28 августа в Театре.Doc состоялась премьера спектакля "Сладкое для памяти". В основе лежит одноименная пьеса Виктора Шендеровича. Автор обозначил ее жанр так: "Галлюцинация в одном действии".
По ходу действия выясняется, что Сухотин – вампир
Виктор Шендерович пишет об этой пьесе: "Страшную тайну героя придумывать мне не пришлось: она вломилась в сюжет пьесы прямиком из расследования томского журналиста Дениса Карагодина об истории Колпашевского яра – истории массовых расстрелов в областной тюрьме НКВД и позорных попыток спрятать эту кровавую страницу сорок лет спустя: на Первомай 1979-го ледоходом подмыло берег Оби, и следы преступлений в буквальном смысле полезли наружу... Никакая фантазия не могла придумать ничего более драматического. Эта история большими кусками вошла в
пьесу – и показаниями свидетелей, и даже именами палачей, которые я не счел нужным менять".
Героя пьесы, "очень старого человека Сысоя Ильича Сухотина", бывшего палача, мучает совесть, принявшая обличие карлика, который напоминает ему о его преступлениях. "Там девочка была, помнишь? Она к тебе бросилась...
Девочка маленькая, с меня росточком, татарка! За маму просила... Забрать в больницу! Или хоть воды дать. Мамка у нее помирала от тифа, помнишь? Глаза – помнишь? Девочка, совсем стригунок. Как смешно она говорила: пажялуста, пажялуста... Как хватала за рукав, а ручка как щепочка", – напоминает карлик Сухотину, а тот отбивается, старается заткнуть ему рот, бросается душить.
По ходу действия выясняется, что Сухотин – вампир: в холодильнике у него хранятся банки с кровью.
Девочка, совсем стригунок. Хватала за рукав, а ручка как щепочка
Вот что рассказал Радио Свобода о своей пьесе Виктор Шендерович.
– Это одна из самых желчных и мрачных моих пьес. История такого старого вампира-энкавэдэшника. Портреты вот этих простых кровавых людей, которые делали все это совершенно бытовым образом, как-то скрестились с фольклором. И вот живет такой старый вампир, а вместе с ним живет его совесть – маленький карлик (может быть, даже не столько совесть, сколько память). Он просто все помнит. Его память ходит рядом с ним на веревочке, на поводке. Вот такой образ возник, и он потащил за собой сюжет про старого, не очень счастливого вампира, который доживает свои дни, а может быть, и бессмертен. В холодильнике у него кровь за разные десятилетия – за 1918 год, за 1929-й, 32-й, 34-й: то переселенцы, то сосланные народы, то раскулаченные, то такие, то другие, то польская кровь за 1940 год, то венгерская за 1956-й. Вот он попивает эту кровушку и вспоминает.
Долгое время эта пьеса развивалась, а я не знал, куда она развивается, как и положено живой истории. А потом в одну секунду вся эта история скрестилась с историей расследования Дениса Карагодина о Колпашевском яре. Денис выволок на свет божий имена, фамилии и фотографии людей, которые убивали его прадеда. И вдруг мне самому стало ясно, что за тайна у моего главного героя. Я скрестил эту свою выдуманную историю с совершенно реальным расследованием Дениса Карагодина, чуть-чуть переименовал этот яр и даже позволил себе в пьесе использовать реальные фамилии палачей из карагодинского расследования. Вот уже в новые времена доживает свою жизнь старый вампир, но при этом никуда не делась и память, которая его мучает и тревожит. В моей пьесе эта память вступает в серьезную схватку со старым вампиром и в каком-то смысле побеждает.
Живет такой старый вампир, а вместе с ним живет его совесть – маленький карлик
На читку пьесы в Театр.Doc приехал Денис Карагодин, потом было обсуждение, и он сказал: "Ничего они не переживают. Они прекрасно живут и не мучаются. Вы наградили их своими рефлексиями, дорогой автор". Я понимаю, что это действительно в большей степени мои рефлексии, но лучше так, чем никак.
– А есть какие-то свидетельства о том, что эти бывшие палачи действительно мучаются, вспоминая о своих деяниях?
– Русская классическая литература предполагает, что человек может усовеститься, казнить себя, испытывать страдания совести. Новейшие мои наблюдения этого пока не подтверждают. Эти люди в полном порядке. Более того, они чувствуют себя хозяевами. Как мы знаем, Дениса Карагодина преследуют за то, что он разглашает имена. Общество не ткнуло им в морду эту кровь, не заставило их и их детей стесняться. Дети продолжают ими гордиться.
А дальше вопрос индивидуальный – кого настигнет какое-то прозрение и совесть, как, например, мою бабушку в старости. Она по молодости, в 17–18 лет состояла в Комитете бедноты и участвовала в продразверстке. Она, конечно, не была палачом, а была обманутой девочкой, которую соблазнили учением Маркса и Ленина. Но потом она, обхватив седую голову, говорила моему отцу: "Ай, Толя, что же мы наделали?!" Ее настигло раскаяние и ужас того, в чем она по молодости принимала участие, хотя сама она никого не расстреливала, не казнила. Это индивидуальная вещь: кого-то настигает, а кого-то – нет.
– Почему вы обратились к этой тематике?
Русская классическая литература предполагает, что человек может усовеститься, казнить себя
– Это же живет, это гниет внутри! 30-е годы – этот ужас не проговорен по-настоящему. Мы же не отрефлексировали это толком. Нас не заставили это сделать, как немцев, а своих сил, своей решимости выблевать эту дрянь из себя у нас оказалось маловато. Вот, собственно, пьеса про это – про необходимость все-таки это сделать. Это метафора, притча, но в рамках этой притчи мне захотелось, чтобы была необходимость все вспомнить перед смертью, и чтобы эта необходимость была реализована.
– Как отражается на происходящем сегодня непроговоренность этой страшной темы?
– Прямо и отражается! Повторяю, мы не выблевали из себя эту дрянь, не очистились, поэтому этот вирус так и живет, поэтому у нас памятники Ивану Грозному и Сталину, поэтому мы возлагаем цветы к могилам убийц, поэтому памятники убийцам и негодяям по всей стране. Не приходя в сознание, страна продолжает жить в этой шизофрении. И мы продолжаем за это платить. Страны, которые выучили эти уроки… Попробуй сейчас немцев увлечь империей, лидером, величием страны – ничего не получится: они поели этого величия и знают, чем это кончается.
30-е годы – этот ужас не проговорен по-настоящему. Мы не выблевали из себя эту дрянь
О своем прочтении пьесы Виктора Шендеровича и о ее сценическом воплощении рассказывает Варвара Фаэр, режиссер спектакля "Сладкое для памяти".
– Речь идет об очень страшных вещах. Я смотрю документальные материалы про Колпашевский яр, про эту трагедию: там была тюрьма НКВД, обвалился берег на майские праздники, тела посыпались в Обь, и чтобы это скрыть, тела размалывали винтами от пароходов и привязывали к ним куски металла, чтобы они падали на дно. Это такой двойной вандализм, просто ужас, нет слов, чтобы это описать!
Сталинизм надо разоблачать, а его теперь снова культивируют. Все озабочены зарабатыванием денег, у людей куча проблем, и никто не останавливается, не задумывается. История как наука остается уделом узких специалистов. Виктор Шендерович все время говорит: уроки истории, надо учить уроки истории… Но когда народ слышит "сталинские репрессии", он думает: "Ой, ну, это уже так надоело, все уже устали от этого". Никто не хочет негатива, все предпочитают от него закрыться. А в пьесе это подано в такой сказочной обертке, интересной, смешной и страшной, что ты можешь усвоить этот урок, уже не отворачиваясь от этого. Ты смотришь на фотографии из расстрельных дел, которые проецируются на экран на заднике сцены, и на эмоциональном уровне начинаешь понимать, какая судьба стоит за каждым человеком. Это уже не просто статистика, а конкретные живые люди, и можно представить их судьбы, просто глядя в глаза.
Сталинизм надо разоблачать, а его теперь снова культивируют
У нас на втором этаже планируется выставка уже конкретно по этим персонажам, по расследованиям Карагодина, с подробностями. И задача этого спектакля – чтобы зритель пошел на второй этаж и выучил историю в подробностях через эту выставку. Это будет интересная цифровая выставка, но пока мы еще только готовим ее.
– А что происходит, если страна не учит уроки истории?
– Тогда она будет все время наступать на одни и те же грабли. Без этого невозможно дальнейшее развитие, прогресс, а возможно только медленное гниение и деградация. Вся страна должна осознавать уровень творившегося кошмара и понимать, что такое никогда больше не должно повториться. А это ведь очень привлекательный урок истории, когда ты в форме смешной сказки рассказываешь о страшном. Вот именно это и понравилось мне в пьесе: это смешно об очень страшном. Ведь масса драматургов затрагивали эти вопросы, но подавали все это буквально, как очень серьезный драматический материал. А тут вдруг сработали эти устаревшие "Куклы", засверкали новыми гранями и дали совершенно неожиданный результат.
А какие там шикарные документальные диалоги! Шендерович же брал фразы палачей из документов Карагодина. Палача спрашивают: "Переселенцы – не жалко их?" А он говорит: "Порфирий, если всех жалеть, так хоть не работай". Это документальная фраза палача! Или: "Кто-нибудь знает, что ты вампир?" – "Товарищи по работе в курсе". – "Думаешь, не выплывет?" – "Выплывет – посадим за клевету". Это же дико смешно! А смех уничтожает страх. Все сразу рассыпается, король оказывается голым, в человеке просыпается мужество, он разворачивается, становится свободным. Нельзя же всерьез принимать опарышей!
– Как рождалось такое сценическое решение: пространство сцены на протяжении всего спектакля – мрачное, темное, достаточно однообразное?
Нельзя же всерьез принимать опарышей!
– Разобрав пьесу, мы с художником Ольгой Божко поняли, что это мир глазами Сухотина, вот этого старика, который коротает второй век. У него отъезжает мозг, он в старческом маразме, в страхе, и вроде пора уходить, а не хочется, но и сил жить уже нет, и вот он сосет эту законсервированную кровь, и окружающий мир для него просто ужасен, ему кажется, что все его дурят: и Матушка (жена) дурит, и Карлик дурит, и в пространстве что-то не то… Ольга умудрилась придумать такой образ: сценическое пространство – это пространство мозгов героя, его мир, и оно "совковое" и совершенно черное. Черный холодильник с кровью, черный стол, на нем черная скатерть, черная посуда, черные стулья, черные кресла... А черные кривые зеркала создают эффект такого съезжающего, движущегося, немножко мистического пространства.
Но во всем этом маразме все-таки проявляются проблески совести. Там же Карлик говорит Сухотину: "Чтобы рыбы убитых хоронили, чтобы этим винтом пароходным размалывали тела расстрелянных, это же ты придумал, Сухотин". Это просто из Достоевского: "Вы и убили-с". Причем, что интересно: карлика зовут Порфирий (сразу идет ассоциация с Порфирием Петровичем из "Преступления и наказания")! В этом упыре перед смертью поднимаются остатки совести и начинают его колоть. И как он ни зверствует и ни хочет от этого избавиться, это неубиваемо, неизбавляемо, все равно придется отвечать. Хоть убейся, но тебе придется отвечать, хотя бы перед своей совестью!
Хоть убейся, но тебе придется отвечать, хотя бы перед своей совестью!
Конечно, скорее всего, это всего лишь авторское желание. Мы же прекрасно знаем, что многие палачи того времени прекрасно кончили свои дни, совершенно не наказанными, вполне благополучными. Но вот Виктор Шендерович, видимо, верит, в высший суд, в суд памяти.
Мы много думали по поводу того, как сделать Карлика. Хорошо написать – "карлик", но где ты возьмешь карлика, который сыграет такую драматическую роль? Я проконсультировалась с кукольниками, и мы решили сделать тантамареску: лицо актера, а тельце кукольное. И вот в этом черном кабинете действует эта тантамареска. Первый ее костюмчик – это маленький шкафчик-архивчик, а потом в какой-то момент этот карлик переодевается в пионера. У нас работает профессиональный кукольник из Театра Образцова.
Вот как трактует свою роль актер Андрей Нечаев.
– Карлик Порфирий возникает в сознании Сысоя, главного героя. Это его совесть, которая говорит ему порой неприятные вещи. Сысою это не нравится, он просит только приятных воспоминаний, а плохое не хочет помнить. Карлик же, наоборот, призывает его к покаянию, считая, что это облегчит его душу перед уходом в мир иной. Но у Карлика это не получается. В конце концов Сысой сам уничтожает его, то есть свою память, и у него не остается вообще никаких воспоминаний.
Работать над ролью было сложно, но очень интересно. Это такой немножко инфернальный персонаж, не от мира сегодня, он, по сути, галлюцинация. При этом он своего рода шут, как были шуты при царях, и ему позволено говорить правду. Он этим пользуется, выкладывает все, что ему вспоминается. Карлик очень любит сладкое: оно способствует воспоминаниям (отсюда и название пьесы). И на протяжении спектакля он все время ест апельсиновые дольки, с которыми у всех нас связаны детские воспоминания. Это яркий и очень близкий мне образ.
Срока давности по таким преступлениям в принципе не может быть
Меня очень тронула вся эта история, поднятая Денисом Карагодиным, когда обрушился Колпашевский яр, и захоронения репрессированных в 1938 году буквально поплыли по Оби. Еще можно как-то понять, почему об этом умалчивали тогда, но почему сегодня тормозится расследование этого дела – вот это действительно очень странно! Более того, даже ставятся препоны самому Денису: потомок одного из исполнителей того преступления подал на него в суд. Это полнейший абсурд!
И вообще, мне очень интересно, как существовали после всего этого вот эти люди, исполнители... Конечно, с исторической высоты нам легче об этом говорить: мы, слава богу, не жили в то время (кто знает, как бы мы сами тогда себя повели?). Тем не менее это преступление, и за него нужно отвечать. И срока давности по таким преступлениям в принципе не может быть, – считает Андрей Нечаев.
– Все, конечно, придумывалось в процессе обсуждения, – вспоминает художник-сценограф Ольга Божко. – Мы поняли, что все должно быть все очень минималистично, чтобы были задействованы только те предметы, с которыми работают актеры. Мы не могли сильно изменить внутреннее пространство театра, поэтому само решение было связано с этим пространством. Оно черное, это черный куб. И в этом черном пространстве я предложила сделать все предметы черными, как бы лишенными вообще каких-либо текстур: остаются только силуэты, которые напоминают нам о прошлом времени. Вся мебель взята из прошлого: с одной стороны, вещи узнаваемые, а с другой – они приобрели тут некоторый сюрреалистичный характер, как во сне, в какой-то другой реальности. Речь идет об определенных событиях и обстоятельствах, которые как бы снова возвращаются в нашу жизнь – так я поняла главную идею спектакля.
Сама пьеса показалась мне очень интересной именно тем, что жанр обозначен как галлюцинация. В этом есть как раз театральный игровой момент. Автор очень остроумно рассказывает эту историю. И то, что главный герой превращается в вампира, задает ей совершенно другой ракурс, который ассоциируется у меня с какими-то кинематографическими вещами.
Актер Сергей Гражданкин, исполнитель роли Сысоя Сухотина, так отзывается о своем герое.
– Этот человек находится в очень противоречивой ситуации. Собственно, каждому из нас случается находиться с подобной ситуации, просто эта конкретная история разворачивается в масштабе страны. Но, в принципе, я думаю, каждый человек может найти в себе примерно такие же изъяны и проблемы, которые здесь высвечиваются. Поэтому я считаю, что это удачная пьеса: она психологически очень верная по отношению к тому, какими являются люди на самом деле. Они слабые, жестокие, их заносит куда угодно, – все это в нас есть. А здесь все это сплелось в одном человеке, в главном герое. Эта роль открывает человеческую сердцевину – это же подарок для любого актера! – отмечает Сергей Гражданкин.
В финале пьесы старый вампир Сысой Сухотин все-таки умирает. И тут же на сцене появляется персонаж под названием Следующий, развязный молодой человек в спортивном костюме. Он женится на Матушке, вдове Сухотина, и принимает у нее хозяйство в виде банок с кровью. Вот что думает о своей роли артист Роман Фомин, который играет Следующего.
– Роль небольшая, но ответственная. Я надеюсь, у зрителя возникнут какие-то параллели, у каждого свои, по поводу того, кто этот Следующий, каков он. Изначально автор пьесы Виктор Шендерович настаивал на том, что его должен играть тот же актер, что играет старого Сысоя: по его задумке, ничего не меняется, просто приходит точно такой же. А вот режиссерское решение стало иным: приходит молодой, но, по сути, такой же.
Появляется Следующий, развязный молодой человек в спортивном костюме
Спектакль, я думаю, будет интересен зрителям, потому что сейчас часто возникает общественная дискуссия по поводу того, что важнее – справедливость или милосердие, и есть ли сроки давности у памяти, у поступков. Спектакль затрагивает именно эти вопросы. Очень хочется верить, что зрители об этом задумаются. Это ведь касается не только тех событий, которые происходили в нашей или в какой-то другой стране, но, возможно, и в биографии каждого.
Матушку в спектакле "Сладкое для памяти" играет народная артистка России Татьяна Владимирова.
– Для меня это очень важное высказывание, потому что именно в 1979 году я была в городе Томске: работала там в театре. Первым секретарем Томского обкома КПСС был тогда Егор Лигачев. Мы, конечно, не играем конкретно про Егора Кузьмича, но все равно это какая-то отсылка туда. И для меня было важно не просто сыграть что-то, а именно высказаться, чтобы люди узнали о том дне, когда вот эта ГУЛАГовская история закончилась тем, что пригнали пароходы и винтами хреначили берег, на который пластами выходили тела убитых детей и женщин. Это очень большая боль, к этому все время возвращаешься: какие-то родные вещи, которые колют и не дают спокойно жить.
