Александр Генис: Во второй части АЧ - “Нью-Йоркский альманах”, в котором мы с Соломоном Волковым обсуждаем новости культурной жизни, какими они видятся из Нью-Йорка.
Соломон, я предлагаю начать сегодняшний выпуск нашего «Альманаха» с литературного юбилея первостепенной важности — столетие Сола Беллоу. Мы уже говорили об этом юбилее в «Американском часе», Марина Ефимова знакомился нас со сборником нон-фикшн Сола Беллоу.
Я, кстати сказать, чрезвычайно люблю его эссеистику.
Соломон Волков: Эссеистика Беллоу и моя любимая часть его наследия на сегодняшний день.
Александр Генис: Но еще и потому, что мы вообще с вами любим нон-фикшн, прямо скажем, у нас свой цеховой интерес. Но я и на самом деле очень люблю его статьи, травелоги. Беллоу писал всегда очень спокойно, но по-бунтарски. В принципе он умел воевать, чувствуется полемический задор. В Америке много событий, связанных с юбилеем, и одно из главных — появление новой биографии Сола Беллоу.
Соломон Волков: Первого тома ее.
Александр Генис: Ее написал Захари Лиадер. Это первая часть жизни Беллоу, которая заканчивается в 1964 году публикацией романа «Герцог». Это тот роман, который принес ему большую славу.
Соломон Волков: Который сделал его романистом номер один.
Александр Генис: И в конечном счете принес ему Нобелевскую премию. Как вы относитесь к Беллоу в целом?
Соломон Волков: Для меня он один из самых крупных американских авторов ХХ века. Если говорить честно, совсем честно, то я предпочитаю Беллоу Фолкнеру. Вообще, за исключением Хемингуэя, который для любого русского человека занимает особое место по многим параметрам, об этом можно долго говорить, почему Хемингуэй. Конечно, важно очень, что он пришел к нам в детстве, в юности, он помог нашему формированию. Я вслух девочкам читал «Фиесту».
Александр Генис: В этой новой биографии Беллоу очень много говорится о Хемингуэе.
Соломон Волков: Он его воспринимал как соперника.
Александр Генис: По-моему, это самая любопытная часть этого издания. Там говорится о том, что Сол Беллоу с самого начала, с первых своих публикаций боролся с Хемингуэем. И Хемингуэй был для него прежде всего мачо, кем он, собственно говоря, и являлся.
Соломон Волков: И антиподом того типа еврейского интеллектуала, которым себя являл Беллоу.
Александр Генис: Совершенно верно. Беллоу говорил, что Хемингуэй — это человек, который летает на самолетах, убивает зверей, воюетс врагами и все для того, чтобы заполнить пустоту, которая его сжигала изнутри.
Соломон Волков: Справедливое наблюдение!
Александр Генис: В общем-то да. Сол Беллоу говорит: в то время как жизнь писателя — это 10 часов в одной комнате, в полном одиночестве.
Соломон Волков: Горбатиться за письменным столом.
Александр Генис: Так все оно и есть. Но я подумал о том, что наша с вами беда заключается в том, что мы прозевали Беллоу, поэтому столько говорим о Хемингуэе. Конечно, Хемингуэй был нашим любимцем. В 1960-е годы, когда у каждого над столом висел портрет Хемингуэя, Сол Беллоу как раз и достиг своего зенита.
Соломон Волков: Меня всегда удивляла позиция Фолкнера. Откуда, почему и как вдруг вслед за Хемингуэем, любимцем советских интеллектуалов, того же Бродского или Битова, стал Фолкнер? Они с придыханием все время говорили о Фолкнере. Что самое удивительное, Ахматовой Фолкнер очень нравился. Я никогда не мог этого понять, простите меня.
Александр Генис: Я страстно любил Фолкнера, гораздо больше, чем Хемингуэя.
Соломон Волков: За что, объясните мне?
Александр Генис: Фолкнер всегда был для меня писателем сложным, в отличие от Хемингуэя, который читается очень легко. Ведь в переводе, к сожалению, мы потеряли особую поэтичность Хемингуэя, ведь он практически писал стихами. Когда ты читаешь его в оригинале, то видишь, как великолепна ритмизована проза. А Фолкнер был для меня писателем сложным. Для нас в 1960-е годы фрондой, оппозицией, антисоветчиной была форма, а не содержание, поэтому все, что было сложным, казалось нам вызовом системе. Поэтому мы любили Белля, Кобо Абэ, поэтому мы любили Фолкнера, он действительно крайне запутанный автор.Ну и, конечно же, такие книги, как «Свет в августе» или «Шум и ярость» - великие произведения искусства, я их страстно люблю. А вот с Беллоу я познакомился очень поздно и очень об этом жалею, потому что он очень тонкий автор, которого мы не знали.
Знаете, Соломон, все жду, когда напишут историю нашего невежества, когда наконец мы узнаем, каким образом мы что-то узнавали о Западе. Западная литература в России, она совершенно другая, чем на самом Западе.
Соломон Волков: Вы совершенно правы, я никогда об этом не думал, но это была бы замечательная книга, ее до сих пор никто не написал. Ну вот вы ее и напишите, Саша.
Александр Генис: Как же, я уже и так столько про книги написал.
Соломон Волков: Эту книгу вы просто обязаны написать.
Александр Генис: Ричард Олдингтон у нас был, а Джойса у нас не было.
Соломон Волков: Говард Фаст у нас был, а Сола Беллоу у нас не было.
Александр Генис: Совершенно верно, и так без конца. Эти зияния сами по себе очень значительны, потому что можно понять, как в зависимости от них формировалась и русская литература. Ведь она всегда была ориентирована на Запад, особенно - в то время. Так или иначе, Беллоу мы пропустили. С большим опозданием роман «Герцог» перевел мой товарищ, замечательный переводчик Владимир Харитонов. Он очень внимательно и долго работал над этим переводом, беседовал с самим Солом Беллоу. Мы тоде разговаривали с ним об этом очень долго. К сожалению, Харитонов уже умер, но «Герцог» он успел перевести. Я его однаждлы спросил: «Как по-твоему, что этот роман значит для русского читателя?». Он сказал, что ошибка русской литературы в том, что она прошли мимо Беллоу ибо, он самый русский писатель в Америке.
Соломон Волков: Точные слова. Вообще у меня есть соображение, я его сейчас выскажу, мне интересно, как вы на него отреагируете и сочтете ли его совершенно еретическим, но я в нем убежден и на нем настаиваю. Для меня очень схожи две фигуры — Беллоу и Бродского, хотя Беллоу, конечно же, старше, но они очень и очень похожи. Вот это два еврейских интеллектуала, обладающие грандиозными характерами, можно сказать, гением, и один, и другой, высокомерные, уверенные в своих силах, сметающие все на своем пути, очень доброжелательно относящиеся к творческим фигурам, которые, как они считают, не составляют им никакой конкуренции, и очень недоброжелательно относящиеся к авторам, которые, как они считают, могут составить им конкуренцию.
Александр Генис: То есть - ревнивые.
Соломон Волков: Ревнивые — это не то слово. Кроме того, очень большое место в жизни и у одного, и у другого занимал женский пол. Сейчас задним числом, относительно Беллоу - это особая история.
Александр Генис: Надо сказать, что он был женат пять раз, отличался физической привлекательностью. В этой биографии как раз написано, что у Беллоу была внешность голливудской звезды, он был просто очень красивым человеком.
Соломон Волков: Мне посчастливилось не просто быть знакомым, а довольно тесно работать с сыном Сола Беллоу Адамом Беллоу. Он сам по себе чрезвычайно любопытная личность, одно время он был кумиром американской правой элиты, даже попал на обложку журнала «Нью-Йорк Таймс мэгэзин» в этом качестве. Адам издал две мои книги «История культуры Санкт-Петербурга» и «Диалоги с Бродским», между прочим. Он-то как раз очень высоко оценил Бродского. От него я узнал, что на одной из писательских конференций Бродский и Беллоу оказались за одним столом и очень друг другу не понравились - именно потому, что каждый почувствовал соперника инстинктивно. Через общение с Адамом я понял, насколько травматичным было и для детей Беллоу, и для его жен вот эта насыщенная или даже перенасыщенная любовная жизнь писателя. Дети себя ощущали брошенными, покинутыми, с бесконечными болячками, травмами. О женах и говорить нечего. Кстати, одним из важных моментов новой биографии Беллоу по сравнению с предыдущей, которая считалась до недавнего времени дефинитивной, ее Джеймс Атлас написал, тоже мой американский знакомый ... в Америке появляется толстый том, все говорят: о, это дефинитивная биография.
Александр Генис: Проходит 10 лет и появляется другая дефинитивная биография.
Соломон Волков: Но как раз эта новая, проектируемая в двух томах биография, первый том почти 700 страниц, ее оценивают как более слабую, нежели труд Атласа.
Александр Генис: Но апологетическую по отношению к Солу Беллоу.
Соломон Волков: Одним из важных достоинств ее то, что называется исследование. Человек прошелся по архивам, нашел неопубликованные воспоминания одной из жен Беллоу, которые цитируются обширным образом и которые полны обид, там есть перечисление всех романов Беллоу, которые были в то время, когда он был женат на этой женщине.
Александр Генис: Но в этой биографии Беллоу в первую очередь здесь представлен как великий писатель. Характерно, что еще при жизни статья о нем называлась так: «Царь Соломон».
Беллоу еще очень любопытен потому, что он был острым наблюдателем за современностью. Я, кстати, думаю, что если ваша аналогия с Бродским имеет смысл, еще и потому, что оба они защищали классику.
Соломон Волков: Они были консервативными революционерами, если угодно.
Александр Генис: Но вначале Беллоу был троцкистом, потом он это дело изжил.
Соломон Волков: Он съездил в Париж, столкнулся там с французскими левыми и с теми американцами, с которыми они дружили, и это его окончательно излечило от троцкизма.
Александр Генис: Еще у Бродского и Беллоу было очень скептическое отношение к советской власти. Но Беллоу был старше, поэтому он застал Хрущева в США. Когда тот приезжал в Америку, то Солу Беллоу заказали эссе о Хрущеве, попросили описать впечатления, которые произвел Хрущев на американскую публику.
Я нашел этот материал и хочу вам прочитать один кусочек. Обратите внимание, наши слушатели, на то, как легко и просто он пользуется русскими примерами. Дело в том, что Беллоу, конечно, происходит от русских евреев, которые бежали на Запад, Беловых. Они жили сначала в Монреале, потом перебрались в Чикаго. Его мать на всю жизнь сохранила любовь к Толстому, для нее он был святой человек. То есть это, как говорят в Израиле, “писатель с русской улицы”, поэтому для него русская литература — это естественное поле ассоциаций, как и для нас. Так вот, что Беллоу пишет про Хрущева:
«Временами Хрущев выходит за грань гоголевского комизма; не всегда в этом человеке можно разглядеть черты симпатичного мошенника, который любит вволю покушать рыбки и масленых блинов. Гоголевский Чичиков на радостях от удачной аферы скачет по комнате вдали от людских очей. Хрущев изображает канкан на глазах у мировой общественности с нутряным весельем злобного гнома. Перед нами человек, которого сложными течениями людских воль вынесло в такое место, откуда рукой подать до власти над миром. В эпоху, когда видные деятели демонстрируют лишь смешанные - вторичные и третичные - цвета из спектра человеческих свойств, он не показывает нам иных цветов, кроме первичных. То ли он выставляет на всеобщее обозрение свои подлинные инстинкты, то ли, как растленный и хитрый старик Карамазов у Достоевского, юродствует, разыгрывая простодушие».
Соломон Волков: Да, такой сложный, я бы сказал, анализ хрущевской личности.
Александр Генис: Но он очень тонко и ясно понимает Хрущева.
Соломон Волков: А что вам больше всего нравится у Беллоу?
Александр Генис: Я люблю его прозу, мне нравится изобретательность его книги «Планета мистера Сэммлера», которую перевела Нина Воронель. Я принес этот роман Довлатову, который в общем-то не любил ничего нового, у него уже устоялся вкус.
Соломон Волков: У него уже был свой канон.
Александр Генис: Да, и он не любил, когда вмешиваются. Но я ему очень горячо посоветовал этот роман, и ему он страшно понравился, хотя и не должна бы. Ведь это книга с идеей - человечество заблудилось, ему нужно большое будущее, ему нужно освоить Луну. Не потому, что Луна нужна, а потому что нужна большая цель. Все это точно не довлатовское было, идеи его не интересовала, но его очаровал сам образ мистера Сэммлера. Этот старик-интеллектуал одинокий и трогательный Довлатову пришелся по вкусу. Он с восторгом отзывался о переводе Воронель.
Но что касается все-таки меня, то больше всего я люблю его последнюю книгу “Ravelstein” - это книга о его друге, это не совсем роман, но это и не совсем нон-фикшн, это - нечто среднее: замечательный реквием уходящей культуре. Прототипом заглавного героя Равелштайна послужил Аллан Блум.
Соломон Волков: Книгу которого издал мой издатель в Нью-Йорке, и которая наделала столько шуму во всем мире.
Александр Генис: Она называлась «Закрытие американского ума», и в ней автор остро критикует американскую академию. Но книга Беллоу посвящена именно воспеванию той старинной культуры, которая идет к нам от античности и которая исчезает на наших глазах. Вот этот пеан старой культуре, по-моему, страшно трогателен и актуален. Солу Беллоу было 84 года, когда он написал эту книгу, и это было его прощание с миром. По-моему, это лучшее, что он написал.
Соломон Волков: Судьба Беллоу в итоге была трагичной. Я, кстати, об этом тоже думал сравнительно недавно, когда на нас нахлынула юбилейная волна, связанная с 75-летием Иосифа Бродского. Я задумался вот о чем: а в какой позиции оказался бы Иосиф Бродский, предположим, если бы он продолжал жить и писать, тоже дожил бы до 80-85 лет. Он мог оказаться в ситуации в каком-то смысле более трагической, чем та позиция, которую он занимал в Советском Союзе. Потому что тогда он был никому неизвестен, его преследовало государство.
Александр Генис: То есть вы хотите сказать, что он пережил бы свою славу?
Соломон Волков: Да, это вполне возможный вариант. И это то, что в какой-то степени случилось с Беллоу, к величайшему сожалению.
Александр Генис: Совершенно верно. Его теперь часто считают старомодным консерватором.
Соломон Волков: Знаменитая его ремарка: “да, нам говорят, что и у зулусов есть великая культура, но где их «Война и мир»? Этой его ремарки ему не забыли и не простили до его последних дней, вспоминали буквально на каждой конференции, куда его приглашали, при каждой его речи.
Александр Генис: И все-таки, я считаю, что Сол Беллоу останется навсегда, как все классики, они приходит и уходят, но его лучшие книги вернутся и останутся в литературе.
А что касается Бродского, то я тоже часто думаю: что было бы, если бы Бродский прожил долгую жизнь? Мне кажется, что гений потому и гений, что он способен себя изобрести заново. Мне тут представляется не Сол Беллоу, а Гете, который в старости сумел найти и создать себя заново. Я представляю, что старый Бродский писал бы пьесы, писал бы какую-нибудь большую трагедию, своего «Фауста», а, может быть, и «Божественную комедию».
Соломон Волков: Да, Бродский всегда жалел о том, что он не написал своей «Божественной комедии». И очень может быть, что он попробовал бы и написал бы нечто подобное. Но тут есть совершенно другой аспект, когда вы говорите о Гете. Вы представьте себе Гете, вот этого великого старца, который бы жил в условиях либеральной демократии, капиталистического рынка.
Александр Генис: А он и жил.
Соломон Волков: Нет, он жил в герцогстве Веймарском, где он был самой уважаемой фигурой.
Александр Генис: Он жил в эпоху французской революции, кстати, высоко оценил ее. Не надо думать, что Гете жил за герцеговский счет, потому что он издавал полное собрание сочинений, которое приносило вполне изрядный доход. Гете был первым автором европейских бестселлеров, вспомним “Вертера”. То есть он умел нравиться широкой читающей публике, так что не надо из него делать клиента аристократии.
Но возвращаясь к Беллоу, закончим тем, что скажем, что без Беллоу американская литература никогда уже не будет такой, какой она была до него. Русскому читателю пора догонять.
(Музыка)
Александр Генис: Другой сюжет, который я вам предлагаю обсудить — «Спящая красавица» в Метрополитен. Мы уже рассказывали о премьере этого замечательного балетного спектакля в постановке Ратманского.
Но та премьера была в Калифорнии, а теперь спектакль открылся в Метрополитен под восторженные отклики критиков. Одна из статей, которая привлекла мое внимание, посвящена не столько Ратманскому, сколько его костюмерам, потому что в этом спектакле огромную роль играют костюмы - там чуть ли не 400 костюмов. По-моему, даже париков понадобилось двести штук. Это очень дорогой спектакль — 6 миллионов долларов.
Соломон Волков: Я сначала хочу вот что заметить. Судя по всему, этот спектакль Ратманского выруливает в репертуаре театра, для которого он это сделал, этот театр поделился с Ла-Скала, те взяли на себя часть расходов, там будут его тоже показывать. Но для американского театра этот спектакль, возможно, встанет наряду с «Щелкунчиком», есть у него такие шансы, самым доходным спектаклем репертуара, потому что он невероятно пышный спектакль.
Александр Генис: Он таким был с самого начала, когда Петипа поставил балет, то критики сказали: в первую очередь это зрелище, в первую очередь это костюмы.
Соломон Волков: Но ведь между Петипа и Ратманским лежит огромная эпоха, в которой были такие революции, войны и сломы, переломы. Начать с того, что лет за 20-30 до нашего с вами появления в Нью-Йорке Баланчин совершил революцию в области балетного костюма. У него танцовщики носили минимум - белая рубашка, черные обтягивающие рейтузы и больше ничего. Все эти знаменитые балеты Стравинского, которые и получили в итоге название черно-белых балетов, потому что в них был абсолютный минимум декораций, не было, никакой машинерии, никаких чудес, никакой феерии. Это была новая эстетика. Причем, что любопытно, когда я разговаривал на эту тему с Баланчиным, и спрашивал, в чем корни вашей эстетической революции, он мне отвечал просто: это от бедности.
Александр Генис: Есть же такое понятие “бедный театр”.
Соломон Волков: Есть понятие скупое искусство. И это “искусство от бедности” стало эстетической революцией. Интеллектуалы Нью-Йорка, которые валом повалили впервые в своей жизни в балет, а это был баланчинский балет, и там собирались, как будто это какое-то кафе на левом берегу Сены. Где такое можно было увидеть, чтобы в антракте собиралась группа интеллектуалов и там стояла бы Сьюзен Зонтаг, жестикулировала, и вокруг нее все бы в восторге слушали импровизированное философское эссе. Именно это происходило на спектаклях Баланчина.
Александр Генис: Как, добавлю я, и на премьере фильмов Германа, я сам видел, как Сьюзен Зонтаг о нем говорила в очереди в кассу.
Соломон Волков: Так что произошла революция и такая черно-белая эстетика стала восприниматься как сознательная, как символ следования сначала высокому модернизму, так подготавливался им и постмодернизм тоже.
Александр Генис: Но, я, конечно, не согласен с Баланчиным, дело не в бедности, этот аскетизм лежало в русле высокого модернизма, о котором вы говорите. Беккет ведь тоже представлял зрителям пустую сцену с одиноким деревом.
Соломон Волков: Конечно! Баланчин терпеть не мог высоких слов, когда его спрашивали: каковы ваши творческие планы? Он говорил: «Творит Господь Бог, а я сочиняю балеты для музыки».
Александр Генис: Правильная позиция.
Соломон Волков: Но сейчас происходит обратная революция, идет возвращение к пышности.
Александр Генис: Контрреволюция.
Соломон Волков: Правильно, контрреволюция, которая приносит опять эту всю пышность с собой, восхищение декором. Перекидывается мостик к дягилевской эпохе.
Эскизы костюмов к "Спящей красавице"
Александр Генис: Конечно, а значит к Баксту, его последняя работа как раз и была костюмы к «Спящей красавице».
Соломон Волков: Который частично, сейчас мы возвращаемся к постановке «Спящей красавицы», к той реконструкции по Петипа, которую осуществил Ратманский, перекидывается мостик — используются эскизы, декорации и в особенности костюмы Бакста.
Александр Генис: Ричард Хадсон, который делал эти костюмы, сказал, что когда он открыл Бакста, его в первую очередь поразил цвет - контрастные богатые цвета, и ничего черно-белого на сцене тут не увидишь.
Соломон Волков: Причем материалы закупались специальные - индийской мануфактуры, чтобы были шелка индийские.
Александр Генис: Любопытно, как эпохи рифмуются. Бакст воскрешал рококо, когда была написана сказка, по которой поставлен этот балет. Я только что вернулся из Мюнхена, и смотрел там на дворцы в стиле рококо. И мне пришло в голову, что рококо лучше всего рифмуется с ар-нуво. Это две эпохи, которые создали предельно нереалистическое искусство. Оно было изломано, изыскано, эстетически восхитительно и нежизнеспособно. Это было нечто одновременно асимметрическое и орнаментальное. Все это можно сказать про эти два стиля - и про ар-нуво, и про рококо. Мне кажется, это чрезвычайно идет балету, и то, и другое.
Соломон Волков: Видите, стили регулярно возрождаются. Вы сказали, нежизнеспособны, но их жизнеспособность оказалась потрясающей.
Александр Генис: Период их жизни недолгий.
Соломон Волков: Но они регулярно возвращаются.
Александр Генис: Совершенно верно. Потому что красота способна регенерировать. Как ящерица может свой хвост вырастить заново, так и красивое может вернуться в нашу эпоху из давнего прошлого.
Соломон Волков: Сам Ратманский, который отличается исключительной чуткостью к этим переменам эстетическим, который сам в этом смысле во многом является законодателем мод в этой области. И что очень интересно - именно в области балета, в чем я нахожу сходство с Баланчиным, он через балет, через искусство, которое считается маргинальным по отношению к мейнстриму культурному. Казалось бы, как в балете могут формулироваться законы современного искусства, законы современного восприятия? Но это несколько раз за историю нового балета уже происходило. Так произошло с балетом Дягилева, так произошло с балетом Баланчина, ученика Дягилева, участника его труппы и так сейчас происходит, я считаю, с театром Ратманского. Ратманский незадолго до премьеры «Спящей красавицы» говорил именно об этом, он говорил о возрождении высокого аристократического искусства, в котором за красотой стоит порядок и гармония.
Александр Генис: Это именно XVIII век.
Соломон Волков: Я считаю, что это очень сейчас кстати. Я простой слушатель, простой зритель, я хочу порядка и гармонии, я больше не хочу чернухи, я не хочу никаких изломов, я не хочу никаких ужасов, я отталкиваюсь всеми фибрами своей души от этого, я ищу сейчас в искусстве порядка и гармонии. И да здравствует Ратманский с его «Спящей красавицей»!
(Музыка)