В воскресенье, 26 мая, я неожиданно оказался на литературном мероприятии в лондонском Southbank Centre. Издательство Verso, известное своими левыми авторами и прекрасным оформлением продукции, представляло новую книгу Маккензи Уорка "Зрелища распада: выход ситуациониста за пределы двадцатого столетия".
Уорк – преподаватель нью-йоркских Новой школы социальных исследований и Юджин Лэнг Колледжа, историк идей, социолог, публицист. Он прославился сочинениями с говорящими названиями – "Хакерский манифест" и "Теория геймеров"; в последние годы он изучает историю знаменитой французской арт-революционной группы "ситуационистов". Ситуационисты прославились благодаря бескомпромиссному радикализму, бесконечным публичным скандалам, термину "психогеография" и, конечно же, фигуре и сочинениям их колоритного лидера Ги Дебора. Первая книга Маккензи Уорка об этой богемной шпане, чья деятельность стала одним из самых интересных событий в истории послевоенной европейской культуры, называется "Под мостовой – пляж" (этот абсурдистский лозунг ситуационистов был подхвачен в мае 1968 года бунтующими студентами Парижа). И вот теперь: "Зрелище распада".
В Southbank Centre представляли не только новое сочинение Уорка; было кое-что поинтереснее – для тех, конечно, кто не специализируется на истории деятельности левацких групп в 1950-70-е годы. Совсем уже маленькое издательство Book Works только что опубликовало первый перевод романа "Ночь", написанного и изданного в 1961 году Мишель Бернштейн, подругой и позже женой Ги Дебора. Если Дебор был Лениным и Мао Ситуационистского Интернационала в одном лице, то управляющей делами этой компании самых безалаберных людей на свете была именно Мишель Бернштейн. Она печатала на машинке возмутительные листовки, сочиненные соратниками, позже – знаменитое сочинение Ги Дебора "Общество зрелища" (другой вариант русского перевода – "Общество спектакля"); она же и содержала Дебора: тот не проработал в своей жизни ни одного дня (один из принципов ситуационизма: "Никогда не работай!"). В начале семидесятых то ли хаотичная компания надоела Мишель, то ли постепенно спивающийся Дебор стал невыносим, так или иначе, Бернштейн развелась с мужем, сохранив, впрочем, вполне дружеские с ним отношения.
И вот эта легендарная женщина сидела передо мной в Southbank Centre и с сильным французским акцентом рассказывала о веселой жизни конца пятидесятых, о бесконечных выходках Дебора, Асгера Йорна, Ивана Щеглова и других. Бернштейн – 81 год, она удивительно умна, артистична, непосредственна. Когда несколько наивных леваков стали спрашивать ее, мол, какой мессидж ситуационисты могут послать нынешнему движению Occupy, она усмехнулась и сказала: "Да никакого. Делайте что хотите, вот и все". И конечно, Бернштейн рассказывала о психогеографии, о том, как они с Ги и друзьями бродили по Парижу в конце пятидесятых, как из этих долгих "дрейфов" (ситуационистский термин, один из главных) даже смастерили летучую теорию революционной борьбы.
Естественно, после этой фразы я должен посвятить значительный кусок моего текста тому, что же такое "психогеография". Попробую это сделать, но сразу предупреждаю: будет скучно, гораздо скучнее, чем читать роман Мишель Бернштейн "Ночь", где под другими именами выведены сама автор, Дебор и прочие и прочие. И все же, рискну.
На самом деле, никто точно не знает, что такое "психогеография", зато о ней много говорят, особенно в последнее время. Западную Европу (и отчасти Америку, точнее – Северную Америку, раз уж мы используем составное понятие, куда входит и "география") накрыла вторая волна интереса к этому странному непонятно чему – и к идейной психогеографической параферналии тоже. Уже лет десять слова "ситуационисты", "Дебор", "дрейф" произносят часто и по разным поводам. Пока ситуация с ситуационистами только колеблется на грани интеллектуальной моды, которая уже окончательно выхолостит тот – пусть небольшой, но весьма интересный – смысл, что содержится во всем этом. Оттого, между прочим, обе книги Маккензи Уорка как нельзя кстати, хотя они, строго говоря, не представляют собой серьезное исследование идеологии "ситуационизма". Надо сказать, ситуационистский фюрер Ги Дебор ненавидел само слово, на что имел все основания. Используя этот термин, мы придаем странному анархическому движению, которое иезуитской волей алкоголика держал под контролем Дебор, черты идеологического течения или даже философской школы, когда, на самом деле, "создание ситуаций" было лишь одной из революционных тактик; с тем же успехом этих людей можно было бы назвать "унитарными урбанистами" или даже "психогеографами".
Никто не знает, кто придумал слово "психогеография"; но, по крайней мере, мы уверены, что у Дебора оно впервые появилась в статье "Введение в критику городской географии", опубликованной в 1955 году в Les Levres nues. В ней он называет тот Париж, что был создан в середине прошлого века бароном Османом, "городом, построенным идиотом, полным шума и ярости, не значащим ничего". По утверждению Ги Дебора, "психогеография" (скорее – практика использования разнообразных психогеографических техник) призвана вернуть значение этому городу. И городу вообще. Интересно, что, хотя речь идет о революционной, радикальной группке маргиналов, особенно знаменитых хаотическим хулиганством, тотальным пьянством, пристрастием к наркотикам, анархическими взглядами и полным отрицанием любого истеблишмента (даже сюрреалист Бретон казался им обуржуазившимся оппортунистом), с самых ранних этапов их деятельности в разговорах о "психогеографии" возникает оттенок "возвращения чего-то", "переоткрытия старого", в конце концов, возникает история. Дебор и его компаньоны (а после периодических безжалостных "чисток в рядах" – и враги), безусловно, стали бы решительно возражать против такого утверждения, но это (увы для них и слава Богу для нас) – факт. Тема "возвращения старого, утерянного смысла" в связи с перемещением между некими топографическими точками просуществовала в околоситуационистских текстах до сегодняшнего дня, когда она приобрела уже литературный характер (который, опять-таки, Дебор и сотоварищи не одобрили бы). "Присутствие истории" нарастало; в конце концов это привело к тому, что сейчас "психогеография" имеет отношение исключительно к прошлому, а не к будущему или настоящему, на чем настаивали парижские радикалы пятидесятых годов прошлого века, изобретшие и термин, и – что для них было важнее – соответствующую практику. Сегодня "психогеография" – не о революции, а о преследующем нас (нереализованном) прошлом, о вечно присутствующем, дразнящем призраке его. Если Ги Дебор, Иван Щеглов, Изидор Изу, Мишель Бернштейн и другие намеревались послать к чертям весь окружающий их порядок вещей, то новые психогеографы меланхолично фиксируют материальные остатки того мира, который собирались послать к чертям их предшественники – а также ментальные остатки того самого революционного намерения.
В России про психогеографию почти не слышали, но вот живущий в Париже писатель и филолог Андрей Лебедев неустанно занимается изучением этой странной городской (и литературной) практики; почти полтора года назад я обсудил с ним насущные вопросы психогеографии в беседе, прозвучавшей на Радио Свобода:
Кирилл Кобрин: Чем они отличались от романтиков девятнадцатого века или даже от сентименталистов конца восемнадцатого, которые приезжали на развалины какого-нибудь аббатства или замка и сладко вздыхали о пережитом?
Андрей Лебедев: Я думаю, что романтическая утопия подразумевает тоску по прошлому, тогда как ситуационисты были одними из тех философов, для которых вот это понятие, появившееся с битниками, во всяком случае ставшее очень важным, начиная с битников, понятие "здесь и сейчас". Тосковать не стоит по старине, нужно жить современностью, в этом вечном, точнее, настоящем, работать с городом, создавать креативные ситуации и таким образом преодолевать искусство жизнью. Для психогеографов, для ситуационистов высшее искусство – это было искусство жизни.
Кирилл Кобрин: Как повлияла психогеография на литературу? Какие можно назвать имена писателей или произведения, которые, скажем так, испытали действительно важное воздействие психогеографов?
Андрей Лебедев: Я думаю, что прежде всего нужно вспомнить здесь два совершенно блистательных и ждущих своего перевода на русский язык ситуационистских журнала. Первый – это "Потлач", а второй "Ситуационист интернасиональ", в которых помещались тексты и Дебора, и Щеглова, и прочих членов компании. Что же касается романов и прозы, я думаю, что во многом французская проза, начиная, наверное, с 80-х годов, как минимум, испытывала довольно сильное влияние психогеографов, даже если это не оговаривалось эксплицитно. Я думаю, не ошибусь, и поклонники Патрика Модиано на меня не обидятся, если я предположу, что его ночные таинственные парижские пейзажи, которых так много в его романах, например, во многом вдохновлены теорией и практикой ситуационистов.
(…)
Кирилл Кобрин: Вы считаете себя психогеографом?
Андрей Лебедев: Без всякого сомнения.
Кирилл Кобрин: Что такое быть психогеографом сейчас?
Андрей Лебедев: Я думаю, что это прежде всего принятие города как данности. Это выход из этой вечной оппозиции "город – деревня". Восприятие города не как абсолютного зла, а как пространства, вполне естественного для жизни. Если раньше мы противопоставляли культуру и природу, то сейчас, мне кажется, природа втянулась настолько в нашу культуру, что является частью этой самой культуры. Город стал для нас, совершенно очевидно, естественной средой. Я думаю, что это связано с урбанизмом, который нам нужно осмыслять и воспринимать как такой вызов.
Но вернемся в Лондон, в Southbank Centre, к Мишель Бернштейн. После окончания мероприятия я не смог удержаться от искушения и совершил самый обывательский, антиреволюционный поступок из всех возможных. Купил английский перевод романа "Ночь" и попросил автора подписать его. Пока Мишель Бернштейн аккуратно выводила слова на титуле, я вспоминал то, что сказал о ней ее второй муж, тоже ситуационист Ралф Рамни: "Для меня она была самым большим ситуационистом. Это она указала нам всем на то, что нельзя использовать слово “ситуационизм”, а только “ситуационист”, так как когда появляется этот “изм”, всегда есть шанс, что дело повернет к идеологии, к созданию секты. Она станет отрицать это, но я уверен, что у нее была определенная власть над Дебором. Мишель использовала ее редко, но в нужные моменты". Прав был Рамни, прав.
Уорк – преподаватель нью-йоркских Новой школы социальных исследований и Юджин Лэнг Колледжа, историк идей, социолог, публицист. Он прославился сочинениями с говорящими названиями – "Хакерский манифест" и "Теория геймеров"; в последние годы он изучает историю знаменитой французской арт-революционной группы "ситуационистов". Ситуационисты прославились благодаря бескомпромиссному радикализму, бесконечным публичным скандалам, термину "психогеография" и, конечно же, фигуре и сочинениям их колоритного лидера Ги Дебора. Первая книга Маккензи Уорка об этой богемной шпане, чья деятельность стала одним из самых интересных событий в истории послевоенной европейской культуры, называется "Под мостовой – пляж" (этот абсурдистский лозунг ситуационистов был подхвачен в мае 1968 года бунтующими студентами Парижа). И вот теперь: "Зрелище распада".
В Southbank Centre представляли не только новое сочинение Уорка; было кое-что поинтереснее – для тех, конечно, кто не специализируется на истории деятельности левацких групп в 1950-70-е годы. Совсем уже маленькое издательство Book Works только что опубликовало первый перевод романа "Ночь", написанного и изданного в 1961 году Мишель Бернштейн, подругой и позже женой Ги Дебора. Если Дебор был Лениным и Мао Ситуационистского Интернационала в одном лице, то управляющей делами этой компании самых безалаберных людей на свете была именно Мишель Бернштейн. Она печатала на машинке возмутительные листовки, сочиненные соратниками, позже – знаменитое сочинение Ги Дебора "Общество зрелища" (другой вариант русского перевода – "Общество спектакля"); она же и содержала Дебора: тот не проработал в своей жизни ни одного дня (один из принципов ситуационизма: "Никогда не работай!"). В начале семидесятых то ли хаотичная компания надоела Мишель, то ли постепенно спивающийся Дебор стал невыносим, так или иначе, Бернштейн развелась с мужем, сохранив, впрочем, вполне дружеские с ним отношения.
И вот эта легендарная женщина сидела передо мной в Southbank Centre и с сильным французским акцентом рассказывала о веселой жизни конца пятидесятых, о бесконечных выходках Дебора, Асгера Йорна, Ивана Щеглова и других. Бернштейн – 81 год, она удивительно умна, артистична, непосредственна. Когда несколько наивных леваков стали спрашивать ее, мол, какой мессидж ситуационисты могут послать нынешнему движению Occupy, она усмехнулась и сказала: "Да никакого. Делайте что хотите, вот и все". И конечно, Бернштейн рассказывала о психогеографии, о том, как они с Ги и друзьями бродили по Парижу в конце пятидесятых, как из этих долгих "дрейфов" (ситуационистский термин, один из главных) даже смастерили летучую теорию революционной борьбы.
Естественно, после этой фразы я должен посвятить значительный кусок моего текста тому, что же такое "психогеография". Попробую это сделать, но сразу предупреждаю: будет скучно, гораздо скучнее, чем читать роман Мишель Бернштейн "Ночь", где под другими именами выведены сама автор, Дебор и прочие и прочие. И все же, рискну.
На самом деле, никто точно не знает, что такое "психогеография", зато о ней много говорят, особенно в последнее время. Западную Европу (и отчасти Америку, точнее – Северную Америку, раз уж мы используем составное понятие, куда входит и "география") накрыла вторая волна интереса к этому странному непонятно чему – и к идейной психогеографической параферналии тоже. Уже лет десять слова "ситуационисты", "Дебор", "дрейф" произносят часто и по разным поводам. Пока ситуация с ситуационистами только колеблется на грани интеллектуальной моды, которая уже окончательно выхолостит тот – пусть небольшой, но весьма интересный – смысл, что содержится во всем этом. Оттого, между прочим, обе книги Маккензи Уорка как нельзя кстати, хотя они, строго говоря, не представляют собой серьезное исследование идеологии "ситуационизма". Надо сказать, ситуационистский фюрер Ги Дебор ненавидел само слово, на что имел все основания. Используя этот термин, мы придаем странному анархическому движению, которое иезуитской волей алкоголика держал под контролем Дебор, черты идеологического течения или даже философской школы, когда, на самом деле, "создание ситуаций" было лишь одной из революционных тактик; с тем же успехом этих людей можно было бы назвать "унитарными урбанистами" или даже "психогеографами".
Никто не знает, кто придумал слово "психогеография"; но, по крайней мере, мы уверены, что у Дебора оно впервые появилась в статье "Введение в критику городской географии", опубликованной в 1955 году в Les Levres nues. В ней он называет тот Париж, что был создан в середине прошлого века бароном Османом, "городом, построенным идиотом, полным шума и ярости, не значащим ничего". По утверждению Ги Дебора, "психогеография" (скорее – практика использования разнообразных психогеографических техник) призвана вернуть значение этому городу. И городу вообще. Интересно, что, хотя речь идет о революционной, радикальной группке маргиналов, особенно знаменитых хаотическим хулиганством, тотальным пьянством, пристрастием к наркотикам, анархическими взглядами и полным отрицанием любого истеблишмента (даже сюрреалист Бретон казался им обуржуазившимся оппортунистом), с самых ранних этапов их деятельности в разговорах о "психогеографии" возникает оттенок "возвращения чего-то", "переоткрытия старого", в конце концов, возникает история. Дебор и его компаньоны (а после периодических безжалостных "чисток в рядах" – и враги), безусловно, стали бы решительно возражать против такого утверждения, но это (увы для них и слава Богу для нас) – факт. Тема "возвращения старого, утерянного смысла" в связи с перемещением между некими топографическими точками просуществовала в околоситуационистских текстах до сегодняшнего дня, когда она приобрела уже литературный характер (который, опять-таки, Дебор и сотоварищи не одобрили бы). "Присутствие истории" нарастало; в конце концов это привело к тому, что сейчас "психогеография" имеет отношение исключительно к прошлому, а не к будущему или настоящему, на чем настаивали парижские радикалы пятидесятых годов прошлого века, изобретшие и термин, и – что для них было важнее – соответствующую практику. Сегодня "психогеография" – не о революции, а о преследующем нас (нереализованном) прошлом, о вечно присутствующем, дразнящем призраке его. Если Ги Дебор, Иван Щеглов, Изидор Изу, Мишель Бернштейн и другие намеревались послать к чертям весь окружающий их порядок вещей, то новые психогеографы меланхолично фиксируют материальные остатки того мира, который собирались послать к чертям их предшественники – а также ментальные остатки того самого революционного намерения.
В России про психогеографию почти не слышали, но вот живущий в Париже писатель и филолог Андрей Лебедев неустанно занимается изучением этой странной городской (и литературной) практики; почти полтора года назад я обсудил с ним насущные вопросы психогеографии в беседе, прозвучавшей на Радио Свобода:
Кирилл Кобрин: Чем они отличались от романтиков девятнадцатого века или даже от сентименталистов конца восемнадцатого, которые приезжали на развалины какого-нибудь аббатства или замка и сладко вздыхали о пережитом?
Андрей Лебедев: Я думаю, что романтическая утопия подразумевает тоску по прошлому, тогда как ситуационисты были одними из тех философов, для которых вот это понятие, появившееся с битниками, во всяком случае ставшее очень важным, начиная с битников, понятие "здесь и сейчас". Тосковать не стоит по старине, нужно жить современностью, в этом вечном, точнее, настоящем, работать с городом, создавать креативные ситуации и таким образом преодолевать искусство жизнью. Для психогеографов, для ситуационистов высшее искусство – это было искусство жизни.
Кирилл Кобрин: Как повлияла психогеография на литературу? Какие можно назвать имена писателей или произведения, которые, скажем так, испытали действительно важное воздействие психогеографов?
Андрей Лебедев: Я думаю, что прежде всего нужно вспомнить здесь два совершенно блистательных и ждущих своего перевода на русский язык ситуационистских журнала. Первый – это "Потлач", а второй "Ситуационист интернасиональ", в которых помещались тексты и Дебора, и Щеглова, и прочих членов компании. Что же касается романов и прозы, я думаю, что во многом французская проза, начиная, наверное, с 80-х годов, как минимум, испытывала довольно сильное влияние психогеографов, даже если это не оговаривалось эксплицитно. Я думаю, не ошибусь, и поклонники Патрика Модиано на меня не обидятся, если я предположу, что его ночные таинственные парижские пейзажи, которых так много в его романах, например, во многом вдохновлены теорией и практикой ситуационистов.
(…)
Кирилл Кобрин: Вы считаете себя психогеографом?
Андрей Лебедев: Без всякого сомнения.
Кирилл Кобрин: Что такое быть психогеографом сейчас?
Андрей Лебедев: Я думаю, что это прежде всего принятие города как данности. Это выход из этой вечной оппозиции "город – деревня". Восприятие города не как абсолютного зла, а как пространства, вполне естественного для жизни. Если раньше мы противопоставляли культуру и природу, то сейчас, мне кажется, природа втянулась настолько в нашу культуру, что является частью этой самой культуры. Город стал для нас, совершенно очевидно, естественной средой. Я думаю, что это связано с урбанизмом, который нам нужно осмыслять и воспринимать как такой вызов.