У меня, конечно, тоже была книжка "Дядя Степа". Как у всех. Интересна она была не только прекрасными иллюстрациями, но и отсутствием фамилии их автора. Для аккуратного советского книгоиздания это была большая редкость, библиографический раритет. Как позже выяснилось, безымянным художником был Константин Ротов (1902-1959), пробывший в заключении с 1940 по 1954 (восемь лет – лагерь, потом – ссылка), за что его имя и было вымарано много откуда. Хороший, однако, контраст с судьбой поэта, поэму которого он оформил!
Следующая моя встреча нос к носу со стихами Михалкова произошла спустя шесть лет. Я пыталась взять автограф у одного известного артиста (увы, не преуспела). Вернулась домой зареванная и злая, с промокшими ногами и в сбившейся шапке. Мне в назидание было прочитано михалковское стихотворение про безмозглых собирательниц автографов. Стихотворение не понравилось (а кому бы оно понравилось в такой ситуации, а?), но автографы я больше никогда не вымогала. Все последующие годы Михалков уже не вызывал у меня никакого пиетета. Дети среднего школьного возраста (мои одноклассники) смеялись над его произведениями, взрослые пародировали его стихи и рассказывали байки про невероятную предприимчивость живого классика.
Самой любимой историей из этой серии была следующая: увенчанный всеми лаврами автор написал, как сейчас бы сказали, слоган – что-то на тему дорожного движения, про светофор. Запросил немыслимый гонорар. И на гневный вопрос чиновника, мол, это что – цена за две строчки?! Мэтр невозмутимо ответил: "Нет, это цена за третью строчку!" (имея в виду свою подпись под шедевром). Также поэт славился своей находчивостью. Один из апокрифов гласит, что когда часть советских классиков не уплатила партвзносы (речь шла об огромных деньгах), их стали вызывать на ковер в серьезные кабинеты. Каждый оправдывался, как мог: кто-то утверждал, что забывчив, кто-то еще чем-то уважительным прикрывался, и только один Сергей Владимирович развел руками и произнес: "Слаб человек!" Его простили. Чуть ли не единственного из всех провинившихся. Наверное, за честность.
Ходили также неправдоподобные рассказы про быт придворного поэта, мифы, подтвержденные впоследствии книгой его старшего сына Андрона. Про няню-испанку, про раздельные спальни мамы и папы, про прочие элементы дольче виты, немыслимой совершенно для рядовых граждан совка.
Иногда бывает, что жизнь оказывается намного дольше судьбы. Именно так сложилось у Лени Рифеншталь. Похожая ситуация произошла с Игорем Моисеевым… Теперь к ним присоединился и Сергей Владимирович Михалков. Все трое были певцы тоталитаризма, обласканные властями одарённые мастера своего дела. Каждый из них изведал и славу, и некоторое забвение. Все они были счастливы в личной жизни, не обделены любовью. Но если Рифеншталь нам совсем никто, Моисеев мог и остаться незамеченным среднестатистическим россиянином, то Михалков – часть нашего ДНК. Не самая лучшая, надо признаться. Та часть, что отвечает за морализаторство вкупе с легким ароматом бездушия.
Семьдесят два года назад Михалков написал:
Я хожу по городу, длинный и худой, Неуравновешенный, очень молодой.
Ростом удивленные, среди бела дня Мальчики и девочки смотрят на меня.
Я вхожу в кондитерскую, выбиваю чек, Мне дает пирожное белый человек.
Я беру пирожное и гляжу на крем, На глазах у публики с аппетитом ем.
Ем и грустно думаю: "Через тридцать лет Покупать пирожное буду или нет?"
Конечно же, он не ведал, сколько ему отпущено. Мог ли он вообразить, сколько еще съест пирожных, скольких друзей и врагов переживет. И тех, и других оказалось предостаточно, гораздо больше, чем отпущено среднестатистическому человеку. Впрочем, среднестатистическим он и не был. Уж это точно!
