Кризис гуманитарного образования — печальная реальность нынешней Академии. Литературные кафедры американских университетов превратились в фабрики модных идей. Причем товары, которые они выпускают, стареют, буквально, на глазах. Задушенное собственной продукцией литературоведение переживает мучительную агонию. Оно теряет свое место в литературном процессе среди читателей, среди студентов, да и среди самих профессоров. Это подтверждают выступления ведущих деятелей университетской Америки и об этом рассказывает книга Вильяма Кларка «Академическая харизма», где автор вставляет сегодняшние проблемы в обидный для нашего времени исторический контекст.
William Clark. Academic Charisma and the Origins of the Research University — Вильям Кларк «Академическая харизма и происхождение исследовательского университета»
Не менее, чем само исследование Кларка, интересно пространное эссе о нем критика журнала The New Yorker Энтони Графтона (Anthony Grafton. The Nutty Professors). Оно начинается с пассажа, который красочно и горько убеждает нас в том, что в настоящее время в университетах никакой харизмой, как говорится, «не пахнет»:
Любой, кто стоял на кафедре в пыльной аудитории, вещая кучке подростков, над которыми клубятся облака гормонов <…> или вел семинар, тщетно пытаясь найти вопрос, который бы возбудил искру интереса в участниках, глядящих в окна на весну <…> или сидел в преподавательской комнате, похожей на Вавилонскую башню амбиций, где профессора русской истории распространяют вокруг себя тоску и мрачность <…> германисты, словно случайно, присваивают себе польскую литературу <…> востоковеды рассуждают свысока о западном невежестве и нецивилизованности <…> а американисты простодушно удивляются идее, что на свете существуют другие континенты... Кто все это испытал, тот — как персонаж Кингсли Эмиса «Счастливчик Джим» — поминутно задает себе отчаянный вопрос: «Зачем я здесь?!»
«Все, — пишет Графтон, — что происходит на гуманитарных факультетах нынешних университетов, а именно: занятые собственными делами профессора, студенты, получающие знания, не имеющие отношения к их будущей (а иногда и ни к одной мыслимой) профессии, пустые традиции, вздутые цены обучения — все это так далеко от здравого смысла и от реальной жизни, что вызывает раздражение не только истинных ученых, но и родителей, и спонсоров, и администраторов». А, ведь, еще сравнительно недавно университеты играли другую роль в обществе, и над головами профессоров сияли нимбы. На банкете в Берлине в 1892 году Марк Твен, сам уже знаменитость, видел, как тысяча студентов, собравшихся в зале, вскочили на ноги при появлении историка Теодора Момзена, автора многотомной «Истории Рима». Студенты скандировали приветствия, аплодировали и салютовали ему пивными кружками. Из воспоминаний Марка Твена:
Это был один из тех сюрпризов, которые случаются два-три раза за целую жизнь. Он мне не снился: тот, кто был для меня только гигантским мифом, оказался реальностью. Потрясение мое можно сравнить только с потрясением человека, который, идя по захолустному городишке, вдруг увидел бы в конце улицы Монблан. Я бы прошел десятки миль, чтобы взглянуть на него, а он оказался тут, рядом, без всяких хлопот с моей стороны, без затрат и без звука фанфар. Он был одет обычно, что было чудовищным обманом, поскольку делало его похожим на всех остальных людей. А при этом в гостеприимном куполе его черепа хранился весь Римский мир и все цезари, как в другом сияющем куполе — космоса — хранится Млечный путь и созвездия.
Момзена оценил не только Нобелевский комитет, вручивший ему премию литературе — всего лишь вторую на то время — по в 1902 году. Кондукторы берлинских трамваев указывали пассажирам на идущего по улице с открытой книгой историка, и говорили: «Это знаменитый профессор Момзен. Он зря времени не теряет». Вот что такое тогда была «харизма»! Теодор Момзен написал полторы тысячи трудов, основал научные центры при крупных промышленных предприятиях. Он был напрямую связан с индустриальным настоящим — так же, как и с древним прошлым. Это Момзен впервые предложил собирать ученых, занимавшихся общей темой, в группу, возглавляемую одним светилом. Модель, установленную Момзеном стали копировать везде, в том числе и в Америке:
После Гражданской войны были основаны университеты Кларка, Джона Хопкинса и Чикагский. И туда стали переманивать мировых звезд, например, историка Германа фон Холста, предложив ему зарплату, впятеро большую, чем он имел во Фрейбурге. С начала XX века в Америке наступила эпоха академического благополучия, которая, с перерывами на Великую депрессию и Вторую мировую войну, тянется до сих пор. И хотя она породила целую литературу об университетской жизни (вспомните пьесу Олби «Кто боится Вирджинии Вулф»), и хотя на ее территории бурлило много культурных войн, эта эпоха была лишь шаржем на академическую деятельность конца XIX века. Ее «звезды» боролись (и борются) за свою собственную карьеру и славу с такой же энергией и эффективностью, с какой Момзен боролся за карьеру и славу своих талантливых студентов.
Вильям Кларк, помимо увлекательного исторического экскурса в дебри академического средневековья, в благодать Века Просвещения и на вершины индивидуальных достижений, рассматривает и вопрос о том, что создавало харизму самого института: Академии, Университета:
В XVIII—XIX веках в моде был аскетизм. Не говоря уж о «донах» Оксфорда и Кембриджа (которым нельзя было жениться, и которые жили на территории университета), аскетизм и продуктивность всех членов академического сообщества доходила до эпических, а иногда и до эксцентрических масштабов. Пример — профессор Геттингена Кристиан Хэйне, который жил университетом и за эту жизнь создал науку искусствоведения, плюс собрал в коллекцию (предварительно подробно отрецензировав) 8 тысяч научных трудов для Геттингенской библиотеки. Кредо академии XVIII—XIX веков можно сформулировать так: «величия разума и глубины знаний можно достигнуть (как и красоты) — только через страдания».
Сегодня академическая харизма сохраняет свою важность, но, уступая в качестве, сводится, в основном, к «продуктивности». Момзен развивал идеи свободного рынка, но деньги получал от правительства. Нынешние профессора оцениваются по способностям к выбиванию частных «грантов на субсидирование».
И занятые грантами, собственными исследованиями и собственной карьерой «научные светила» передают студентов на попечение своих ассистентов, как матери передают детей кормилицам. Дело завершает групповой отбор новых кандидатов на преподавательские места — их принимают путем закрытого голосования всех преподавателей кафедры. Такой судейский состав вполне удовлетворится знаниями кандидата и всегда предпочтет таланту и независимости покладистость и корпоративную лояльность. Подводя итог, Графтон пишет:
Сложившаяся ситуация, возможно, хороша для университетского благосостояния, но вряд ли оставляет место для талантливых оригиналов с их «харизмой» и для долгосрочных исследований, которыми потом могло бы гордиться человечество.
