно Хоффман, как он выразился, «сумел продать План американцам». Еще две фигуры, которым рецензент книги, английский историк Нил Фергюссон отводит немалую роль:
Диктор: На переполненную сцену я бы вывел президента Трумана, сделавшего всё, что было в его власти для осуществления Плана, но при этом отказавшегося назвать его своим именем. И Сталина, который своей диктаторской политикой в Восточной Европе, и особенно в Чехословакии, невероятно помог Ванденбергу превозмочь сопротивление конгрессменов.
Марина Ефимова: Разбирая экономическую действенность Плана Маршалла с позиции историка, обладающего современной информацией, рецензент Нил Фергюссон утверждает, что сама по себе спасительная роль этого Плана не была решающей:
Диктор: «Без Плана выбралась бы Европа из экономического кризиса? Думается, что да. В ее успехе, скорей, сыграли роль такие меры, как успешная финансовая реформа 1948 года в Германии. Осталась бы Европа раздробленной? Нет. И без помощи Америки шесть европейских стран, обладающих угольной и сталелитейной промышленностью, сразу после войны объединились в Союз. Захватил ли бы Сталин больше стран в Европе? Тоже нет – Сталин боялся не американского доллара, а американского оружия. НАТО сдерживало его больше, чем План Маршалла.
Марина Ефимова: Я не согласна с таким подходом рецензента (чьи доводы к тому же невозможно проверить). План Маршалла, мне кажется, нужно оценивать только во всём комплексе его экономической, политической и психологической действенности. Он был реальной помощью: голландские пекари в 48-м году вывешивали на пекарнях объявление: «половина моего хлеба выпечена из пшеницы Маршалла». Он был уроком, извлеченным из катастрофической политики победителей после Первой Мировой войны. Он был небывалым символом примирения и объединения: на каждой улице каждого европейского города, включая немецкие города, на стенах предприятий висели красно-бело-синие щиты Плана с надписью: «На восстановление Европы. Поставки США». Он был – как руки, протянутые утопающим. Всем утопающим. И именно поэтому он так долго живет в памяти всего человечества.
Александр Генис: Только сейчас, когда Америка отметила вторую годовщину нападения урагана Катрины на Новый Орлеан, я впервые узнал, что метеорологи исключили это имя из своего перечня. Больше урагана Катрины никогда не будет. По-моему, за этим трогательным и по-детски наивным жестом ученых стоит древнее антропоморфное суеверие. Мы не можем примириться с безразличием природы. Можно подумать, что людям проще иметь дело с разумной силой ненависти, чем со слепой стихией. Возможно, дело в том, что, дав урагану человеческое имя, мы как будто заставляем его нам представиться, и тем превращаем анонимную угрозу в знакомое зло.
Во всяком случае, мои родители, которые прожили 25 лет на Лонг-Айленде, прямо на берегу океана, каждый ураган знали, так сказать, в лицо и всегда называли по имени. Осень для них была тревожным временем. Один ураган грозил отрезать дорогу в магазин, другой - залить соленой водой лужайку, и угробить елку, у которой мы встречали Рождество, третий мог нарушить телевизионную связь отца с Москвой, четвертый – отключить электричество, заставив мать лихорадочно готовить вынужденный пир из спасенных из теплого холодильника припасов. Но когда к острову шел по-настоящему страшный ураган четвертой, а то и пятой категории, родители забирались на второй этаж и сидели в темноте, держа в руках самое дорогое – свадебные фотографии и американские паспорта.
Короче, даже в наших, далеких от тропических морей краях, ураганы – повседневная реальность. Поэтому для каждого американца, живущего на побережье, человеческие имена ураганов всегда что-то значат.
Чтобы узнать, кто и как называет ураганы, корреспондент "Американского часа" Ирина Савинова обратилась к метеорологу Скотту Кайзеру, менеджеру Североатлантического региона при Национальной службе погоды.
Ирина Савинова: Сезон ураганов в разгаре, и у вас дел, наверное, невпроворот. А что мы, собственно, называем сезоном ураганов? И сколько ураганов бывает в один сезон?
Скотт Кайзер: В нашем регионе сезон длится с первого июня до конца ноября. Наш регион включает территории Северной Атлантики, страны Карибского бассейна и Центральную Америку. Обычно в сезон бывает 10-11 серьезных бурь, из которых 6 превращаются в ураганы.
Ирина Савинова: В какой момент своей жизни шторм превращается в ураган?
Скотт Кайзер: В Соединенных Штатах мы называем ураганом ветер, достигающий скорости 118 или более километров в час. Важно, что ветер не прекращается в течение продолжительного времени. Кроме ураганов в нашем регионе бывают тайфуны. Они все из одной семьи тропических циклонов. Разные страны и регионы мира определяют их по-разному. Так Соединенные Штаты называют их ураганами. В Западном Тихоокеанском регионе вокруг Японии их называют тайфунами. Для других регионов они – просто циклоны. Но это один и тот же зверь: ветер со скоростью 118 или более километров в час.
Ирина Савинова: И в этот момент ураган получает имя?
Скотт Кайзер: В действительности ураган получает имя, когда он еще только тропический шторм, в момент, когда скорость ветра достигнет 62-х километров в час.
Ирина Савинова: И кто же дает им имена?
Скотт Кайзер: Этим занимается Всемирная метеорологическая организация при ООН, находящаяся в Швейцарии. Весь мир разделен ею на несколько регионов. Я представляю регион, в который входят Соединенные Штаты, страны Карибского бассейна, Центральной Америки и Бермудские острова. На проходящем каждый год совещании страны региона решают, какими именами назвать ураганы. Существует шесть списков имен, на шесть лет. Использовав все, мы возвращаемся к первому списку, и все начинается сначала.
Ирина Савинова: И какие же имена в этих списках, на каждую букву алфавита, на все 26?
Скотт Кайзер: У нас нет имен на все буквы алфавита. На букву "зед", например, вообще мало имен. Поэтому мы ее опустили. У нас есть имена на 21 букву.
Ирина Савинова: Хорошо, если бы ураганов на все буквы не хватило... Но на 2007-й год предложены такие имена: Андреа, Барри, Шанталь, Дин, Эрин, Феликс, Габриэль, Умберто, Ингрид, Джерри, Карен, Лоренцо, Мелисса, Ноэль, Ольга, Пабло, Ребекка, Себастьян, Таня, Ван и Уэнди. Здесь есть и женские, и мужские имена. Так было всегда - только имена?
Скотт Кайзер: Да, это так. Причем, первый предложенный список содержал только женские имена. Так было до 1979 года, когда в список вперемежку добавили мужские имена. И такой метод, использование женских и мужских имен, работает довольно хорошо. У каждого региона мира списки состоят из характерных для народов, населяющих эту территорию, имен. Отдельно для южного Тихоокеанского региона, отдельно для северного, для Атлантического. И это удобно и в письменных, и устных сообщениях. Нет путаницы, которая может возникнуть, когда шторм определяют его координатами, широтой и долготой.
Ирина Савинова: Бывает такое, что ураганов больше, чем имен?
Скотт Кайзер: Да, такое было в нашем Атлантическом регионе в 2005 году. Имена закончились, а ураганы продолжались. И вот что мы сделали: мы прибегли к греческому алфавиту. Это наш запасной вариант. В штормовой сезон 2005-го года было 27 ураганов, а имен – 21. И мы добавили ураган "Альфа", потом добавили "Бета", "Гамма" и так далее. Ну и год выдался! Так что если имена кончаются, мы пользуемся греческим алфавитом.
Ирина Савинова: Всемирная метеорологическая организация при ООН удаляет из списков имена ураганов, нанесших особенно разрушительный ущерб. "Катрину", например, мы больше не встретим. Какой из ураганов был самым разрушительным в истории Соединенных Штатов?
Скотт Кайзер: Это, конечно, ураган 1900-го года в Техасе, унесший жизни 8 тысяч человек. Галвестон был процветающим островом. В распоряжении его единственного метеорологического отделения не было точных современных приборов для отслеживания таких ураганов. И до сегодняшнего дня ураган в Галвестоне остается самым серьезным национальным бедствием.
Ирина Савинова: А какие ураганы «отличились» на нашем, северо-восточном, побережье?
Скотт Кайзер: На этом побережье их было несколько. В 1938 году в Новой Англии был зафиксирован сильный ураган. Видите, мы его так и называем "ураган в Новой Англии". Тогда мы определяли ураган по месту приземления – первого соприкосновения с сушей, потому что в 1938 году еще не было системы имен для ураганов. Тот ураганный ветер стал известен своей рекордной скоростью. Он приземлился в Новой Англии, унес жизни сотен людей, нанес значительный ущерб штатам, жители которых были не очень хорошо знакомы с ураганами.
Ирина Савинова: Ураган 1938-го года превзошел по страшным последствиям и землетрясение в Сан-Франциско. Вот как описывает центр урагана писатель Керри Эмануэл, специалист по ураганам: "Представьте себе, что вы стоите в центре Римского Колизея диаметром 32 километра с поднимающимися на 16 километров в небо стенами, со стенами, с которых ссыпаются водопады сверкающих на фоне белизны неба кристаллов".
А вы сами когда-нибудь оказывались в центре урагана?
Скотт Кайзер: Нет. Я жил в местах, где хорошо налажено оповещение и подготовка к штормам. Так что эвакуация проходила задолго до опасности. Я бывал на периферии урагана, испытал и сильный ветер и увидел стремительно вздымающиеся волны, но в центре урагана не бывал.
Александр Генис: Недавно воскресный журнал «Нью-Йорк Таймс» отдал почти весь свой номер огромному материалу под названием «Политика Бога» ( ThePoliticsofGod By MARK LILLA ). В сущности, это - сжатая версия будущей книги, которая наверняка станет источником серьезных споров, а, возможно, и политических решений. Во всяком случае, следует сказать, что автор обещает снабдить Запад новой точкой зрения на то, что и как происходит с исламским Востоком, понять язык, на котором Восток говорит с нами.
Сегодня с помощью Владимира Гандельсмана мы представим слушателям «Американского часа» эту бесспорно важную публикацию.
Владимир Гандельсман: Итак, передо мной статья из «Нью-Йорк Таймс» Марка Лилла, постоянного автора этой газеты, профессора гуманитарных наук Колумбийского университета, специалиста в разных областях: в политике, религии, экономике.
Александр Генис: К сожалению, формат нашей передачи не позволит коснуться всех вопросов, затронутых в этой огромной статье. Давайте определим центральную тему.
Владимир Гандельсман: Тема – политическая теология в современном мире. Что это такое, надеюсь, станет ясно по ходу обсуждения.
Александр Генис: Я уточню, что речь идет, в основном, о Новом Свете, об Америке в связи и в отношениях с миром ислама.
Владимир Гандельсман: Да. Мы полагали, говорит Лилла, что человеческое существование научилось разделять религию и политику, что религиозный фанатизм мертв. Мы ошибались. Конечно, в качестве примера он приводит обращение иранского лидера Махмуда Ахмадинеджада к Джорджу Бушу. Вот, в частности, что говорит президент Ирана.
Диктор: «Может ли одно и то же лицо быть последователем Иисуса Христа, посланца Божьего, чувствовать себя обязанным соблюдать права человека, считать либерализм лучшей моделью для цивилизации, декларировать свое неприятие идеи распространения ядерного оружия и оружия массового уничтожения, сделать своим девизом "войну с террором", а также, наконец, работать над созданием объединенного мирового сообщества, сообщества, которое когда-нибудь возглавит сам Христос и лучшие из людей, но, в то же время, нападать на другие страны?».
Александр Генис: Конечно, по логике президента Ирана, если это страна называется Израиль, то на нее нападать не только можно, но и нужно.
Владимир Гандельсман: Марк Лилла останавливает внимание не на логике, а на риторике. Он исследует сам язык такой политики. Президент Ирана обращается от имени Авраама, Исаака, Иосифа, он говорит от имени библейских пророков и вопрошает: как бы они оценили поведение западного мира? И задает основной вопрос: разве нет лучшего способа для того, чтобы взаимодействовать со всем остальным миром? Сегодня в мире есть сотни миллионов христиан и мусульман, а также миллионы людей, следующих учению Моисея. Все эти религии разделяют и уважают монотеизм, или веру в единого и единственного Бога.
Александр Генис: Все это и есть политическая теология, не так ли?
Владимир Гандельсман: Да, это язык политической теологии, на котором люди говорили больше тысячелетия назад и на котором и сегодня говорят миллионы людей, во всяком случае, в мире ислама. Пафос статьи Лилла в том, что мы обязаны научиться понимать этот язык, а не смотреть на все это, как на забытые иероглифы. И у Запада есть интеллектуальный опыт, чтобы попытаться понять, о чем речь. Есть История.
Александр Генис: Ну, конечно, еще более древняя, чем ислам, история христианства.
Владимир Гандельсман: Естественно. Беда, однако, заключается в том, что теологические воззрения трудно переводимы на язык политики, на язык светского государства. Кого слушать? Бога Отца и заповеди Ветхого Завета? Спасителя, который все переиначил, и оставил бренный мир? Святого Дух а ? У Запада был великий опыт средневековья. Опыт противостояния и религиозных войн. Опыт крестовых походов. Кризис был столь велик, что даже католическая церковь понимала необходимость реформ, необходимость великого разделения светской и церковной власти. В 17-м веке явилось учение мыслителя, который попытался найти выход из лабиринта. Это был английский философ Томас Гоббс.
Диктор: Государство Гоббс рассматривает как результат договора между людьми, положившего конец естественному догосударственному состоянию «войны всех против всех». Он придерживался принципа изначального равенства людей. Отдельные граждане добровольно ограничили свои права и свободу в пользу государства, задача которого — обеспечение мира и безопасности. Гоббс превозносит роль государства, которое он признаёт абсолютным сувереном.
Владимир Гандельсман: Политическая теология, в которой центральное место принадлежит Богу уступила место политической философии, где центральное место принадлежит человеку и его безопасному существованию в светском государстве. То есть произошло Великое Разделение. Государство и Церковь. Интересы людей были поставлены во главу угла.
Александр Генис: Кстати, Томасу Гоббсу принадлежит остроумная фраза: "Если бы геометрические аксиомы задевали интересы людей, они бы опровергались".
Владимир Гандельсман: Именно потому, что во главу угла поставлены интересы людей. Естественно, что все не так просто. Немедленно явился Жан-Жак Руссо, и словно бы вернул человеку Бога, похищенного материалистом Гоббсом. Руссо сомневался в том, что человек может быть вполне хорош, если он не соотносит свои действия с Высшим. «Мораль, предписанная Богом, неотделима от политики», - говорил Руссо. Таким образом, к началу 19-го века появились две школы, которые Марк Лилла называет «Дети Гоббса» и «Дети Руссо». Вот, коротко говоря, пути, которыми шла европейская цивилизация. Она склонялась то к одной, то к другой школе, и укоренилась в принципах либеральной демократии лишь после Второй мировой войны.
Александр Генис: И, по мнению Марка Лилла, только в Европе, но не в Америке.
Владимир Гандельсман: Действительно, он говорит об американском опыте как о чем-то совершенно исключительном. С одной стороны, есть это самое Великое Разделение государства и церкви. С другой стороны, Конституция создана верующими людьми и для верующих, которых в Америке и сегодня подавляющее большинство. Конституция действительно установила светское государство или светскую систему власти, но при этом она исходила не из стремления исключить влияние религии на общество в целом и на политику, в частности. Были религиозные идеи, которые оказали сильное влияние на саму Конституцию и существо той политической системы, которая была создана.
Александр Генис: Другими словами, отцы-основатели вовсе не собирались исключить религию из политической жизни.
Владимир Гандельсман: Единственное, что по этому поводу пытается сказать Конституция, это то, что государство в лице правительства не занимает какой-либо конкретной позиции в религиозных вопросах.
Может быть, лучше всего обрисует ситуацию, которая сложилась в Америке, такой пример. У американских евреев есть молитва за Соединенные Штаты Америки, в которой они просят Господа сообщить законодателям и государственным руководителям откровения, содержащиеся в Торе. В молитве не содержатся просьбы о том, чтобы власти приняли эту веру. Там говорится, что Тора содержит откровения о том, что является справедливым, честным, разумным, и эти ценности должны учитываться в политическом процессе. Вот это и есть тот уровень участия религии в политическом процессе, который устраивает большинство американцев.
Александр Генис: Вопрос, конечно, в том, гарантирует ли такое понимание мир с теми, кто истово исповедует ислам как уникальную и универсальную истину?
Владимир Гандельсман: Нет, конечно. Светское государство не может строить свою жизнь, руководствуясь мессианскими откровениями, это ведет к катастрофе, - таково мнение Марка Лилла. - Все зависит от установки, с которой человек подходит к отношениям между религиозным и мирским, пытаясь обнаружить между ними связь.
Но главное: Америка незыблемо стоит на своих позициях Разделения, которые невозможны для мусульман. Остается единственный путь – попытка понять их язык и сделать все, что в наших силах, чтобы придти к взаимопониманию.
Александр Генис: Милош Форман сумел дважды потрясти чуть ли не всех американских зрителей своими фильмами - «Кукушкой» и «Амадеусом». Казалось бы, такому мастеру всегда обеспечен специальный прием у критиков. Однако Голливуд, не прощающий отступлений, умеет быть жестоким. Несколько средних картин Формана охладили пыл его поклонников, и новая картина «Призраки Гойи» прошла по нью-йоркским экранам почти незамеченной.
Чтобы исправить это обидное безразличие или оправдать его – я попросил ведущего нашего «Кинообозрения» Андрея Загданского подлиться своими впечатлениями от фильма. Прошу вас, Андрей.
«Goya's Ghosts» Milos Forman
«Призраки Гойи» Милош Форман
Андрей Загданский: Новый фильм Милоша Формана обладает всеми качествами характерными для многих картин американского периода этого замечательного режиссера. Действие фильма происходит в Европе, так же как в «Амадеусе» и в «Бальмонте». Главный герой фильма – художник. Крупнейший художник своего времени и своей эпохи, гений Франциско Гойя. Фигура экстраординарная, такая же, как и главный герой «Человека на Луне», «Амадеуса» и, в какой-то степени, фильма «Народ против Ларри Флинта». Экстраординарные люди привлекают Формана. Новый фильм такой же костюмный, как «Амадеус», «Вальмонт» и «Регтайм». Во всех названных мною фильмах есть драма, столкновение, схватка между главным героем и обществом - человек и толпа. Форману удалось блестяще трансформировать или перевести свою, европейскую, чешскую ненависть к косным правилам, установленным коммунистами, имперскими чиновниками, или любыми другим блюстителями порядка, в универсальный индивидуализм, понятный каждому американцу.
Александр Генис: То есть он перевел, скажем так, Кафку на американский язык?
Андрей Загданский: Совершенно верно. Его герои - одиночки, бунтари, они талантливы, они бросают вызов привычному и вызывают симпатии - это абсолютно необходимое американское качество. Все перечисленные мною картины это картины большого мастера. Во всяком случае, так я воспринимаю картины Формана. Во всяком случае, картины американские. И всюду Форману удается выдержать абсолютно точный баланс между рассказчиком и художником. Он делает сбалансированные вещи, у него не выскакивает его индивидуальное чтение персонажей эпохи, у него не разрывается ткань наррации, ткань ритмичного рассказа, который бы устраивал зрителя.
Александр Генис: То есть мы не видим режиссера, на самом деле мы все видим через глаза героя, персонажа, времени. Режиссер спрятался.
Андрей Загданский: Мы забываем, как это сделано, мы забываем о режиссере.
Александр Генис: Это магическая камера, а не авторское кино.
Андрей Загданский: Совершенно верно. И фильм «Гойя» обладает всеми качествами, необходимыми для успеха. И, к сожалению, картина не получается. Вот в чем беда. Я шел в надежде, что получу огромное удовольствие. К сожалению, нет. Беда, с моей точки зрения, в излишне выстроенном сценарии. Сценарий написан в соавторстве с Жаном-Клодом Карье – легендарным сценаристом Луиса Бунюэля, который в соавторстве написал с Бунюэлем все его последние картины. В сценарии слишком много событий, слишком много историй Европы, не хватает самого Гойи. Одна из самых интересных сцен фильма – печать гравюр в мастерской, где гениальный Гойя работает над серией гравюр своих «Капричос». Технология страшно интересна.
Александр Генис: Самое сложное в фильме о художнике - показать его в деле. И поразительно, что именно Форман умеет это делать, потому что в «Амадеусе» он показал, как сочиняется музыка. Когда Моцарт пишет «Реквием», мы видим, как гармония работает в его голове. Музыковеды терпеть не могут этот фильм, но я его все равно люблю, потому что я сочувствую Моцарту, когда вижу, как он сочиняет эти ноты.
Андрей Загданский: Пусть это даже иллюзия, пусть вам показалось в эту минуту, что вы знаете, пусть на самом деле механизм творчества был другой, но ощущение приобщения, прикосновения к этому совершенно магическому суперзаряженному мгновению делает вас благодарным зрителем. Не происходит этого с Гойей, нет этой магии. Проблема фильма в не интригующем характере самого Гойи. Гойя есть, и Гойи нет. Стеллан Скарсгаард - интересный актер, но он не выдерживает бремя гения, которого нужно играть. Во всех перипетиях, которые разворачиваются на экране, сам Гойя играет второстепенную роль. Более того, и его искусство не занимает центрального места в фильме, в отличие, скажем, от «Андрея Рублева», где искусство Рублева становится центральным местом картины. Только лишь в первом эпизоде Гойе отведена главная роль, когда глава испанской католической церкви и его окружение обсуждают, опасен или не опасен Гойя для нравов Испании. Главной же в фильме является историческая драма – Инквизиция, падение испанской монархии, вторжение Наполеоновских войн, которые должны принести свободу, равенство и братство Испании точно так же, как американские солдаты должны были принести свободу, равенство и братство в Ирак.
Александр Генис: Между прочим, параллель куда более печальная, потому что партизанская война, которая началась в Испании, была первой партизанской войной в Европе, и ее продолжение следует сейчас в Ираке.
Андрей Загданский: Главной героиней фильма является некая Инес, модель Гойи, которую пытают инквизиторы, пытаясь выбить у нее признание неизвестно в чем. Точнее, известно – в том, что она тайно проповедует иудаизм. Главный герой фильма - отец Лоренцо - вполне партийный функционер, подобно знакомым нам с вами и, конечно, Милошу Форману, который перешел из одного лагеря в другой, когда обстоятельства поменялись. Отец Лоренцо становится рьяным республиканцем с приходом Наполеоновских войск. Гойя остается в фильме сторонним наблюдателем истории и вмешивается лишь однажды, пытаясь спасти Инес от отца Лоренцо и его палачей. И здесь важно, что Инес не просто красивая молодая женщина (ее играет Натали Портман), а в том, что это модель Гойи. Он ее писал, он ее рисовал, он имеет отношение к ней, он имеет чувственное восприятие ее женской и человеческой красоты, и разрушение оригинала заставляет действовать Гойю, который во всех остальных случаях всего лишь пишет шедевры – «Портрет королевской семьи», «Капричос», «Ужасы войны», «Сон разума рождает чудовищ», и так далее.
Я думаю, что Форман видит в Гойе ответы и на свои личные, мучащие его вопросы, вопросы уже не молодого человека. Форман пережил Холокост, его родители погибли, он не вернулся в Прагу, раздавленную советскими танками. Словом, Форман тоже видел историю, он лично видел, как сон разума рождает чудовищ, и точно так же, как Гойя, он близок к сильным мира сего, и, как Гойя, он наблюдал эпоху, не вмешиваясь в ее ход, не пытаясь повялить на ее развитие. Он делал только фильмы, как Гойя - только писал картины. И то, и другое принадлежит уже истории.
