Роман «Страдания князя Штерненгоха» был впервые издан в 1928 году. Книгу можно описывать как трагическую любовную историю двух монстров, можно — как фантасмагорию марионеток, можно — как комическую и жестокую притчу о возомнивших себя божествами уродах. У Климы есть фактура де Сада и идеи Ницше, но манера изложения убивает всяческий пафос и серьезность, он крайне обаятелен литературно, чего, вероятно, нельзя было сказать о нем как о человеке.
Для чехов Ладислав Клима один из главных писателей ХХ века. О нем рассказывает филолог, бывший директор чешского культурного центра в Москве Томаш Гланц: «Ладислав Клима — совершенно незаурядный прозаик и философ, который жил в стороне от всех направлений и контекстов своего времени, достаточно одиноко, оставался малоизвестным до конца своей жизни в конце 20-х годов ХХ века. Повлияли, безусловно, на его творчество и его мышление такие крупные деятели европейской мысли, как Шопенгауэр и Ницше. Именно в этом контексте парадоксальной, незаурядной, острой мысли, переоценивающей все системы ценности того времени, он сформулировал свою позицию в начале ХХ века. Реальное открытие Климы для читателя начинается только после бархатной революции в Чехословакии, в 1989 году. Причем он не то что бы был неизвестным до этого, Клима был настоящим гуру чешского андеграунда культурного, авторитет, которому нет равных для подпольной культуры, особенно 70-80-х годов, но и раньше. В послевоенное время были старые издания довоенных его книг, были в самиздате распространяющиеся тексты, которые у всех были на столах, это цитировалось. Он стал не только очень востребованным писателем, очень читаемым и почитаемым, но он стал еще и неким культурно-социальным образцом, культом. Он представлял такой яркий полюс чешской и, шире сказать, европейской культуры.
Если, скажем, Карел Чапек, который достаточно известен русскому читателю, был неким либеральным, светлым, правильным с гражданской точки зрения, провозглашал, что он никогда не будет коммунистом, одновременно соблюдал все правила приличия демократического, либерального общества; то Клима представляет совершенно другой, противоположный полюс, наоборот, низкого, темного, экстатического культурного поведения. Это человек, который норм не соблюдал, очень много пил, экспериментировал со своим телом. В общем-то, легендой стала история о том, как он съел мышь, чтобы доказать, что нет пределов ни гастрономических, ни культурных для человека. Для него вообще свобода мышления и творчества является изначально парадоксальной и как бы запредельной во многих очень отношениях».
— То, что отличает Климу от всех известных мне писателей, работавших в этом поле, это великолепный юмор, ни с чем не сравнимый.
— У Климы фантастический сарказм. Он таким глубинным образом ироничен, в смысле не романтической иронии XIX века, а уже иронии декаданса. У Климы совершенно своеобразный, очень мощный юмор, темный, парадоксальный, неприличный. Он был ярким примером писателя, который на очень высоком уровне одновременно с невероятной долей провокации тематизирует границы вообще культурного, человеческого. И этим он является уникальным автором в контексте своего времени.
— Я бы даже сказала, что он является уникальным в чем-то даже для начала XXI века. Еще мне кажется, что он очень театрален.
— Его драмы даже ставились в Национальном театре. Его существование по ту сторону любого официального контекста было не совсем последовательным. Он, с одной стороны, действительно, был маргиналом, который жил в нищете и на окраине — и территориально, и в культурном смысле слова. С другой стороны, иногда его произведения, статьи, публицистика публиковались в самых престижных издательствах того времени. Но признанным он во время своей непродолжительной жизни не оказался. Признание пришло сначала на уровне неофициальной культуры после войны и после 1990 года уже благодаря пражскому издательству «Торст», которое стало систематически публиковать его собрания сочинений, включая и те тексты, которые раньше никогда не публиковались.
— Книга Ладислава Климы напомнила мне в чем-то работы кинорежиссера Яна Шванкмайера. Можно ли сказать, что это особый тип чешского сюрреализма, такой сюрреализм с человеческим лицом, если можно так сказать?
— Да, безусловно, с как бы центрально-европейским экзистенциализмом, что ли. Там, конечно, такой философский солипсизм, как раз шопенгауэровско-ницшевский. Первая большая философская работа Климы называется «Мир как сознание и ничто», он был вдохновлен, однозначно. Но если уж искать определение, то этот момент сюрреализма связан с таким саркастическим экзистенциализмом, до экзистенциализма сартровского, в смысле философии, когда уже Климы не стало.
— Женские образы книги «Страдания князя Штерненгоха» какие-то пугающие, совершенно карикатурные, ужасные. Можно ли сказать, что Ладислав Клима был женоненавистником? Или он был человеконенавистником?
— Ну, наверное, у него были отношения непростые вообще к человеку как к типу существа. В романе это касается не только главной героини, но и самого князя Штерненгоха, безусловно. Человек, считающий себя гуманистом, вряд ли мог бы в своем воображении найти такой тип героя.
— Главный герой себя представляет благородным, добрым, чрезвычайно умным, аристократичным, вообще персоной высшего качества. Но когда текст объективизирует его, когда вдруг случайно мы узнаем, что он, в общем-то, настоящий урод, и моральный и физический, это создает какой-то невероятный комический эффект. Мне интересно, а можно поподробнее про то, как он съел мышь. Он живую мышь съел? У этого есть какая-то публичная история, это он публично все проделал?
— Это легенда, связанная с его попытками определить на материале собственного поведения и собственного тела границы человеческого. Это связано и с тем, что тоже было, кстати, на таком социальном уровне очень близко представителям культуры андеграунда, что он очень сильно пил, и его смерть в 50 лет связана не только с туберкулезом, который был официальной причиной смерти, но и с жутким алкоголизмом. Он свое тело не щадил. И это было не просто последствием каких-нибудь внешних обстоятельств, а частью его культурной программы. В этом отношении он, мне кажется, вписывается в такую программу жизнетворчества, которая очень хорошо известна из контекста русской культуры, когда идет поиск очень прочных и часто физиологических, уж точно биографических связей между сферой частной, собственной жизни и творчества, и философии. Программы определенного типа мышления, которая претворяется в свое воплощение.
И еще эта жизненная программа, это творчество напоминает мне Эдгара По с его мистицизмом, с его склонностью к готическим ужасам, с его смертью от алкоголизма. Но только, может быть, Ладислав Клима не так серьезен по отношению к себе и по отношению к творчеству, как Эдгар По.
