Цикл "Как устроена Америка" старался заново открыть Америку, посетив самые разные штаты. В последнем эпизоде подкаста мы "перейдем на личности": я расскажу о своей Америке.

Соединенные Штаты Америки: по территории – третья страна в мире (около 10 миллионов кв. км), по населению – тоже третья (около 336 миллионов). Дата получения независимости: 4 июля 1776 года. Столица – Вашингтон. Крупнейший город – Нью-Йорк. Символ – белоголовый орлан. Девиз: "На Бога уповаем". Традиционный девиз: E pluribus unum, "Из многих – единое".

Ну а теперь я отвечу на примерно те же вопросы, которые задавал моим друзьям в предыдущих эпизодах цикла "Как устроена Америка".

Можно ли по-прежнему считать Америку Новым Светом? Насколько это поэтическое название оправдано сегодня?

Можно, если не описывать ее, как это делал Жюль Верн. Он утрировал национальные черты до тех пор, пока они не становились забавными шаржами, обычно безобидными. Америка у него – страна страстных чудаков. Они не уступали в экстравагантности англичанам, но сохраняли природную неотесанность, обусловленную хрестоматийным тезисом о неосвоенности континента – воистину Нового Света.

Что-то в этом есть. Как часто бывает, карикатура проговаривается о том, что скрывает портрет. Дело в том, что сегодня, как и всегда, американца окружает дикая во всех отношениях природа. Стоит свернуть с хайвея на любую из боковых дорог, как та начнет сужаться, лес подступит к обочине, из зарослей норовит выйти олень, лось, даже медведь. Я сам знаю в ближних окрестностях Нью-Йорка не очень высокую, но крутую гору (из скромности ее зовут Индюшачьим холмом), забравшись на которую, вы обнаружите панораму без малейших признаков цивилизации – их не видно даже в бинокль.

Живя в прирученном, казалось бы, Нью-Йорке, я знаю, что и здесь стихии бывают свирепыми, особенно зимой. Снегопад тут приравнивается к всеобщей забастовке. Жизнь, обыкновенная, трудовая, прекращается и начинается кошмар, неотделимый от восторга. Дети прогуливают школу, взрослые, не в силах добраться домой, флиртуют на рабочих местах, машины прячутся в сугробах, и по Бродвею катят лыжники.

Ну, и, конечно, ураганы, на которые уже не хватает женских имен. Наиболее памятный звался Сэнди. Он оставил нас без электричества, и мы с женой провели чудную неделю с Мандельштамом, которого читали вслух по очереди, экономя на свече. Моим родителям приходилось хуже: они жили на берегу океана, который нередко их навещал на дому. Соленая вода травила посаженную для Рождества елку и заливала первый этаж. На втором старики пережидали беду, сжимая в руках самое дорогое: американские паспорта и свадебные фотографии.

Безудержные катаклизмы здешнего климата бранят все, кому от него достается, но как-то не совсем искренне. И никакой риск не уменьшает соблазна и цены прибрежной недвижимости.

Мне кажется, что американцы в душе считают честным дать природе шанс взять реванш за наше насилие над ней. Месть поруганной колонизаторами натуры находит выражение в эксцессах, которые, как всегда считали путешественники, многое объясняют в американском характере. Он ведь сложился в очень новом Свете, к которому человек еще не успел толком притереться.

Впрочем, говорил Оскар Уайльд, молодость Америки – самая старая новость. В век Просвещения верили во всемогущество универсального разума. Он-то и породил, считали философы, Америку, как Зевс Афину: из головы, взрослой и вооруженной. Надо признать, что выросшие из конституции американцы до сих пор застряли в 18-м веке с его верой в общий закон, который неизбежно обернется счастьем – для всех и навсегда.

Учитывая вашу профессию, какими литературными впечатлениями с вами поделилась Америка?

Я всюду езжу с книгами, написанными в тех краях, которые собираюсь посетить. Чаще всего они располагаются на севере, который я, как компас, предпочитаю всем другим сторонам света. Не я один. В золотой век третьей волны эмиграции тут жили все ее киты – Солженицын, Бродский, Алешковский и многие другие.

Однажды я приехал сюда, чтобы познакомиться с Сашей Соколовым. Вместо адреса он продиктовал пейзажную зарисовку. В этих краях такое случается. Лев Лосев, в первый раз приглашая в гости, сбился с перечня дорог и выездов на рощи, ручьи и пригорки. Слушая его, я почувствовал себя Красной Шапочкой. Соколов, однако, был лаконичен: назвав гору, он велел добраться до ее вершины. Там я его и нашел. В палатке стояли полено вместо стула и ведерко с парафином. Тут, глядя в угол, чтобы не отвлекаться, он и сочинял. Соколова можно понять: с вершины открывался вид на зеленые горы Вермонта.

В этом штате больше всех меня интересовал один человек, но он, к сожалению, умер. Зато осталась "Тропа Фроста" – памятник поэту, который любил по ней прохаживаться, разумеется, сочиняя стихи. В этом убеждают деревянные щиты с цитатами. Контекст предлагает природа. Познакомиться с ней помогают таблички с ботанической, но тоже поэтической номенклатурой: "Прерванный папоротник", "Папоротник, пахнущий сеном" (не врут), а также "Береза желтая", "Береза серая", "Береза бумажная".

Начавшись дорогой, вымощенной для инвалидных колясок, тропа вскоре сужается, петляет, прячется в высокой траве, ныряет в болото, смотрит на горы и замирает полянкой на холме, откуда видна ферма Фроста. До нее всего миля, но пустой и густой лес напоминает тот, с которым мы встречаемся в его знаменитых стихах. Фрост говорил с деревьями на равных, избегая тех аллюзий, что превращают поэтический ландшафт Старого Света в диалог с прошлым. У Фроста (несмотря на то, что он учил школьников латыни) единственная история – естественная. Природа служила ему рудником аллегорий, и сам он считал себя символистом. Одно у него значит другое, но не совсем. В зазор между тем, что говорится, и тем, что подразумевается, попадала жизнь, и он сторожил ее у корня. Метафизика, как метеорит, врезается в землю, и поэт никогда не знает, чем закончится столкновение, ставшее стихотворением. А если знает, то он не поэт. Фрост говорил:

"Нельзя перекладывать мысли в стихи, словно стихи – в музыку. В процессе сочинения автор, как и читатель, не должен знать, что будет в следующей строчке. Собственно, для того поэт и пишет, чтобы узнать".

Поэзия – своего рода спорт, позволяющий болельщику следить, сумеет ли автор поднять заявленный вес. Фрост мог. Но его стихи, как и Пушкина, чью роль он, пожалуй, играет в Америке, слишком просты и непереводимы. Зато их можно навестить у него дома.

В каком штате вам удалось найти самые уникальные достопримечательности Америки?

В Аризоне! Чудеса там начинаются сразу за границей и оборачиваются, как я выяснил по дороге, пыльной бурей. Стойкий напор ветра поднял ландшафт за шиворот и вытряс его на шоссе. В красной пыли исчезли земля и небо. Тьма погрузила мир в транс, и я вел машину по наитию. К вечеру, который мне уже казался вечным, дорога рванула в горы, перебравшись в знакомый климат. Первую сосну я встречал, как Шукшин – березу, ведь из деревьев в пустыне только телеграфные столбы.

Как всегда, приближение гор рождало жажду духовных опытов. В знаменитом именно этим городке Сидона душой занимаются всерьез. На бензоколонке, отклонив предложение сфотографировать свою ауру, я купил карту благодатных "воронок", ради которых сюда стекаются паломники той кудрявой секты New Age, что объявила о наступлении Нового века и скомпрометировала его.

К колодцу веры мы с женой брели гуськом и молча, оставив из благочестия бутерброды в багажнике. Согласно карте, путь к духовным сокровищам был несложным: идти, пока не проймет. И действительно, тропа кончалась речной отмелью, которую украшали пирамидки из гальки, сложенные нашими благодарными предшественниками. Под алой, как знамя, скалой мы уселись дожидаться разряда духовной энергии.

Честно говоря, я не верю шарлатанам, но знаю, что они правы. В мире есть точки, где люди, а может, и звери, чувствуют себя лучше, чем всюду. В таких местах устраивают капища, строят церкви, основывают монастыри. В Сидоне открыли "Метафизический супермаркет".

Смотри также

Как устроена Америка. Гавайи – Иллинойс

Отсюда путь ведет к бесспорной звезде всех достопримечательностей США – к Гранд-Каньону. Политически корректные гиды объясняют его происхождение двояко. Геологи утверждают, что полуторакилометровую пропасть миллионы лет рыла река Колорадо. Те, кто, как это нередко водится в Америке, не верят в эволюцию, считают Каньон последствием библейского потопа.

Вторая версия мне нравится больше. Глядя с обрыва, понимаешь, откуда берется религия. У каждой обветрившейся скалы тут есть свое название, сравнивающее гору то с христианским, то с буддийским, то с языческим храмом. Но стоит опуститься солнцу, и каньон становится безымянным, как дао.

На заходе разноцветные утесы устраивают оптическую пляску. Обманывая зрение, смеясь над перспективой, они неслышно передвигаются, отменяя пространство, не говоря уже о времени. Каньон живет закатами и рассветами, старея на глазах одного Бога, в которого здесь легче верить: у такого зрелища должен быть автор.

Какая самая необычная встреча была у вас в Америке?

Это была встреча с Буддой.

Все началось с того, что в сорок лет, заразившись модным кризисом зрелости, я отправился за лечением в дзен-буддийский монастырь.

В нем нет ничего пугающего, но странностей хватает. Подъем – в 3.30 утра, зимой, правда, в четыре. Монахи (и монахини) бреют головы, ходят в робах, зовут себя японскими именами, жгут курения, составляют букеты и безмерно уважают своего настоятеля. Их жизнь трудно назвать затворнической, потому что все силы уходят на густой поток паломников. Взъерошенную толпу встречает маленький гипсовый Будда под большим американским флагом. Ему все равно, где сидеть. Собственно, к этому и сводится его учение. Будда ведь не отвечает на мучающий нас вопрос: есть ли Бог, и если нет, то почему? Он не говорит, что с нами будет на том свете или даже на этом. Будду вообще не интересуют частности, ему хватает общей картины, но и о ней ничего определенного сказать нельзя.

Вернее, можно. В монастыре – мириады книг, разъясняющих буддийские истины на всех языках с картинками. Но для новичка они вполне бесполезны, и библиотеку запирают от гостей, чтобы не вводить в соблазн интеллектуального запоя. Учиться в монастыре приходится самому – как ходить или плавать.

Новичкам монахи говорят:

"Если ты встретил Будду – убей его", ибо даже он тебе не поможет. Буддизм ведь не теория, а практика, в которой от сверхъестественного – одно усердие".

Вот этому и учил настоятель Джон Дайдо Лури. Первый американец, возглавивший дзен-буддийский монастырь, он бродил по двору в джинсах, грубых башмаках и бейсбольной кепке. Высокий, костлявый, загорелый, он казался своим среди местных рыбаков, охотников и ветеранов. Когда настоятель прикуривал, я увидел на его запястье чернильный якорь. В 16 лет, подделав год рождения, Лури сбежал из дома (скучный город Джерси-сити) в морские пехотинцы. Потом он стал физиком, занимался спектральным анализом, затем ушел из науки в искусство, фотографировал, выставлялся в музеях, опять ушел, на этот раз в буддизм, и, наконец, основал монастырь на склоне горы Тремпер. Но татуировка осталась. Она чуть не помешала Лури стать настоятелем.

В Японии, где Лури экзаменовали дзенские авторитеты, наколки носят только бандиты из якудзы. С тех пор, приезжая на Восток, Дайдо (так его все называли в монастыре) заклеивал синий якорь пластырем.

В зале для медитации он выглядел иначе. Босиком, весь в черном, с огромным, как у Шкловского, бритым черепом, он восседал в позе лотоса на укутанном шелком помосте. В одной руке – ритуальная чашка чая, в другой – особая мухобойка, древний символ монастырской власти. Наследник 25-вековой традиции, он отвечал на вопросы страждущих.

– Кто научил вас буддизму? – спросил я.

– Фотоаппарат. Я никогда не искал, что снимать. Оно само находит меня. И тогда я сижу рядом до тех пор, пока модель – камень, человек или лягушка – не узнает меня. Свет постоянно меняется, и рано или поздно приходит единственный момент, раскрывающий себя. Он длится – при подходящей выдержке – всего одну шестидесятую часть секунды. Это и есть настоящее.

– А будущее? Разве бывает религия без него?

– Она называется буддизмом. Будда учил 47 лет и не сказал ни слова о потустороннем. Он говорил лишь о том, что происходит сегодня, ибо лишь здесь и сейчас можно стать Буддой. Это ведь не имя, не титул, а состояние, вернуться к которому может каждый.

– Вы Будда?

– Конечно. Будда передал путь, дхарму, своему последователю Кашьяпе, тот – Ананде и так далее, пока в 84-м поколении я не получил от своего наставника учение, чтобы передать его своим ученикам.

– Вы учите, как стать Буддой?

– Только этому. Каждый год через монастырь проходит пять тысяч человек.

– Сколько же ваших учеников достигли цели?

– Два.

Надо добавить, что я знаю обоих. Он был нью-йоркским математиком, она – японской балериной.

Какое самое экстравагантное поселение вы нашли на карте русской Америки?

Город Хэнкок в штате Нью-Йорк. Впрочем, назвать Хэнкок городом может только покладистая американская карта. Мэйн-стрит исчерпывали три магазина. В первом продавали сачки и удочки, во втором – блесны и червей, третий был закрыт, но витрину украшало чучело черного медведя. За углом притаился бар с хромым бильярдом и корявым полом.

Город выглядел миролюбиво, а главное – непретенциозно: цены как в Мексике, налоги тоже. За это Хэнкок полюбили отставные пожарные и богема на пенсии, прежде всего – наша, соотечественники. Надежно изолировав себя от Америки, русский Хэнкок там живет как потерянное колено советского народа.

Многих его обителей я не видел с первых лет эмиграции – с тех героических времен, когда художники-нонконформисты сражались с бездомными за самые опасные кварталы еще дикого Бруклина. Одержав пиррову победу, они добились того, что облагороженный их вернисажами район оказался им не по карману.

Первым я встретил Олега Соханевича, легендарного скульптора по напряженному металлу, связывающего рельсы узлами с бантиком.

– В юности, – рассказывают очевидцы, – этот запорожец, красивый, как Андрий, и смелый, как Остап, делал стойку на крыше академии художеств.

Чуть позже, когда он оставил родину, переплыв море в резиновой лодке, про него слагали песни и писали романы.

– Как дела? – спросил я, не зная, о чем говорят с героями.

– Муза мучит, – отрубил он, чтобы я понял: ничего не меняется.

Другие были не хуже. Певцы-космисты, летописцы неведомого, мыслители потустороннего, они все что-нибудь строили. Одни – баню, другие – галерею, третий – погреб, четвертый – башню до неба.

Больше всего мне понравился художник, соорудивший на берегу реки Делавэр купальню, часовню и образцовый огород. Поздоровавшись, он уверенно, как в бумажник, залез в грядку, чтобы вытащить редиску, которую мы съели, бегло отряхнув. В его ладном доме висела картина амбарного размера: огнедышащий зверь на фоне Петропавловской крепости.

Ну, и, конечно, в Хэнкоке был свой юродивый – поэт с ясными глазами и безграничной памятью. Состарившись, они с женой ходили нагими, чем страшно раздражали соседей, посещавших воскресную службу в стоящей тут же методистской церкви. По-моему, это было только кстати. Русская пара походила на Адама и Еву, опустившихся от тягот изгнания.

– Конечно, соседи – идиоты, – ругался поэт, – но что с них взять, если три четверти американцев верят, что правительство скрывает контакты с летающими тарелками.

– И правильно делают, – подумал, но не сказал я, – похоже, что мы на них прилетели.

Какое блюдо лучше всего отведать путешественнику в США?

Многие скажут: стейк, которому якобы поклоняется американская кухня, но это не вся правда. Стейками славится и другая Америка, особенно Аргентина, да и Старый Свет, больше всего – во Флоренции. Но нигде и никогда вам не подадут такого изумительного блюда, как омар на северо-востоке страны.

Омар – диета королей, однако готовить его умеют только демократы (за республиканцев в Новой Англии редко голосуют). Идеальный рецепт учитывает обстоятельства места и времени. Последнее связано с календарем. Как все дары моря, омары хорошо есть в те месяцы, в названии которых есть буква "р". Другими словами, не летом.

С местом еще труднее. Лучше всего омары получаются там, где они водятся, – в холодном море, часть которого заливают в цементированную лужу и называют lobster pit. С ранней весны здесь кипит вода без приправ, если не считать минералов, что растворил в ней Атлантический океан. Выбрав себе на обед зверя по кошельку и аппетиту (лучше всего в килограмм-полтора), вы ждете до секунды отмеренный опытом срок, пока он не сварится в оставшемся от всех предыдущих омаров бульоне. Чтобы он был погуще, знатоки приезжают в конце сезона.

Иногда к омару подают початок отваренной с молоком кукурузы, часто – расплавленное масло, я предпочитаю салфетки, а лучше – фартук, и особые столовые приборы, напоминающие хирургический набор из магазина "Умелые руки". У омара столько конечностей, что добраться до мяса можно только щипцами и крючьями. Лишь преодолев сопротивление панциря, который, кстати, в растолченном виде идет в суп lobster chowder, вы оказываетесь наедине со сладковатой, слегка резиновой плотью, которую нужно вкушать, не отвлекаясь на соусы, разговоры, даже – шампанское.

Самодержец американской кухни и, бесспорно, ее главная гордость, новоанглийский омар не терпит посторонних. Помня об этом, вы, сытый и грязный, заканчиваете еду с безмерной благодарностью за то, что вам удалось разделить с ним застолье возле удачно подвернувшейся омаровой лужи.

Какое место, связанное с Украиной в Америке, вам особенно интересно?

Сегодня вся Америка, так или иначе, сопереживает Украине в ее кровавой войне с путинским режимом. В этой борьбе США опять стали "арсеналом демократии". Так это называлось еще в те дни, когда Англия, как сегодня Украина, сражалась с агрессором с помощью американского оружия. Война отразилась даже на внешнем облике Америки. Мне кажется, что уже не осталось мест, где бы вы ни встретились с желто-голубым флагом. Он может выглядывать из окна небоскреба, украшать газон, свисать с моста на дороге или быть наклейкой на бампере машины. Сейчас мне трудно представить американца, который, как это бывало до войны, не смог бы найти Украину на карте.

У нас в Нью-Йорке центр диаспоры расположен на юго-востоке Манхэттена, где скучились украинские рестораны, магазины, дивный музей и, конечно, церкви. По воскресеньям в них очень тесно: прихожане, стоя на коленях, молятся за победу Украины.

Смотри также

Как устроена Америка. Путешествие по Джорджии и Флориде

Но украинская жизнь кипит и в провинции. Мое любимое место – в ближних горах, полтора часа езды от Нью-Йорка. Это "Союзівка" – украинский культурный центр и старинный курорт. Собственно, мы с ним ровесники, но он сохранился лучше и ведет бойкую жизнь. Особенно сейчас, когда война обострила интерес ко всему украинскому.

Расположенная в живописном горном краю, "Союзівка" подражает Карпатам с их характерной островерхой архитектурой. Приезжих встречает скульптура гуцула в народном костюме. Повсюду стоят памятники знаменитым украинцам: Мазепа, Леся Украинка, конечно, Тарас Шевченко. Последний – работы уроженца Украины Александра Архипенко. Выдающийся мастер, который первым стал впускать в свою скульптуру пустоту, он долго жил и держал мастерскую неподалеку – в горном городке Бервиль.

Смысл "Союзівки" – в преемственности, в том, чтобы сохранить в Америке традиционную культуру Украины во всей ее полноте – от костюма и кухни до танцев и песен. Каждое лето здесь проходит большой музыкальный фестиваль, собирающий украинских музыкантов со всего Нового Света. В прошлый раз здесь выступала украинская группа "Дахабраха", самый оригинальный ансамбль, который я когда-либо слышал.

Но в первую очередь цель "Союзівки" заключается в том, чтобы передать детям родной язык их предков. В эмиграции это очень трудная и очень важная задача. Чтобы ее выполнить, "Союзівка" устраивает интенсивные семинары для учителей украинского языка. О том, как эта система работает, я знаю потому, что у меня есть знакомые ровесники, потомственные нью-йоркцы, которые в детстве ездили сюда в летний лагерь. Они до сих пор прекрасно говорят на украинском, хотя никогда не были в Украине.

Мне это место особенно дорого, потому что оно во всем напоминает мои любимые Карпаты. В молодости я исходил эти горы, взбирался на самую высокую вершину Говерлу, ел шашлык в пастушьей колыбе, лакомился дикой малиной на перевале (где встретил бурого медведя) и влюбился в этот древний и ухоженный край, где говорили на четырех языках и вроде бы не замечали советской власти.

И еще "американские Карпаты" в "Союзівке" мне напоминают один из главных фильмов, который я смотрел в жизни. Это – "Тени забытых предков" Сергея Параджанова. Хотя этот фильм был снят почти 60 лет назад на студии имени Довженко, картина ничуть не устарела. Скорее – наоборот. Она показывает, откуда взялась в Украине воля, самобытность, уверенность в ценности своей культуры. Чтобы понять, почему Киев не взяли за три дня, надо посмотреть "Тени забытых предков", историю гуцульских Ромео и Джульетты, свободных и отважных людей, которые живут страстями.

Я видел Параджанова в Нью-Йорке, когда он сюда приехал после того, как его выпустили из лагеря. Режиссера встречали так, как не встречают и президента. И если мы хотим найти исторические и эмоциональные истоки Майдана, нам важно посмотреть этот фильм. Во всяком случае, сам я так делаю, возвращаясь из "Союзівки".

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться